Текст книги "И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата"
Автор книги: Сборник статей
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 39 (всего у книги 58 страниц)
There is considerable evidence that Fet’s insistence on his Russianness was perceived as an oddity by Russians and non-Russians alike. When Fet was at school, Eisenschmidt (who came from Jena) found Fet’s attitude about Russianness extreme and even aggressive. Fet himself recalls having to earn acceptance among the German boys because of his Russianness, and he was proud both of being accepted and of being different. Crossing from Livland into the nearby Pskov region, he reports himself falling with relief onto his native Russian soil. The decade from 1848 through the mid-185os, the years of Fet’s military career, were in this regard pivotal. Fet’s early poetry was perceived as flawed by Germanisms, unsurprising in light of his educational background, and after Fet managed to have himself transferred to the vicinity of St. Petersburg he gratefully accepted the advice of successful literary colleagues, who undertook to russify his verse, revising poems previously published for a new collection and also advising him on his new poems. Fet also began to publish short stories and essays in St. Petersburg. Clearly he was hoping to settle into a career as a man of letters in the Russian capital. Even Fet’s Russian colleagues, however, and even considering that Fet was, after all, a Russian officer in wartime, were somewhat unpleasantly struck by Fet’s ardent expressions of Russian patriotism. His stolid Russianness dogged him also abroad, when he traveled to Western Europe in 1856: although he spoke French, he evidently did not speak it well enough, and he was patently ill at ease in France, where he was able to communicate only with Russians or such Russophilic Westerners as were happy to speak Russian with him.
It was at this time, in the mid – to latter 1850s, that Kreutzwald’s most important work began to become generally known. In 1854 the Mythische und magische Lieder derEhsten (with AH. Neus) was published in St. Petersburg, by the Imperial Academy of Sciences, and in 1857 the first 3 of the 20 parts of Kreutzwald’s quasi-mythological verse epic Kalevipoeg were published in Dorpat, in German and Estonian, with the other parts following in successive years, ending in 1861 [FRKB: 7-12]. By 1860, even before publication was complete, the work had won a prize [Laidvee: 356].
The rising prominence of Kreutzwald’s work in the 1850s can have encouraged Eisenschmidt to refer to Kreutzwald in his own memoir of 1860 – whether or not the two were really on friendly terms. Moreover, his reference to his two budding poets Fet and Sivers may also have taken on special importance in this context of Estonian, and Baltic, national awakening. Sivers had included a German translation of Fet’s poetry in a volume he edited, devoted to the work of German poets in Russia [Sivers 1858] – a category to which Fet emphatically did not wish to belong. Eisenschmidt’s association of Fet with Sivers will hardly have made any more palatable his fond memory of Fet’s excellent artisanal skills (which Fet also preferred to forget about and, when he did refer to them, claimed he acquired as a Russian army officer), and the matter will have been made worse by another of Sivers’s special interests: he was a great fan of Estonian folk literature, and even published a bit of pseudo-Estonian mythology himself, for example, “Vanemuine’s First Song” and “Vanemuine’s Last Song (according to oral transmission)” [Sivers 1847:39–56],
Vanemuine being a pseudo-Estonian pseudo-god imported by real Estonian Romantics and given prominence by their successors – notably in the beginning (“Soovituseks”) of Kalevipoeg. Sivers recalled that his interest in researching Estonian folklore and mythology was inspired by his hours spent among the peasants on the family estate [Spehr: 81 f.] – but he never heard about Vanemuine from old peasants. He can, however, have run into him at the doctors.
In 1862 Kalevipoeg came out in book form in Kuopio (Finland), and response to the new publication of the work offered more recognition but also sober evaluation of Kreutzwald’s achievement and of its problematic status as a reconstruction of a folk epic.15 By 1901 we find what is labeled a fourth, corrected, edition, published in Jurjev (Tartu) and apparently used as a school-book by a reader who marked off little passages and drew a cartoon on the back flyleaf (Kreutzwald).16 Although the more learned responses to Kreutzwald’s work were sometimes buried in scholarly bulletins, anyone reasonably well read in Russian or German and living in the Russian Empire in the latter nineteenth century, if he was interested in poetry or literary culture and had any connection to the Baltic provinces, is unlikely to have been totally unaware of Kreutzwald’s literary work or of his status in Estonian cultural life. If a person was, in addition, a hypersensitive Russian patriot who had seen himself portrayed in a specifically Baltic German context where he risked association with localist German and Estonian nationalism, it is quite likely he would wish to distance himself from that portrayal. It is of course possible that Fet never heard the word ‘doctor’ in Werro. When Eisenschmidt got sick and all the boys gathered round, maybe, toward the end of the long night, just maybe, young Sivers piped up: “You know, I think old Schmiddy here is looking pretty green… Think I should go fetch Kreutzwald?” Maybe he never said “doctor.” Maybe he had his own interest in fetching the doctor. Maybe he wanted to ask him about Vanemuine.
