Текст книги "И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата"

Наконец наступает разгадка и развязка, занимающие всю главку 11:

В лицей прибыл полицейский поручик с тремя солдатами. <… > полицейские солдаты, обнажив сабли, вели высокого человека со скрученными руками. Он шел, понурясь, но, услышав их <лицеистов> голоса, запрокинул голову и закричал высоким голосом: – Простите, православные! <…> Человек со скрученными руками был дядька, прислуживавший Александру и ночевавший с ним в лазарете, – Сазонов Константин.

Через неделю стало известно, что Сазонов во время ночных отлучек из лицея занимался грабежами и убийствами. Всего им было зарезано девять человек. Четвертак, который он так несчастливо искал некогда в лазарете, был взят им тою же ночью у извозчика, которого Сазонов нанял за полтинник; чтоб не платить извозчику, он зарезал его и ограбил. На мертвеце нашел он четвертак.

Сазонов любил слушать стихи, спорил однажды с Дельвигом. Но он не походил на разбойника, которого Александр воображал ранее по романам. Он был белокур, недалек, угрюм. Если бы у Александра были деньги, злодей, конечно, прирезал бы его. Они спали рядом, и никого кругом не было. Он вспомнил, как поил его Сазонов чаем с блюдечка, и во всю ночь не мог сомкнуть глаз (П., 424).

Первый, основной источник и, как это обычно для П., – пушкинский текст, для которого эти события служат квазибиографическим подтекстом, это, конечно, лицейское стихотворение, на которое намекает самый факт повторного сочетания имен Сазонова и Пешеля⁷⁸:

 
Заутра с свечкой грошевою
Явлюсь пред образом святым.
Мой друг! остался я живым,
Но был уж смерти под косою:
Сазонов был моим слугою,
А Пешель – лекарем моим.
 

(Пушкин, 1,157)

Исцеление тоже имеет источник в автобиографической прозе. В заметке «Карамзин» читаем:

Болезнь остановила на время образ жизни⁷⁹, избранный мною. Я занемог гнилою горячкой. <…> Семья моя была в отчаянье⁸⁰; но через шесть недель я выздоровел. Сия болезнь оставила во мне впечатление приятное. Друзья навещали меня довольно часто; их разговоры сокращали скучные вечера. Чувство выздоровления – одно из самых сладостных. <…> Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов «Русской истории» Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постеле с жадностию и со вниманием (Пушкин, 8,49).

Таким образом именно подтекст связывает болезнь с еще не начатой карамзинской темой⁸¹.

Однако этим контексты сазоновского эпизода далеко не исчерпываются. Очевидно, что главный пушкинский текст, для которого этот эпизод образует биографический квазиподтекст, относится к более позднему времени и совмещает – как и фабула Девятой и Десятой глав П. – любовную (эротическую) тему с мотивом убийства и разбоя. Это «Сцена из Фауста»:

 
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она…
Что ж грудь моя теперь полна
Тоской и скукой ненавистной?..
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем:
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решасъ на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело⁸².
 

При этом и у Тынянова, и у Пушкина этот мотив безрасчетного дуралея повторяется. Один из второстепенных персонажей В-М. – это «наиб-серхенг Скрыплев, недавно бежавший прапорщик» (В-М., 272).

Сны у него были всегда такие: он совершал какую-то провинность. То распотрошил так, здорово живешь, полковой журнал и спрятал на груди какую-то бумажку, вовсе ненужную. То воткнул какому-то лохматому, в бараньей шапке, кинжал, впрочем игрушечный; лохматый, тоже как игрушка, пошатнулся и упал, он заглянул в кошелек убитого, а там две копейки, и он взял их (В-М., 324).

