Текст книги "И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата"

Кровное родство versus гражданские права

В 1867 году вышел в свет «Дым» Тургенева, и с тех пор имя Потугина, одного из центральных героев романа, много лет служило синонимом крайнего западничества. «Я предан Европе, – провозглашает Потугин, – то есть, говоря точнее, я предан образованности, цивилизации <…>. Это слово: ци-ви-ли-зация <… > – и понятно, и чисто, и свято, а другие все, народность там, что ли, слава, кровью пахнут..»^п Отождествление европейских ценностей с цивилизационными и универсалистскими и их безусловное противопоставление русскому «варварству» опирается на базовые категории западнического дискурса 1840-х годов. «Дым» сфокусирован, однако, на ключевых проблемах 1860-х, и Потугин нападает, по-видимому, на язык патриотической пропаганды периода Польского восстания. Его непосредственной мишенью могли служить воинственные фразы, которыми изобиловала тогда правая печать и многие верноподданнические письма. Самарин артикулировал ключевые для всей кампании настроения: «Народная война – слово великое! Произнося его без самохвальства и ослепления, с ясным сознанием предстоящей опасности <…>, самарское дворянство повергает к подножию престола свободное изъявление своей готовности все то принести в жертву, чего потребует честь и целость России»¹². Заявления о готовности до последней капли лить кровь «за царя и отечество», защищать «обагренные русской кровью» границы России, сражаться за родную землю, «освященную кровью отцов», действительно занимали центральное место в обращениях к Александру II. Авторы писем как будто соревновались в изобретательной утилизации кровавой метафорики. В одном письме утверждалось, что врагам придется переплыть «целое море своей и нашей крови», чтобы победить русских¹³. Авторы другого послания апеллировали к записанным кровью приговорам истории¹⁴. Кровавые образы конституировали представление о сплоченной нации, двояким образом связывая живущее поколение с предшествующими. Во-первых, пролитая «отцами» кровь вызывала заявления «нашей» верности традициям самопожертвования, эмблематизируя культурное тождество предков и потомков. Здесь работали формулы типа «как и издревле, станем верным крепким щитом престола и родного края»¹⁵. Во-вторых, эта риторика прямо отсылала к генетическому родству всех живущих русских друг с другом и с их общими праотцами через формулы типа «горячо кипит в сынах России благородная кровь тех доблестных славян, которые <… > лучше желали все лечь на поле бранном, нежели уступить врагу хотя одну пядь родной земли»¹⁶. Образ народной войны позволял актуализировать обе линии связи внутри нации – культурные и генеалогические. «Великий Государь, восстанет за Тебя и Россию весь народ русский, – гласило письмо рязанских крестьян. – Не в первый уже раз приходится ему отстаивать грудью нашу святую Русь. <… > Отдадим мы тебе, обожаемый Государь, все – и жизнь свою и имущество; сойдемся опять в народные дружины и, под знаменем Креста и Твоего имени, докажем опять врагам России, что границы ее утверждены в груди русского народа…»¹⁷ Миф о едином мобилизованном народе, всегда готовом к самопожертвованию, утверждал уникальность национального героизма и вместе с тем, символически спрессовывая время, подразумевал под местоимением «мы» единство предков и потомков.

Метафора жертвы на алтарь отечества и образ народных дружин – два сквозных мотива всей кампании – восходили к легендарным призывам Козьмы Минина изгнать польских интервентов из Москвы (1612) и к царским манифестам в период Отечественной войны (1812). В течение всего XIX века обе народные войны регулярно рифмовались¹⁸. Однако не только язык анализируемых писем напоминал об этих двух военных триумфах. Авторы шестнадцати посланий из ста девяноста обследованных текстов прямо называют себя потомками Минина, Пожарского, Сусанина и других героев Смутного времени. Авторы четырнадцати адресов заявляют готовность повторить подвиги Отечественной войны. Двадцать девять писем отсылают к исторически размытым, хронологически нелокализованным воспоминаниям о битвах «за нашу народность и веру».