Notes
1 The same set of variant names can also refer to the administrative district of which the town ofVôru (Werro) is the center, but this discussion will refer only to the town.
2 A copy of her decree and a contemporary town plan appear in [Pullat] (plates following page 96).
3 On Catherine’s 1764 tour of the region and her subsequent initiatives, see [Voeikov etc.: 114].
4 A secret instruction from Catherine to Prince Vyazemsky stresses the peculiar status of the Baltic and some other non-Russian parts of her empire [Nechaev: 12].
5 Unless otherwise noted, the statistics and chronology here and below are from [Pullat: 28–31] and [Vrangel’].
6 By 1881 there were fewer Germans than Estonians in the town, which then numbered 2697 inhabitants: 976 people, or about 36 %, vs. 1339, or about half. By 1897, Estonians comprised nearly two thirds of the population, and Germans – a fifth. In the latter nineteenth century the town also had a sizeable lewish community (over 6 % of the population in 1897) and an increasing but never large number of Russians and members of other ethnic groups, notably Latvians. The surrounding countryside was “сплошь эстонское” [Vrangel’: 49].
7 He arrived with a post as a private tutor, but his intention from the start was to establish a school.
8 For a recent overview of the role of German Pietism, in particular of Moravian missionaries from Herrnhut, among different social classes in the Russian Baltic region, see [Wilpert: 105–112].
9 H. Eisenschmidt recalls a rapid decline in the early 1840s [Eisenschmidt: 74–78],but M. Telk’s statistics suggest a more differentiated pattern [Telk].
10 The arithmetic book was a significant enough achievement to appear in Laul’s index entry on Krümmer [Laul: 563].
11 For details of Kreutzwald’s publication history, see the first part of H. Laidvee “Fr.R. Kreutzwaldi Tôôd” [Laidvee: 15-170].
A more straightforward and updated chronology is at the beginning of “Fr.R. Kreutzwaldi bibliograafia” [FRKB:7-19].
12 Fet’s statement about never hearing about a doctor has not escaped the notice of researchers in Vôru. V. Ots [Ots: 17] notes Fet’s observation and states that of course we know that there was a doctor, Kreutzwald. Since, however, Ots is writing for an Estonian audience, specifically one in Vôru, she situates the problem in the world of what was and presumably still is known to everyone in Vôru, not the much stranger world of Fet’s prose poetics, or the less well-informed one of a twenty-first century non-Estonian readership.
13 Kreutzwald’s correspondence on this point is quoted in [Ots: 19–20].
14 Although Sivers was some three years younger than Fet, they were indeed together at school. Sivers was sent off to boarding school slightly early because of his family situation [Spehr: 3–4]. Fet, for his part, might never have gone to this particular school at all had it not been for a traumatic change, around that time, in his legal status (he lost his claim to be a Shenshin and was declared a German subject resident in Russia), which his family evidently preferred he learn about after he was already settled in with Krümmer in a German-Russian environment.
15 For the period up to the end of Kreutzwald’s life [Laidvee: 341–343,356,363–365] lists responses to Kalevipoeg in Estonian-, Russian-, German-, and French-language venues. Miller offers a late nineteenth century view of the issues.
16 According to “Fr.R. Kreutzwaldi bibliograafia”, the book really was published only in 1904 [FRKB: 12].
References
Eisenschmidt / Eisenschmidt H. Erinnerungen aus der Krümmerschen Anstalt und aus des Verfassers eigner Schulzeit. Dorpat, 1860.
ES / Энциклопедический словарь:
Репринтное воспроизведение изд. Ф.А. Брокгауз – И.А. Ефрон, 1890. Ярославль, 1991.
Fet 1890 / Фет А. Мои воспоминания. М., 1890.
Fet 1893 / Фет А. Ранние годы моей жизни. М., 1893.