У Пушкина этот сюжет (в иной модальности, естественно) относится к В.А. Дурову, брату Надежды, кавалерист-девицы (место и время знакомства связывают эпизод с событиями В-М.):

Я познакомился с ним на Кавказе в 1829 г., возвращаясь из Арзрума. <…^ Дуров помешан был на одном пункте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. Всевозможные способы достать их были им придуманы и передуманы. <…> Однажды сказал я ему, что на его месте, если уж сто тысяч были необходимы для моего спокойствия и благополучия, то я бы их украл. «Я об этом думал», – отвечал мне Дуров. «Ну что ж?» – «Мудрено; не у всякого в кармане можно найти сто тысяч, а зарезать или обокрасть человека за безделицу не хочу: у меня есть совесть»⁸³.

III
Клико моет Аи⁸⁴

ДЛЯ ЗВУКОВ ЖИЗНИ НЕ ЩАДИТЬ

Эта заметка имела свою любопытную предысторию. Первый ее вариант (разумеется, под другим названием – «Об одной цитате у Тынянова»), написанный на втором или третьем курсе университета⁸⁵, я показал В. А. Мануйлову. Через некоторое время на мой вопрос о заметке он ответил, что отдал ее в «Русскую литературу» и предложил мне самому зайти узнать о ее судьбе. Там мне показали отрицательную рецензию

H.В. Измайлова: по его мнению, я утверждал, что Тынянов узнал слова Вяземского из статьи Якубинского, между тем как он мог читать и самого Вяземского. Столь глубокомысленное суждение сыграло свою роль в моем восприятии советской академической науки⁸⁶ (мне вообще не везло с этим журналом и притом всегда с Тыняновым, даже тогда, когда в конце 80-х годов функцию медиации взял на себя нынешний юбиляр)⁸⁷. Впоследствии я пересказал эту заметку Ю.М. Лотману при знакомстве с ним в Тарту в начале февраля 1969 года⁸⁸; когда я заговорил о том, что контекст Якубинского делает эпизод из воспоминаний Вяземского инвариантным относительно отдельных биографий, на слове инвариантный голос мой отрочески зазвенел, говоря словами героя анализируемого романа⁸⁹ (чаще это называется «пустить петуха»). Юр-Мих усмехнулся и отослал меня к Суперфину как редактору студенческого сборника. Через несколько лет я, в самом деле, напечатал эту заметку в виде тезисов⁹⁰. Когда я прочел в книге (и в диссертации) А.Б. Блюмбаума⁹¹,что между книгой Белинкова (1960 и 1965) и Тыняновскими чтениями (1982 и далее) работ о прозе Тынянова не выходило, я понял, что моя заметка относится уже к провербиальному «хорошо забытому» прошлому и созрела для реанимации. Вопреки обыкновению, мне жаль было что-то менять в уже напечатанном тексте (хотя слог собственной juvenilia через 35 лет, конечно, вызывает раздражение – любимая набоковская тема – но многое угадано и выражено верно⁹²), я исправил только прямые опечатки (в том числе в фамилии Виельгорского) и библиографический «формуляр», заменил подчеркивания на курсив, а кое-какие мелочи добавил в квадратных скобках. Остальное вынесено в постскриптум.

I. «На столе у отца лежали нумера „Московских ведомостей “, которые получались дважды в неделю. Он читал объявления. Названия вин, продававшихся в винной лавке, – Клико, Моет, Аи – казались ему музыкой, и самые звуки смутно нравились»⁹³. Ср. в «Автобиографическом введении» кн. П.А. Вяземского к собранию его сочинений:

Например, во время оно, Московские ведомости выходили два раза в наделю <…> В Московских ведомостях зачитывался я прейскурантов виноторговцев, особенно нравились мне поэтические названия некоторых вин, например, Lacryma christi и другие, равно благозвучные. Тут, может быть, пробуждалась и звенела моя поэтическая струна, может быть, но все-таки поэтически, открывалось и предчувствие <…>, что некогда буду и я с приятелями моими, Денисом Давыдовым и графом Михаилом Виельгорским, неравнодушным ценителем благородного сока виноградных кистей⁹⁴.

Эти же слова процитированы Л.П. Якубинским в программной статье «О звуках поэтического языка». Слова о «поэтической струне» даны разрядкой (и за ними следует: «особенно интересно в признании Вяземского последнее замечание»), а всей цитате предпослано: «В связи с сосредоточением внимания на звуках находится эмоциональное к ним отношение, некоторые поэты оставили даже показания о своем эмоциональном отношении к звукам»⁹⁵.