Почему память о народных войнах доминировала в ходе кампании? Сам по себе конфликт с Польшей не может служить достаточным объяснением популярности мифа о 1612 годе, поскольку главной темой всех обращений к царю была благодарность за преобразования, а главным врагом выступали отнюдь не поляки, но западные державы, которые, как утверждалось, использовали Польское восстание, чтобы унизить Россию, ущемить ее территориальные интересы и подорвать успех реформ. В этом контексте эпоха Петра Великого потенциально несла не менее важные коннотации, чем Смутное время. Тем не менее во всем корпусе верноподданнейших посланий 1863–1864 годов лишь в одном упоминается Полтавская битва и ни в одном – Петр Великий. Эти исторические предпочтения тем более показательны, что не согласуются с официальной идеологией 1860-х годов, которая ставила Петра в центр исторического нарратива и избегала прямых параллелей с народными войнами прошлого¹⁹.

Селективный подход к прошлому свидетельствует о стремлении авторов писем мобилизовать те ресурсы исторической мифологии, что обнаруживали уникальность нации и выводили ее из тени государства. Уже начало XIX века отмечено превращением событий Смутного времени и его героев в главную национальную икону. Отечественная война 1812 года и Польское восстание 1830–1831 годов способствовали окончательной канонизации подвигов Минина, Пожарского и Сусанина как героев, возведших династию Романовых на трон²⁰. Отождествление русского патриотизма с преданностью монархической власти получило историческое обоснование в рамках этого мифа. Его широкое использование в ходе верноподданнической кампании мне представляется одним из свидетельств потребности 1860-х годов вывести проблему национальной идентичности в центр дискуссий. Совершавшиеся тогда преобразования ставили русское общество перед необходимостью переопределить природу нации и найти ресурсы ее объединения. Воспоминания о народных войнах предоставляли идеальную рамку для риторического решения этой проблемы. В то время как Петровская эпоха эмблема-тизировала культурный разрыв и превосходство западных ценностей над русскими, проекция переживаемых событий на триумфы 1612 и 1812 годов представляла 1860-е годы как возвращение к аутентичным моделям, укорененным в национальном прошлом. О потребности акцентировать непрерывность русской истории и интерпретировать реформы как возрождение исконного свидетельствует выражение из верноподданнейшего письма старообрядцев Преображенского богадельного дома: «В новизнах твоего царствования нам старина наша слышится». В 1860-е годы этот афоризм, принадлежавший, как и весь процитированный адрес, перу Каткова²¹, стал крылатым выражением.

Сам факт заметного участия старообрядцев в адресной кампании позволял представить реформы инструментом восстановления национального единства и союза режима и народа²². Семь писем от разных старообрядческих общин – одной из самых политически ущемленных групп населения в николаевской России – репрезентировали принесенную реформами тенденцию к уравнению в правах и сближению разобщенных слоев общества. Память о событиях 1612–1613 годов, имевших место еще до церковного раскола, приобретала в этом контексте дополнительный смысл, поскольку имплицировала образ цельной, еще не разделенной нации. Особое значение писем старообрядцев в рамках кампании определялось тем, что радикальная пресса 1850-1860-х рассматривала староверов как потенциальных союзников революционного движения, а многие историки подчеркивали, что староверы составляли социальную опору крестьянских бунтов XVII–XVIII веков. Голос староверов позволял не только подчеркнуть связь с периодами «изначального» национального единения и проецировать ближайшее будущее на идеальное прошлое нации, но и маркировать решительный разрыв с Николаевской эпохой, когда они подвергались жестоким преследованиям²³.