FRKB / Fr.R. Kreutzwaldi bibliograafia 1982–2003. Tallinn, 2004.
Kreutzwald / Kreutzwald Fr.R. Kalewi poeg.
Eesti ennemuistne jutt. Kaheskümnes laulus. Kogunud ja kirja pannud Dr. Fr. R. Kreutzwald. Neljas paradatud trükk. Jurjew (Tartu), 1901.
Laidvee / Laidvee H. Fr.R. Kreutzwaldi Bibliograafia 1833–1969. Tallinn, 1978.
Laul / Laul E. Eesti kooli ajalugu. 1.13. Sajandist 1860, aastateni. Tallinn, 1989.
Maydell / Maydeïl R v. Autobiographie. SPb., 1883. Miller / Миллер Вс. Калевипоег // ES. T. 27 (14). C. 11–12.
Nechaev / Нечаев В. Прибалтийское (остзейское) гражданское право // ES. Т. 49 (25). С. 117–121.
Nirk / Nirk E. Friedrich Reinhold Kreutzwald. Lauluisa Elulugu. Tallinn, 1961.
Ots / Ots V. Kreutzwaldi-aegne Vôru. Lühiuu-rimus. Vôru: Dr. Fr.R. Kreutzwaldi Memoriaalmuuseum. 1976.
Puhvel / Puhvel M. Symbol of Dawn. The life and times of the 19th-century Estonian poet Lydia Koidula. Tartu, 1995.
Pullat / Pullat R. Vôru linna ajalugu. Tallinn, 1984.
Sivers 1847 / Sivers J. v. Gedichte. Dorpat, 1847.
Sivers 1858 / Sivers J. v. Literarisches
Taschenbuch der Deutschen in Russland. Riga, 1858.
Spehr / Spehr E. Beitrâge zu einer Monographie des Baltischen Schriftstellers Jegor von Sivers. Kônigsberg, 1933.
Telk / Telk M. Vôru linna koolivôrgu kujunem-ine ja areng 18. sajandi lôpust kuni 1917. aastani. Diplomitôô. Tartu, 1979.
Voeikov etc. / В<оейков> А., В<ейнберг> Л., Л<овягин> А. Прибалтийский край // ES. T. 49 (25). С. 110–117.
Vrangel’ / Врангель К. Верро // ES. T. 11 (6). С. 48–50.
Wilpert / Wilpert G. v. Deutschbaltische
Literaturgeschichte. Munich, 2005.
Александр Лавров
Первый тютчевский юбилей (1903)
Тридцать лет спустя после кончины Тютчева посмертная биография поэта ознаменовалась первой крупной датой. 23 ноября 1903 года, в годовщину столетия со дня его рождения, в Петербурге в Новодевичьем монастыре были отслужены заупокойная литургия и панихида и, как сообщается в газетной хроникальной заметке,
на могиле поэта совершена лития. Присутствовали г-жа О.А. Тютчева, жена старшего сына поэта И.Ф., и сын покойного Ф.Ф. Тютчев. Отсутствие остальных членов семьи объясняется тем, что они отбыли в Орел, где чествуется память поэта, принадлежавшего к дворянству Орловской губернии. На могиле, – добавляет газетный репортер, – не было ни одного литератора1.
В Орле состоялось единственное официальное чествование, приуроченное к юбилею; единственное, если не считать поминальной церемонии в родовом имении:
23 сего ноября в селе Овстуге, Брянского уезда, скромно чествовалась память поэта Ф.И. Тютчева. В местной церкви при стечении крестьян и в присутствии нескольких лиц из брянской администрации была торжественно отслужена заупокойная литургия. По окончании литургии священник объяснил молящимся, чем замечательно для них 23-го ноября, и кто такой Ф.И. Тютчев. После панихиды в церкви была отслужена панихида в овстугской школе. Здесь же в школе инспектор народных училищ Орловской губернии П.И. Протопопов сказал ученикам речь, посвященную памяти поэта, и прочел его краткую биографию. Вслед за этим предводитель дворянства г. Глухов роздал учащимся брошюру с портретом Ф.И. Тютчева, с его небольшой биографией и с некоторыми стихотворениями2.
В той же рубрике «Местная хроника» значилось: «На запросы нашей городской управы относительно чествования памяти поэта Ф.И. Тютчева брянская уездная земская управа сообщила, что средств на этот предмет у ней не имеется».