2. Таким образом, речь идет о «двойной» цитации: одному комплексу слов в плане выражения соответствуют два источника, т. е. два набора ассоциаций (коннотатов, подтекстов) в плане содержания. Соединение: «Вяземский (источник) + Пушкин (персонаж)» дает инвариант: поэт начала века⁹⁶ (ср. «Московские ведомости» два раза в наделю, мотив «вина», стоящий на грани «быта» и «литературы» – ср. последние из процитированных слов Вяземского, особенно ссылку на Давыдова)⁹⁷. Ссылка на Якубинского (особенно замена «благозвучных названий» на: «и самые звуки смутно нравились», цитирующая: «эмоциональное отношение к звукам») является мотивировкой перемещения факта из одной биографии в другую, так как, по Якубинскому, эта черта свойственна поэтическому восприятию вообще (т. е. фраза Тынянова может читаться: «Герой ощущает звуки, как поэт»), но, с другой стороны, отсылка к ОПОЯЗу имеет и свой смысл (особенно учитывая время написания романа), вводя «план автора». Это – цитирование «в знак солидарности», автобиографические реминисценции и т. п.

3. Замена «Лакрима Кристи» на «Клико, Моет, Аи» реминисцирует набор из «Онегина»: «Вдовы Клико или Моета Благословенное вино <…>. К Аи я больше не способен <…>. Но ты, Бордо, подобен другу» («Евгений Онегин», гл. IV, строфы XV–XVI)⁹⁸. Этот ряд играет роль «ложной мотивировки» псевдо-«биографической основы» цитируемых строк (может быть, отчасти пародируя «биографический метод»)⁹⁹, в то же время «закрепляя» воспоминание Вяземского в биографии Пушкина¹⁰⁰. Существенно также, что в цитируемых строфах «Онегина» вина противопоставлены как связанные с «молодостью» (Клико, Моет, Аи) и «старостью» (Бордо). Цитирование именно первого набора связывается, видимо, с противопоставлением поэзии молодого Пушкина¹⁰¹ его поздней лирике (ср. ряд замечаний выше), а также с противопоставлением ранних и поздних концепций ОПОЯЗа: статья Якубинского была опубликована в первом сборнике ОПОЯЗа, и утверждение самоценности фонологического уровня впоследствии неоднократно оценивалось как черта самого раннего периода¹⁰². Вообще проблема опоязовских реминисценций у Тынянова чрезвычайно интересна, ср., например, обыгрывание этнографической недостоверности списка кавказских племен у Жуковского во II разделе главы 4 «Смерти Вазир-Мухтара» («камукинцы» и «чечерейцы»), пародирующее «бытовое» восприятие текста (ср. многократно описанную «формалистами» роль экзотизмов – в частности, этнонимов – в стиховой речи).

P.S. Несколько замечаний вслед:

В словах «изъятие <… > „Лакрима Кристи“ <… > соотносится с „вольтерьянством“ раннего Пушкина» за словом «вольтерьянство» стыдливо скрывался «чистый афеизм». Замечу в этой связи: не был ли знаменитый коктейль Слеза комсомолки отголоском названия Lacryma Christi – из Вяземского или какого-то другого источника (perché la grande regina naveva molto..)¹⁰³.

Мысль о заумном употреблении экзотических этнонимов, конечно, не была исключительно опоязовским открытием, эту честь формалисты, как известно, делили с К.И. Чуковским.