В рамках кампании риторика крови не всегда противоречила западному идеалу достижения национального единства посредством уравнения всех подданных в правах, сближения сословий и расширения участия общества в политической жизни. Хотя послания к царю очень осторожно артикулировали требования гражданского национализма, в некоторых из них можно проследить тенденцию сплетать новую гражданскую риторику с традиционными патриотическими символами. Костромское дворянство видело в реформах путь к расширению самоуправления и объединению всех сословий «на началах свободных отношений», но вместе с тем в качестве навигационной силы для этих изменений оно ссылалось на «уроки истории», «девиз отцов», «дух русского православного народа» и права пролитой «русской крови»²⁴. Адрес тверского дворянства требовательно заявлял, что вся страна ждет «прочного законного определения прав всех и каждого», но вместе с тем видел гарантию успеха в «тысячелетней славе России», в завещанной предками преданности монарху и готовности к самопожертвованию, в «вере в промысел Божий»²⁵. В адресах саратовского и рязанского дворянства реформы преподносились как самый верный путь к сближению сословий, вместе с тем риторика крови и память о прежних победах занимали в них центральное место²⁶. Иначе говоря, те две риторические стратегии, что представлялись Потугину несовместимыми, – универсалистский язык «цивилизации» и этноцентричная риторика кровавой славы – в некоторых письмах легко сплетались.

Хотя требования уравнения в гражданских правах и расширения политического участия общества занимают относительно скромное место в общей массе адресов (около 8 % писем), они не прошли незамеченными. Великая княгиня Елена Павловна – хозяйка салона, который посещали сторонники реформ, – прямо спросила у министра внутренних дел П.А. Валуева, почему авторы некоторых писем столь экзальтированно уверяли царя в своей преданности: «Что им дадут? Без причины не любят». Валуев обнадежил высокую собеседницу, сообщив ей о своих планах убедить Александра II ввести в Государственный совет «выборных членов» и предоставить им права «участия в делах законодательных и государственно-хозяйственных»²⁷. Сам император тоже расшифровал некоторые письма как просьбы о расширении гражданских прав. В день своего рождения, принимая делегации, подносившие письма, Александр II благодарил за изъявления преданности, но твердо отклонил право подданных обсуждать эти вопросы: «Предоставьте мне дальнейшее их (гражданских начал. – О.М.) развитие, когда Я сочту это возможным и полезным»²⁸. Тем не менее письма с просьбами о расширении гражданских прав все-таки публиковались на страницах газет. Этот факт может объясняться тем, что традиционный патриотический символизм стоял в них на первом плане и служил средством оправдания и легитимации перемен, предлагая для них приемлемую концептуальную рамку.

Включающая сила мифа о народной войне

Одной из задач национализма пореформенной эпохи стало риторическое переосвоение имперского пространства и переосмысление соотношения имперской и русской национальной идентичностей. В то время как эмансипация крестьян и вслед за ней земская и судебная реформы потенциально открывали возможность для социальной консолидации и политического участия общества, решительно менялся и имперский профиль России. С завоеванием Центральной Азии государство расширялось на Восток, умножая число неславянских подданных. Польское восстание продемонстрировало угрожающий существованию империи рост национального самосознания подчиненных народностей. Наконец, пореформенная эпоха стала свидетелем ослабления двух соседок-соперниц России – Оттоманской и Австрийской империй, что вызывало острую потребность расподобления с ними. Неудивительно, что во многих письмах к царю тема уникальности русской нации стала отправной точкой для утверждения незыблемости Российской империи и лидирующего положения в ней «государствообразующего народа».

Декларативные суждения об империи и нации, господствующие в рамках верноподданнической кампании, на первый взгляд поражают отсутствием консенсуса и размытостью самого понимания государственной природы России. Разнобой мнений о том, что такое Россия и где пролегают ее границы, проявился уже в разноречивом определении статуса восставшей Польши. В то время как одни письма называют Польшу мятежной частью «нашего общего отечества»²⁹, другие третируют ее как враждебную «нам» страну, действующую заодно с «другими западными державами»³⁰. Противоположные тенденции в репрезентации Польши были производным от колебаний в самом определении России. Поляки преподносились как внешний враг в тех письмах, которые отождествляли Россию с Русью, что риторически оформлялось во фразах типа «Польша вновь покушается на святую Русь»³¹. И наоборот, поляки превращались во внутренних врагов и именовались «крамольниками», «предателями», «перебежчиками», «отпадшими сынами» в тех письмах, которые акцентировали имперскую природу России. Показательно, однако, что большинство писем фокусировалось не на конфликте с Польшей, но на противостоянии России и Запада, воинственно призывая, подобно терским казакам, «идти поить коней наших в западных реках»³². Характер и границы страны казались понятнее в ее привычной оппозиции Западу.