Юбилейный церемониал в Орле прошел с надлежащей торжественностью и благопристойностью, среди публики преобладало местное дворянство. С речами о Тютчеве выступили губернский предводитель дворянства М.А. Стахович, председатель губернской земской управы С.Н. Маслов и другие «официальные лица». Телеграфное сообщение о праздновании появилось во множестве газет (с незначительными редакционными вариациями исходного текста):
ОРЕЛ, 23-го ноября. Сегодня, в столетнюю годовщину рождения уроженца Орловской губернии поэта Ф.И. Тютчева, после панихиды в кафедральном соборе состоялось в Дворянском собрании в присутствии сына и внуков поэта торжественное чествование его памяти.
На торжестве присутствовали местные власти, представители дворянства, города, земства, разных Обществ и учреждений, интеллигенция и учащаяся молодежь. Блестящую речь о жизни, деятельности и значении Тютчева сказал губернский предводитель дворянства Стахович, возложивший роскошную лиру к подножию портрета поэта, декорированного зеленью и цветами. После речи Стаховича произнесены были приветствия и возложены венки от учреждений, Обществ, учебных заведений и города Орла. Земство в ознаменование настоящего торжества постановило раздать всем учащимся в школах Орловской губернии стихотворения Тютчева. В конце чествования г. Иваненков прочел прекрасное стихотворение, посвященное поэту и повторенное по требованию публики. Затем прочитаны были поздравительные телеграммы из Петербурга, Москвы, Ярославля и других городов от разных лиц и учреждений. Торжество закончилось исполнением хором воспитанниц кантаты на слова поэта. Присутствовавшим на торжестве розданы юбилейные листки с портретом Тютчева, краткою биографией его и избранными стихотворениями. После заседания прибывшим на торжество семье сына поэта и почетным гостям был предложен завтрак3.
В орловской печати излагались дополнительные подробности о ходе чествования и содержании выступлений:
Возложение венков сопровождалось небольшими речами, в которых каждое из учреждений прибавляли о Тютчеве что-нибудь новое, если не считать особенно понравившегося публике известного экспромта «Умом Россию не понять», – экспромта, повторенного разновременно четырьмя лицами. Но несмотря на такие повторения, публика далеко не была утомлена: очевидно, экспромт этот производил на нее <… > сильное впечатление.
Тот же экспромт весьма удачно был дополнен председателем <…> орловской ученой архивной комиссии, генералом Н.Н. Шульгиным, который, взяв за основание последний стих экспромта: «В Россию можно только верить», – согласился с этим. Но выводя затем заключение из этого, что Тютчевым подчеркнуто в экспромте «отсутствие у нас знаний», удостоверил, что орловская архивная комиссия серьезно занимается как пополнением этих знаний, так и тем, что касается жизни орловского края и его уроженцев, и в подтверждение этого возложил к подножию портрета акт орловской архивной комиссии с подвесом печати4.
О том, что представления большинства собравшихся в орловском Дворянском собрании о творчестве Тютчева, видимо, концентрировались вокруг неоднократно прочитанного «экспромта» и недалеко выходили за его пределы, можно косвенным образом судить по другим публикациям в «Орловском вестнике». Одна из них имела откровенно просветительский характер и явно была ориентирована на читателя, впервые узнающего о даровитом земляке. В ней были приведены полностью около двадцати стихотворений, отмечалось, что «поэзия Тютчева не богата в количественном отношении, но в качественном заслуживает безусловного внимания», что среди стихов «поэта-филосо-фа» «много истинно художественных», признавалось, что поэзия Тютчева «на многие еще годы сохранит свою ценность», и выносился окончательный вердикт: «С другой стороны, присущая ей индивидуальность, которая делает ее интересной для немногих, и отсутствие общественного элемента служат и будут служить причиной того, что Тютчев останется в стороне от широкой публики»5.
В том же юбилейном номере газеты за подписью Молот (псевдоним журналиста Эразма Иустиновича Павчинского) было напечатано стихотворение «Памяти Ф.И. Тютчева»:
Ты – истинный поэт… Поэт не потому,
Что пел нам о «слезах», о «ночи», о «природе»…
Но красный карандаш держа в руках, в тюрьму
Ты слова не сажал, а мыслил о свободе —
О снятии с него обидных кандалов…
Тогда, когда вокруг был слышен свист и рев,
Один ты вышел в бой и звал для мысли свет…
Вот почему ты – истинный поэт.