В связи со ссылкой на Шкловского в примечании 91 не могу не выразить сочувствие Джону Мальмстаду, которого переводчик и/или редакторы заставили цитировать статью «Пушкин и Штерн»¹⁰⁴. К сожалению, я до сих пор не имел случая выяснить, есть ли на самом деле в «Словаре» Кюхельбекера эта выписка из Стерна (и на каком языке?), или Тынянов ввел ее в роман как квазиподтекст к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям». Б.С. Мейлах, который публиковал фрагменты «Словаря»¹⁰⁵, привел и выписки¹⁰⁶ под сл. любовь, здесь есть Вейсс и Нинон Ланкло, но не Стерн. На мой вопрос он отвечал по памяти, что, кажется, видел эту выписку из Стерна в словаре, но не был уверен. Этот эпизод в П. является кульминацией «сюжетной линии» или темы кюхельбекеровского «Словаря» (она вся умещается в десятой главе) и (соответственно) последним его упоминанием в романе. Предшествующие эпизоды, в которых «Словарь» (он впервые появляется – П., 404) сплетается с любовной топикой, – это первое чтение статьи любовь с цитатой из Нинон де Ланкло (П., 408–409; ср. особенно: «они подозревали чудеса»), и дистанцированный эпизод – со статьями «поэт» и «Пирон»: сначала их чтение в споре Кюхли и Пушкина (П., 410), где приводится полный текст, затем – отсылка к статье «Пирон» после столкновения с Варфоломеем Толстым из-за крепостной актрисы Наташи (П., 420). Тем самым сюда одновременно вплетается линия французской вольной поэзии (именно Пирона отбирает у Пушкина Пилецкий), и эта связь подчеркнута в упомянутом эпизоде: «Вскоре ответ был готов. Кюхля полагал, что он был тем сильнее, что принадлежал тому самому Пирону, шалости которого были всем известны и так нравились Александру» (П., 410), и далее Пирон, в соответствующем ряду, упоминается в сцене свидания с Наташей, непосредственно перед чтением Стерна: «Но это не было похоже ни на „Соловья“, ни на Пирона, ни на Баркова, ни на все, что было в шкапу у отца и на полках у дядюшки, а потом стало похоже на гибель» (П., 422). Замечательно (и тем не менее, кажется, не замечено), что слова «знал бы про себя» являются цитатой из «Убийцы» Катенина, упоминавшегося в Заметке 1 и тематически близкого Заметке 2; а именно из той же строфы, где появляется слово плешивый: «Ты, видно, сроду молчаливый: / Так знай же про себя» (не исключено, что Тынянов заметил эту связь и что она, как подтекст, участвует в скреплении рассматриваемых здесь мотивов).

Некоторое косноязычие основного теоретического рассуждения в приводимых тезисах связано с тем, что в те времена еще не было столь привычным слово полигенетический, хотя В.М. Жирмунский (кажется, впервые) ввел его еще в 1964 году¹⁰⁷. Однако не было теоретически осознано и существенное различие (которое в этом термине как раз теряется) между полигенетичностью «параллельной» и «последовательной», если позволить себе такую электротехническую метафору, иными словами: между множественными подтекстами, для которых хронологическое соотнесение источников не так уж важно, и подтекстами, упорядоченными во времени. В этом последнем случае «нанизывание» подтекстов на хронологическую ось может связываться с разными аспектами цитаты («цитируется то, что уже цитировалось»¹⁰⁸), но прежде всего и чаще всего – с цитированием некоторой традиции (от топосов Э.Р. Курциуса до «текстов» – как, например, Петербургский – В.Н. Топорова). В этих случаях речь идет о «естественной» традиции, в которой один текст опирается на другой/другие. Замечу, что, парадоксальным образом, именно такая традиция более всего напоминает «академическую» модель литературной преемственности («Пушкин роди Гоголя»), против которой боролись формалисты (в согласии со своей моделью «литературной борьбы») и прежде всего – сам Тынянов. Этой «естественной» традиции противопоставлен другой случай, где «младший» текст находится не на одном уровне со старшим, но выступает как метатекст¹⁰⁹ – в этом случае «вектор» цитирования обусловлен не только хронологией, «кто старше» или «кто раньше», но, прежде всего, естественным соотношением текста и комментария, анализа, критики и т. п.¹¹⁰ (не исключено впрочем, что не менее «органическое» различие, предопределяющее направление вектора, существует в случае, скажем, пародии – другого тыняновского hobby-horse, возвращаясь к теме Стерна). Таково соотношение литературного произведения (в нашем случае Вяземского) и научной статьи, анализирующей этот текст или просто приводящей его как пример некоего общего положения. Важно, что научный текст выступает в этом случае на правах если не прямо литературного, то соизмеримого с ним в культурной памяти.