Восемнадцать посланий к царю идентифицируют Россию с Русью (иногда с добавлением эпитета «святая»), тем самым они выводят на первый план русскую национальную территорию и этническое ядро государства. Сорок одно письмо акцентирует, напротив, имперскую природу России, либо просто пользуясь словом «империя», либо подчеркивая ее традиционные имперские атрибуты (громадный размер, многочисленность подданных, этническое и географическое разнообразие, богатство природных ресурсов). Но две экстремальные интерпретации редко встречаются в чистом виде, не смешиваясь с другими в рамках того же письма³³. Слова Русь и империя часто употребляются через запятую или в соседних предложениях почти как синонимы, обнаруживая тем самым ускользающую государственную идентичность России. Вместе с тем встречаются отдельные случаи последовательного разграничения национальной территории и пространства политического контроля. Например, костромские дворяне возмущались «посягательством на целость империи даже в тех краях, которые искони составляют Русь»³⁴. Однако господствующая масса писем к царю содержит размытые определения России – «русское царство», «русская земля», «русская держава», «отечество» или «отчизна», – которые могут быть применены и к образу России как национального государства, и к образу России как империи.

Миф о едином мобилизованном народе отчасти компенсировал неясность прямых формулировок. Перенося текущие события в высокое эпическое пространство, воспоминания о народных войнах позволяли, во-первых, символически очертить границы родной земли, за которую сражались предки, то есть территориализовать и визуализовать русскую нацию даже в тех письмах, где прямо ни Русь, ни «русская земля» не упоминались. Множество посланий из древних городов России – Боровска, Кашина, Курска, Костромы, Тулы – превращали героическую борьбу отцов за исконную землю в главную тему кампании. Во-вторых, миф о народной войне обнаруживал огромную включающую силу: он «растягивался» над всей империей, апроприируя имперское пространство как русское. Напоминая о войнах прошлого, многие письма рисуют неславянские народности империи участниками сражений, причем такими участниками, которые доказали свою «зараженность» уникальными качествами русской национальной индивидуальности. «Мы, граждане нового и маленького русского городка, не отставали от древних городов России в готовности и принесении жертв», – напоминали о своем участии в Крымской кампании жители города Бельц³⁵. Авторы письма еврейской общины Могилева (присоединен к России в 1772 году) включали могилевских евреев в русское героическое прошлое, утверждая, что во время наполеоновского нашествия они продемонстрировали наравне с русскими «единодушную преданность престолу и отечеству»³⁶. Казанское городское общество заверяло, что в их «частию инородческом крае» во всех сердцах «неугасаем прирожденный русскому завет: „положить живот свой за царя, веру и отечество“»³⁷. В письме калмыков утверждалось, что, хотя их считают дикими, у них такие же душа и сердце, как у других подданных, и они готовы «идти поголовно, не щадя достояния и семей» сражаться с врагами России³⁸. Готовность защищать «святую Русь» вместе с коренными русскими заявляли авторы писем от мордовского и башкирского народов и от мингрельского дворянства³⁹. Если традиционно память о войнах акцентировала межсословное единение, то верноподданическая кампания 1863 года поставила в центр тему коллективного самопожертвования и братского союза разных народностей империи. Как писали дворяне Тульского уезда, «в минуту общей опасности все сословия и племена громадной России, в братском союзе, как один человек, восстанут на защиту отечества»⁴⁰. Риторика жертвы на алтарь отечества распространялась теперь на всю империю.