Таким образом, Тютчев, по мнению автора, более всего «любезен народу» тем, что, исполняя должность председателя «комитета ценсуры иностранной», пытался ослабить цензурный гнет и противостоять запретительной политике правительства. Свою точку зрения Павчинский (уже за прозрачной подписью: Пав. Чинский) обосновал на той же газетной полосе в специальной статье; признаваясь в безуспешности своих попыток «обнять всего Тютчева, представить всю его фигуру», он, цитируя тютчевскую записку о цензуре к князю М.Д. Горчакову (1857), выразил преклонение перед поэтом как «сторонником свободного слова»: «Вот почему нам особенно должна быть дорога память о высшей степени культурном человеке»6.
Зеркало провинциальной – в данном случае орловской – прессы с особенной отчетливостью отражало ту ситуацию, которая сложилась в литературной судьбе Тютчева на переломе от почти полувековой «непоэтической» эпохи к периоду нового расцвета стихотворной культуры. Еще Н.Н. Страхов подчеркивал, что «имя Тютчева, которое знатоки дела произносят с высоким уважением, вовсе не имеет у нас той известности, какой оно заслуживает. Это один из наших классических поэтов, а его знают очень мало»7; и в последующий период господства надсоновских мотивов ситуация существенно не изменилась: «Заново <… > воскрешать Тютчева эта эпоха <… > не спешила»8, – что нагляднее всего сказывалось на периферии литературной жизни, куда медленно доходили свежие веяния.
Но и в столичной печати тютчевский юбилей отмечен был отнюдь не повсеместно; некоторые ежедневные газеты ограничились информационными сообщениями о панихиде на могиле или кратким изложением происходившего на торжественном собрании в Орле, некоторые вообще проигнорировали событие. Четырьмя годами ранее Россия отпраздновала столетие Пушкина: в юбилейном 1899 году зафиксировано в общей сложности 983 публикации, посвященные поэту9. Разумеется, Пушкин уже тогда выделялся в общественном сознании как фигура из ряда вон выходящая, но даже с учетом этого обстоятельства параметры празднования аналогичной тютчевской даты нельзя не признать более чем скромными. В библиографическом указателе литературы о Тютчеве значатся за 1903 год всего 34 наименования, включая не только юбилейные публикации, но и попутные упоминания и цитации10. Правда, этот перечень весьма далек от полноты: только в газетах Петербурга и Москвы нам удалось выявить около 20 юбилейных публикаций, библиографами Тютчева не учтенных11. Но даже с учетом этих существенных коррективов заметным событием в культурной жизни страны столетие Тютчева не стало; в печати появились даже укоризны писателям в связи с тем, что достойному чествованию памяти великого поэта они предпочли собственные текущие литературные дела12. «.. К чествованию памяти Тютчева у нас отнеслись холоднее, чем следовало бы по размерам его чудесного дарования», – констатировал прозаик и критик В.Г. Авсеенко13, и этому выводу трудно противопоставить весомые контраргументы.
В своем исследовании литературной рецепции Тютчева А.Л. Осповат отмечает, что «переломным в посмертной судьбе поэта стал 1895 год», ознаменованный появлением в «Вестнике Европы» статьи Владимира Соловьева «Поэзия Ф.И. Тютчева», которая обозначила новое понимание Тютчева – как поэта-философа прежде всего – на ближайшие десятилетия14. В приуроченных к юбилею статьях имя Соловьева, признанного глубоким и авторитетным толкователем поэзии Тютчева, упоминается неоднократно, почти столь же часто, как имена Тургенева и Некрасова, еще в 1850-е годы задавших тон последующим писаниям о Тютчеве и на долгие годы определивших кругозор читательских мнений о нем. «Поэт-мыслитель» – заглавие юбилейной статьи журналиста С.А. Торопова: создание «перлов „философской“ лирики, бессмертных и недосягаемых по глубине мысли, силе и сжатости выражения, размаху вдохновения» обрекает Тютчева, однако, на участь «поэта немногих ценителей»: «Никогда не войдет он <…> в толпу; для нее он чересчур глубокомыслен, сжат и сосредоточен»15. Другой обозреватель, напротив, полагал, что именно теперь Тютчев «ожил и живет, и столетняя годовщина его рождения совпадает с моментом наиболее интенсивной жизни его среди читателей», однако такая ситуация, по мнению автора, может оказаться недолговечной и интерес к Тютчеву угаснет вместе с интересом к философической проблематике: «Изменится настроение, в литературных вкусах наступит перемена, и опять те формы, в которых выливалось отношение Тютчева к вечным вопросам, покажутся неудовлетворяющими, опять исчезнет живая связь между читателем и поэтом..»16 По мнению еще одного критика, выделившего два типа поэтов – «поэтов-глашатаев», дорогих своему времени, и «поэтов-эхо», возвышающихся над временем, – поэзия Тютчева «не подходит ни к тому, ни к другому определению. Он слишком субъективен, индивидуален, чтобы служить зеркалом, отражающим впечатления, и слишком поглощен вечными тревожными вопросами, чтобы быть глашатаем истин своего времени»17.