Говоря о метатекстах и о памяти, автор должен признаться, что упустил (запамятовал) другой (мета)текст, не в меньшей, а, вероятно, в большей степени, чем Якубинский, повлиявший на чтение Вяземского и использование его в П. Это статья В. Шкловского «О поэзии и о заумном языке», напечатанная в том же выпуске «Сборников по теории поэтического языка»¹¹¹. В ней цитируются эти же слова Вяземского, в сходном контексте¹¹². Вероятно, роль Шкловского тут больше и сама по себе, и как более очевидного «вторичного источника» или «метаисточника». Якубинский, как, вероятно, и Поливанов, отчасти, по-видимому, воспринимался в «Сборниках» как «гость» из стана «бодуэновцев»¹¹³. Этот второй из вторичных источников пассажа о «Московских ведомостях» в П. был назван в новой, уже упоминавшейся, работе А.Б. Блюмбаума¹¹⁴.

Продолжая аналогии с новейшими работами, отмечу сходную мысль у М. Назаренко (по другому поводу): «Не проявляется ли здесь ирония Тынянова по отношению к упрощающему подходу, который всё творчество поэта объясняет конкретными фактами биографии?»¹¹⁵

P.P.S. В последний момент Р.Д. Тименчик напомнил мне, что еще в 1972 году предлагал сравнить этот мотив в П. с заключительным, предсмертным эпизодом в воспоминаниях Шкловского о Тынянове:

Я приходил к Юрию; ему изменяло зрение. Не буду описывать больного человека – это не легко…

Приходил к другу, и он не узнавал меня.

Приходилось говорить тихо; какое-нибудь слово, чаще всего имя Пушкина, возвращало ему сознание. Он не сразу начинал говорить. Начиналось чтение стихов. Юрий Николаевич Пушкина знал превосходно – так, как будто он только сейчас открывал эти стихи, в первый раз поражался их сложной, неисчерпаемой глубиной.

Он начинал в забытьи читать стихи и медленно возвращался ко мне, к другу по тропе стиха, переходил на дороги поэм. Креп голос, возвращалось сознание.

Он улыбался мне и говорил так, как будто бы мы только что сидели над рукописью и сейчас отдыхаем.

– Я просил, – сказал Юрий, – чтобы мне дали вино, которое мне давали в детстве, когда я болел.

– «Сант-Рафаэль»? – спросил я.

Мы были почти однолетки, и мне когда-то дали это сладкое желтое вино.

– Да, да… А доктор не вспомнил, дали пирожное, а дочка не пришла. Хочешь съесть? (Воспоминания, 36).

На этой ноте, на скрещении «забытого имени» (болезнь Тынянова и потеря памяти, которая преодолевается именем Пушкина) и, так сказать, неосуществленного Пруста, уместно закончить эти заметки.

Примечания

¹ См., например, в очерке Блока «Молнии искусства»: «Впрочем, что в ней, в этой Режице? Такая же сплошь мокрая платформа, серые тучи, два телеграфиста да баба <…>. Что же, собственно в этом Петербурге? Не та же ли большая, мокрая и уютная Режица? <…> остается только <…> поплакать на каждой из мокрых Режиц». См.: Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 405; ср. также в «Подвиге»: Набоков В. Собрание сочинений русского периода: В 5 т. СПб., 2000. Т. 3. С. 228 (упоминание, не раз комментировавшееся) и мн. др.

² Именно в этом эпизоде нашей общей биографии фигурировала небезызвестная тюря, в которой участвовал М.Л. Гаспаров.

³ В то время слово бокал, кажется, еще не применяли к чашкам и кружкам.

⁴ Текст стал разрастаться, вполне по-стерновски отдаляясь от окончания, я решил, что в жанровые рамки статьи он все равно не умещается, и стал писать заявки на книгу. Заявок этих у меня осталось много (включая рекомендацию В.А. Каверина и т. п.), они, как хорошо знает Осповат, пить-есть не просят.