Образ единой воюющей нации переопределял империю как пространство распространения уникального русского героизма. Потомками Минина объявляют себя жители регионов, не входивших в 1612 году в Московское государство⁴¹, а пролитую за родную землю кровь упоминают те, кто лил ее в борьбе против русских (татары, литовцы). Через миф войны все народности империи сливаются в мифический образ нации⁴². Подобно тому, как миф о народной войне оправдывал и легитимировал гражданское единение нации, он служил и рамкой для воображаемого слияния воедино многоэтничной империи.

Эта исключительная роль мифа о народной войне для воображаемого образа империи маркировала новый этап в интерпретации русской и имперской идентичностей. Ни в одном из писем 1863 года не появляется знаменитая уваровская формула православие, самодержавие, народность. В письмах к царю можно найти близкие к этой триаде клише – церковь, престол и отечество или вера, престол и отечество, но в полном виде они встречаются всего четыре раза. Однако редуцированная версия этой формулы (престол и отечество) фигурирует почти в каждом письме. Религиозный атрибут национальной идентичности выглядел неуместно, поскольку апелляция к официальной русской церкви исключала бы из тела нации и старообрядцев, и подвластные народы империи неправославных вероисповеданий. Иначе говоря, непротиворечивое примирение этноцентричного и имперского определений нации не могло быть найдено, если православие оставалось неотъемлемой частью национальной идентичности. Всю верноподданническую кампанию можно интерпретировать как первую попытку секуляризовать национальную идентичность и заместить религиозный миф образом войны. Этот вариант определения нации представляет один из магистральных путей переосмысления национальной идентичности в пореформенной России.

Риторика писем 1863 года отражает сдвиги в самоописании нации, которые стимулировала эпоха реформ. Если рассматривать верноподданническую кампанию как миниатюрное воплощение широких процессов того времени, тезис Хоскинга о поглощении национальной идентичности имперской идентичностью представляется неточным⁴³. Письма демонстрируют скорее обратный процесс – то есть попытки выразить русскую национально-этническую уникальность и распространить ее на другие народы империи, включив их в национальный миф.

Примечания

¹ О дипломатической кампании 1863 года см.: Ревуненков В.Г. Польское восстание 1863 года и европейская дипломатия. Л., 1957; Leslie R.F. Reform and Insurrection in Russian Poland, 1856–1865. London, 1963 P. 170–202.

² «Война казалась неизбежной», – вспоминал весну 1863 года Д.А Милютин, в то время военный министр (Милютин Д.А. Воспоминания, 1863–1864. М., 2003. С. 197). Александр II заявил при приеме депутаций, подносивших ему верноподданнейшие письма из Москвы и некоторых центральных и прибалтийских губерний: «Я еще не теряю надежды, что до общей войны не дойдет; но, если она нам суждена <…> мы сумеем отстоять пределы империи» (Северная пчела. 1863.19 апреля. № 102; после речи императора в том же номере газеты были напечатаны тексты поднесенных ему в этот день адресов). О распространенности убеждения в неизбежности войны сохранилось много мемуарных свидетельств. См., например: Никитенко А.В. Дневник: В 3 т. [Л.], 1955. Т. 1. С. 317–384; Одоевский В.Ф. Дневник // Литературное наследство. М., 1935. Т. 22/24. С. 165–173; Дельвиг А.И. Мои воспоминания: В 4 т. М., 1913. Т. 3. С. 229–230;Штакеншнейдер Е. Дневник и записки, 1854–1886. М., 1934 [репринт: Newtonville: Oriental Research Partners, 1980]. С. 328–329 (дневниковая запись от 9 мая 1863 года).

³ 31 марта 1863 года, в Пасхальное воскресенье, был обнародован манифест об амнистии. В тот же день появился указ Сенату о распространении действия амнистии на Западный край, где тоже действовали отдельные группы инсургентов.