Философское начало в тютчевской лирике, акцентированное Вл. Соловьевым, оказалось в центре внимания и тех ее интерпретаторов, что разделяли настроения радикально-демократической интеллигенции и находились в оппозиции к духовным, эстетическим и политическим идеалам, которые отстаивал Тютчев. А.Г. Горнфельд провел детальный анализ поэзии Тютчева в тесной связи с анализом мировоззрения поэта в статье «На пороге двойного бытия», опубликованной в «Журнале для всех» (1903. № 6). Тютчев для Горнфельда, опирающегося на упомянутую статью Соловьева, – «неумирающий и жизненно-деятельный спутник и выразитель современной души», создатель «особой лирической философии хаоса»: «В неразрешенной трагедии бытия как бы статика его творчества; отчаяние всегда неподвижно. Но эта трагическая беспорывность не ограничивает поэзии Тютчева. В ней есть динамика, есть порыв; высшая красота ее в молитвенно-созерцательном движении ввысь»18. При этом Горнфельд признает достоинства Тютчева и в той сфере, которая для ближайшего сотрудника народнического «Русского богатства» должна была бы казаться совершенно неприемлемой, – в стихотворениях на политические темы: «Он силен и в них; даже больше: в этом роде поэзии, требующем силы и выразительности по преимуществу, он дал образцы, едва ли превзойденные кем-либо у нас»; «Можно быть яростным противником политических воззрений Тютчева – не столько даже националиста, сколько государственника, – нельзя, однако, отвергнуть поэтическую ценность его политической лирики»19. Другой ближайший сотрудник «Русского богатства», поэт, прозаик и революционер-народник П.Ф. Якубович (Гриневич) констатировал отчужденность Тютчева от реальной жизни, «от живой почвы родной действительности», способствовавшую тому, что у него «атрофировались инстинкты общественности, сочувственного понимания истинных нужд и интересов родного народа», что поэт «не находит в своей душе ни одного звука сочувствия порабощенному народу», – однако все эти суровые укоры сочетаются с признанием «прекрасного таланта» Тютчева, направленного «в область философского анализа и самоуглубления»: «Тревожная, полная горьких диссонансов, эта могучая поэзия ценна именно тем, что держит мысль и чувство читателя в постоянном напряжении, зажигая тоской по идеалу. ..»20
«Юбилейные» статьи обычно пишутся по календарному поводу, а не по внутреннему побуждению, и в этом отношении газетные публикации, приуроченные к двойной дате «1803–1903», – не исключение: самые основные биографические сведения, банальные рассуждения и шаблонные оценки, пространные цитаты из хрестоматийных стихотворений составляют в них львиную долю словесного материала. Неоднократно отмечалось, помимо кочевавших из статьи в статью восторгов перед «певцом природы», что Тютчев – «звезда из пушкинской плеяды»21, что он был мало оценен современниками, хотя и принадлежал во всем пушкинской эпохе («Литературные сочувствия поэта всецело на стороне старого поколения. <…> Его идолы в 1861 г.: Жуковский, Пушкин и тот же Карамзин»22), что не суждена его поэзии широкая популярность. Журналисты из либерального стана указывали на противоречия между одухотворенной философской лирикой Тютчева и его же политическими стихотворениями, с их «отвлеченной сухостью» и «узким шовинизмом „квасного“ патриота», и находили разгадку этих противоречий в «аристократическом складе миросозерцания»: «В чуждый ему мир политической и гражданской борьбы поэт входил лишь затем, чтобы воздать Кесарево Кесареви. В этот реальный мир он не брал с собой ни своего всеразлагающего анализа, ни своих абсолютных представлений о добре, красоте и свободе. Здесь рассудок его, воспитанный в аристократических традициях долга, указывал ему в сторону исконных основ национализма, и поэт отдал ему свою дань»23. Напротив, в официальной печати обращалось внимание на то, что Тютчев как «поэт-гражданин и поэт-политик» «всего менее известен читателям», и соответственно политическая лирика поэта выдвигалась на первый план и оценивалась во всех отношениях весьма высоко24.