⁵ Из которой я потом извлек еще два доклада (для II и III Тыняновских чтений, соответственно, о «Смерти Вазир-Мухтара» и о «Кюхле») и – с существенной переделкой – три статьи: Источники и подтексты романа «Смерть Вазир-Мухтара» // Тыняновский сборник: Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 7–15; Грибоедовские подтексты в романе «Смерть Вазир-Мухтара» // Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 21–34; и отчасти: Еще раз о комментировании романов Тынянова // Русская литература. 1991 [1992]. №. 2. С. 126–130.

⁶ Заметки расположены в обратной хронологической последовательности: первая опирается на упомянутые выписки (ср. «Родные выписки» в черновиках «Крокодила или Пассажа в Пассаже»), но оформилась только сейчас, вторая сочинялась в процессе подготовки упомянутого доклада 1982 года, хотя, кажется, в него не вошла, т. е. устно произнесена не была, третья была написана на 10 лет раньше (см. преамбулу к ней).

⁷ Используем здесь прежнюю систему сокращений: К. – «Кюхля» (Кюхля. Рассказы. М., 1981); ПК. – «Подпоручик Киже» (Там же), MB. – «Малолетный Витушишников» (Там же), В-М. – «Смерть Вазир-Мухтара» (Л., 1975), П. – «Пушкин» (Л., 1974). Прочие сокращения: ПСС – Грибоедов А.С. Полн. собр. соч. СПб., 1911–1917. Т. I–III; Пушкин – Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л., 1977–1979; Воспоминания – Воспоминания о Ю.Н. Тынянове. М., 1983. При цитировании ссылки на эти источники даются в тексте, через запятую указаны том и страницы. Курсив везде мой.

⁸ См.: Назаренко М. Роман «Пушкин» в контексте литературоведческих работ Ю.Н. Тынянова // Русская литература: Исследования: Сб. трудов. Киев, 2004 [2005]. Вып. VI. С. 53–61; Назаренко М. Литература и биография в романе Ю.Н. Тынянова «Пушкин» // А.С. Пушкин и мировой литературный процесс: Сб. статей по материалам Международной научной конференции, посвященной памяти А.А. Слюсаря. Одесса, 2005. С. 285–298 (цит по интернет-репринтам: nevmenandr.net/nazarenko/ tynanovi.php и nevmenandr.net/nazarenko/ tynanov2.php); см. еще: Назаренко М. Тынянов о Грибоедове: Наука и литература // Русский язык, литература, культура в школе и вузе. Киев. 2006. № 4. С. 17–21 (az. lib. ru/t/tynjanow_j_n/text_o 230. shtml). Разумеется, это не единственный пример, помимо работ участников Тыняновских чтений (сюда относится и наиболее значительная за последнее время: Блюмбаум А.Б. Конструкция мнимости: К поэтике «Восковой персоны» Ю. Тынянова. СПб., 2002), можно назвать еще старые работы: Емельянов В. Художественная функция цитаты в романе Ю. Тынянова «Пушкин» // Сб. студенческих научных работ. (Краткие сообщения). Тарту, 1973. С. 45–46; Нестеров М.Н. Из наблюдений над стилистическими особенностями языка романа Ю. Тынянова «Пушкин» // Вопросы изучения русского языка. Краснодар, 1968; Нестеров М.Н. Отражение социально-речевых стилей эпохи в романе Ю. Тынянова «Пушкин» // Вопросы русского языка и литературы. Краснодар, 1968; Нестеров М.Н. Язык и стиль романа Ю.Н. Тынянова «Пушкин»: Автореф. канд. дисс. Л., 1969; Нестеров М.Н. Язык русского советского исторического романа. Киев, 1978. Ср. также более раннюю диссертацию: Милехина ЕД. Исторический роман Ю.Н. Тынянова «Пушкин»: Автореф. канд. дисс. М., 1958. Невозможно, разумеется, учесть ссылки на Тынянова, сделанные мимоходом в работах на другие темы, хотя здесь бывают ценные находки, ср. хотя бы: «Примечательно, что в романе Ю.Н. Тынянова „Пушкин" появляется намек на эту поэтическую полемику (Державина в „Жизни Званской" с „Вечером" Жуковского. – Г.Л.).