⁴ В 1861 году был снят запрет на обращения помещичьих крестьян к монарху; см.: Нардова В. А. Законодательные документы 60-х годов XIX века об адресах на «высочайшее имя» // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1978. T. IX. С. 253–282 (особенно с. 254, 259).

⁵ Wortman R.S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Princeton, Mass., 2000. Vol. 2. P. 17–157.

⁶ Штакеншнейдер E. Указ. соч. С. 331 (дневниковая запись от 25 мая 1863 года).

⁷ Наиболее полно связь между сложившимся культурным языком сообщества и выковыванием национальной идентичности проанализирована в работах Энтони Смита, развивающего теорию этно-символизма: Smith A.D. National Identity. Reno, 1991; Smith A.D. Myth and Memories of the Nation. Oxford, 1999; Smith A.D. Nationalism: Theory, Ideology, History. Cambridge, MA, 2003.

⁸ См. письмо А.И. Кошелева к М.П. Погодину: Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1907. Кн. 21. С. 85.

⁹ Об авторстве см.: Самарин Ю.Ф. Сочинения: [В 10 т.].М., 1877. Т. 1. С. 299–300.

¹⁰ Барсуков Н.П. Указ. соч. С. 84–85; Герцен А.И. Собрание сочинений: В 30 т. М., 1959– Т. 17. С. 154, 418 (примеч. 22).

¹¹ Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М., 1981. Т. 7. С. 275; курсив мой.

¹² Самарин Ю.Ф. Указ. соч. С. 299–300.

¹³ Приговор государственных крестьян Рязанской губернии, Льговской волости // Московские ведомости. 1863. 8 мая. № 99; Русский инвалид. 1863. 5 (17) мая. № 98. Далее названия газет даются сокращенно – MB, РИ.

¹⁴ От императорского Харьковского университета // РИ. 1863.14 (26) мая. № 104; MB. 1863.17 мая. № 106.

¹⁵ От дворянства Пензенской губернии // MB. 1863. 8 мая. № 99; РИ. 1863. 8 (20) мая. № 100.

¹⁶ От Вологодского городского общества // РИ. 1863. 11 (23) мая. № 102; MB. 1863. 15 мая. № 104.

¹⁷ От государственных крестьян Рязанской губернии и уезда, Ямской волости // Русский инвалид. 1863. 9 (21) мая. № 101; MB. 1863.15 мая. № 104.

¹⁸ О Смутном времени в русской культурной мифологии си.: Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб., 1999. С. 82–84, 159^_186; о канонизации Смутного времени как национального мифа см.: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2001. С. 157–186, 239–266.

¹⁹ Об апелляции Александра II к образу Петра см.: Wortman R. Op. cit. P. 120–122. Об отношении власти к памяти о народных войнах в период Польского восстания см.: Maiorova О. War as Peace: The Trope of War in Russian Nationalist Discourse during the Polish Uprising of 1863 // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 6. № 3 (Summer 2005). P. 501–534.

²⁰ См.: Киселева Л.Н. Становление русской национальной мифологии в николаевскую эпоху (сусанинский сюжет) // Лотмановский сборник. М., 1997. [Вып.] 2. С. 279–302; Осповат А.Л. Элементы политической мифологии Тютчева: Комментарий к статье 1844 года // Тютчевский сборник. Тарту, 1999. [Вып.] 2. С. 227–263; Зорин А.Л. Указ. соч. С. 157–186, 239–266.

²¹ Об авторстве Каткова см.: Герцен А.И. Указ. соч. С. 154, 418.

²² Статья «Русского инвалида» утверждала, что реформы преодолели разрыв между правительством и народом и что теперь, в отличие от времен Крымской войны, нет оснований бояться дать крестьянам оружие в руки для борьбы с восставшими поляками (РИ. 1863. 26 апреля [7 мая]. № 114).