Консервативно-националистические издания закономерным образом прославляли поэта за те черты его мировоззрения и творчества, которые оказывались созвучными их идеалам. Тютчев для них особенно ценен своей принадлежностью «к славной стае борцов за славянское дело»: «.. он воочию видел немецкий и венгерский гнет над православными славянами на Карпатских горах, в долинах Савы, Дравы и Тиссы – и скорбел за них. Полумесяц, сияющий на св. Софии в Константинополе, рвал на части его православную душу»25. «Самая живая, самая чувствительная струна его чуткого сердца» – это беспредельная любовь к России, и поэтому «всякий, в чьей груди бьется русское сердце, <.. > должен помянуть добром истинно русского борца и помолиться о душе истинно русского человека»26. Охранительные «Московские ведомости» принесли щедрую дань памяти поэта – поместили развернутый в трех номерах биографический очерк Д.Д. Языкова-сына27, а также аналитическую статью публициста и церковного писателя Е. Поселянина (Е.Н. Погожева). Последний задавался вопросом об истоках внутренней драмы Тютчева («откуда эта неудовлетворенность, какая-то надломленность всего его существа?»), а также – как и некоторые другие критики – о причинах недостаточной читательской востребованности тютчевской поэзии («отчего такая несомненно громадная величина, такой вдохновенный поэт, создатель многих вещей, где красота достигает высшего своего выражения, – отчего он сравнительно так мало распространен, отчего он является, преимущественно, поэтом избраннейших знатоков и любителей поэзии?»), – и находил свой ответ: «В нем не было того пламенного горения, того священного исступления, какое одно создает поэтов, потрясающих современников <…> его лира не издала ни одного стона к Богу, – стона захватывающего, исторгающего у вас слезы и кидающего вас на колени <…>». Исповедание веры Тютчева автор видит в стихотворении «Silentium!», которое расценивает как «проповедь духовного обособления, отчасти духовной гордости и эгоизма», и эти особенности личности поэта дают, по убеждению критика, объяснение тому, «отчего Тютчев, при всех своих красотах, не стоит среди необходимейших, постоянно перелистываемых, поэтов у всякого молодого Русского»28.
Один из «ультраправых» журналистов сетовал на то, что Тютчев «забыт, пока разные декаденты заполняют своими нелепыми книжками наши библиотеки»29. Однако гораздо чаще раздавались голоса, указывавшие на созвучие Тютчева новейшим поэтическим веяниям. Тот же Погожев-Поселянин подчеркивал, явно подразумевая под своими обтекаемыми формулировками не в последнюю очередь и современных литературных «отщепенцев» – «декадентов»: «Некоторые настроения его опередили его эпоху, эпоху уравновешенных и самоуверенных существований^ иные стихи его точно сложены для многих людей нашего духовно-робкого, болезненно-чуткого времени»30. Анонимный автор другой юбилейной статьи намечал сходную линию связи: «.. он владел искусством передавать едва уловимые настроения, краски и ощущения, вот почему его теперь так высоко ценят современные молодые поэты импрессионисты, которым трудно дается тайна этого мастерства»31. И уже предметом специального рассмотрения эта связь стала в статье «Предтеча символистов (О стихотворениях Ф.И. Тютчева)» А. Уманьского (псевдоним журналиста и литературного критика, активного сотрудника поволжской печати А.А. Дробыш-Дробышевского32). Критик утверждал, что Тютчев «является даже наиболее современным из всех прежних поэтов, даже более современным, пожалуй, чем Пушкин и Лермонтов». «Дело в том, – развивал автор свои положения, – что новая школа наших поэтов, именующих себя то символистами, то декадентами, считает Тютчева своим родоначальником, своим предтечей, и утверждает, что она развивает в своих произведениях те основы, которые были положены в нашей литературе Тютчевым». Однако новейшие символисты, по прогнозу Уманьского, обречены на забвение, в то время как интерес к Тютчеву будет только возрастать:
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.