²³ О потребности противопоставить период реформ предшествующим эпохам, особенно николаевской, свидетельствует также широко циркулировавшее в письмах к Александру II утверждение, что царь-реформатор, вставший «во главе освобождаемой России, <…> могущественнее своих предшественников» (см. адрес «От Московского дворянства»: РИ. 1863. 19 апреля [l мая]. № 84).

²⁴ От костромского дворянства // MB. 1863. 20 апреля. № 84.

²⁵ От тверского дворянства // РИ. 1863. 19 апреля (i мая). № 84; MB. 1863. 20 апреля. № 84.

²⁶ От Саратовского дворянства // РИ. 1863. 12 (24) мая. № 103; MB. 1863.15 мая. № 104; От Рязанского дворянства // MB. 1863. 15 мая. № 104.

²⁷ Валуев П.А. Дневник: В 2 т. М., 1961. Т. 1. С. 217–218 (запись от 16 апреля 1863 года; подлинник по-французски).

²⁸ Северная пчела. 1863.19 апреля. № 102.

²⁹ От шуйского городского общества // РИ. 1863. 4 (16) мая. № 97; MB. 1863.7 мая. № 98; От Терского казачьего войска // РИ. 1863. 22 августа (3 сентября). № 184.

³⁰ Подобные фразы были данью риторике, они не предполагали отделения Польши. См.: От данковского городского общества <Рязанской губернии> // РИ. 1863. 21 апреля (3 мая). № 86; MB. 1863. 23 апреля. № 86; Приговор государственных крестьян Рязанской губернии, Льговской волости // MB. 1863. 8 мая. № 99; РИ. 1863. 5 (17) мая. № 98; От Дорогобужского городского общества <Смоленской губернии> // MB. 1863. 25 мая. № 112.

³¹ Приговор государственных крестьян Рязанской губернии, Солодчинской волости // MB. 1863. 8 мая. № 99; РИ. 1863. 5 (17) мая. № 98.

³² От Терского казачьего войска // РИ. 1863. 22 августа (3 сентября). № 184.

³³ Я нашла всего пятнадцать случаев определения России только как Руси и восемнадцать – только как империи.

³⁴ От костромского дворянства // MB. 1863. 20 апреля. № 84.

³⁵ От владельцев и жителей всех сословий г. Бельц, Бессарабской губернии // РИ. 1863. 21 июля (i августа). № 160. Это послание – одно из только пяти писем, в которых упоминается Крымская кампания (редкость ссылок объяснялась и неуместностью воспоминаний о поражениях, и желанием маркировать разрыв с Николаевской эпохой).

³⁶ От членов Могилевского христианского и еврейского обществ // РИ. 1863. 2 (14) мая. № 95.

³⁷ От казанского городского общества // РИ. 1863. 3 (15) мая. № 96; MB. 1863. 5 мая. № 97; Северная пчела. 1863.3 мая. № 116.

³⁸ От владельцев, зайсангов и духовенства калмыцкого народа // РИ. 1863. 21 июля (1 августа). № 160.

³⁹ Добринский приказ, Самарская губерния, город Пироговский // РИ. 1863. 22 августа (3 сентября). № 184 (перепечатано из Оренбургских губернских ведомостей); От башкирского народа // РИ. 1863. 6 (18) августа. № 172; От Мингрельских князей и дворян // РИ. 1863. 24 августа (5 сентября). № 186.

⁴⁰ От дворян Тульского уезда // MB. 1863. 17 мая. № 106.

⁴¹ «Мы все, со всех пределов царствия Твоего, предстанем к тебе с своими Миниными», – писали старообрядцы из Кременчуга; см.: РИ. 1863. 21 июня (3 июля). № 136; MB. 1863.18 июня. № 132.

⁴² О включении неславянских народностей империи в образ русского народа в официальной идеологии царствования Александра II см.: Вортман Р. Символы империи: экзотические народы в церемонии коронации российских императоров // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004. С. 409–426 (особенно с. 417–421).

⁴³ Hosking G. Russia: People and Empire, 1552–1991. Cambridge, Mass., 1997. P. XXIV–XXV, 41–42.