В XI главе романа Державин размышляет о судьбе своей поэзии и возможных наследниках „лиры". Он со смешанными чувствами вспоминает о Жуковском („Приятный в стихах",„есть талант", но „мелок", „слишком много переводит" <…>), и этот фрагмент романа наполнен реминисценциями „Жизни Званской"»

(Фрайман Т. Об одном случае скрытой литературной полемики (Жуковский в «Жизни Званской» Державина) // Лотмановский сб. М., 2004. [Вып.] 3. С. 6о).

⁹ Назаренко М. Литература и биография в романе Ю.Н. Тынянова «Пушкин»…

¹⁰ Дальнейшая часть эпизода: Татьяна с Монфором («вот и мусью тебя жалеет» [П., 122]) и продолжение темы (П., 123–125) соотносимы с изгнанием Бопре в «Капитанской дочке» (любопытно, что ситуация инвертирована в лермонтовском «Сашке», где гувернер застает воспитанника с крепостной девкой).

¹¹ См.: Левинтон Г.А. Источники и подтексты… С. 7.

¹² «Кн. Авдотия» из «Дон-Жуанского списка» (Пушкин, 8, 58). О Катенине в этой главке см.: Немзер А.С. Карамзин – Пушкин: Заметки о романе Ю.Н. Тынянова // Лотмановский сборник. М., 1994. [Вып.] 1. С. 584–585, 592–593, примеч. 20, 21.

¹³ Ср. далее в романе театральную тему, предвестием которой выступает сразу после главки об Авдотье строка Пушкина «К вам Озерова дух взывает: други! месть!» (П., 521) и которая возникает через две главки, включая фигуры Гнедича и Семеновой (ср.: Немзер А.С. Указ. соч. С. 584–585) и «прообразуя» театральные строфы «Онегина» (ср. особенно: «была в театре поставлена пиеса Озерова «Димитрий Донской». <…> Гром рукоплесканий, рыдания встретили Семенову. <…> Рукоплескания услышала вся страна. <…> Не изгладилась еще память о народных слезах, о воинских рукоплесканиях „Димитрию Донскому"» [П.,525–526]), а также, с другой стороны («одноглазый орел» [П., 525–527]), эпиграмму «Крив был Гнедич поэт…» (Пушкин, 3,192). Менее очевидна в той же главке цитата из эпиграммы на Воронцова «Певец Давид был ростом мал» (Пушкин, 2,169) – «Поэт Гнедич был ростом выше всех» (П., 526). При этом с Семеновой тоже связывается тема страсти, соотносящаяся не только с финалом «Цыганов», но и с «к ее ногам упал Евгений» (ср., может быть: «Но она вглянула на него внимательно, без улыбки. Она не поняла его» [П., 527] – «И на Онегина глядит / Без удивления, без гнева…» [Пушкин, 5,160]). Слова в письме к Л.С. Пушкину 4 сентября 1822 года: «Что сделает великолепная Семенова, окруженная так, как она окружена?» (Пушкин, 10,37; рядом – о лицейских стихах Кюхельбекера) можно понять в духе описания Тынянова: «Он привык к двум немигающим, двум неподвижным, каждый вечер сторожившим Семенову» (П., 525), хотя, видимо, речь идет просто о труппе театра.

¹⁴ Заметим, что слово в модифицированном виде есть уже в В-М. Здесь «на полковника Эспехо переносится прозвище „дон Лыско ди Плешивое", которое Грибоедов, по словам Бегичева, дал своему конвойному» (Левинтон Г. А. Источники и подтексты… С. 6).

¹⁵ Напомним, что это обращение было заменено на «лысый»: «Да полно, что! гляди, плешивый» / «Да полно, что! ты нем ведь лысый!» (Катенин П. А. Избр. произведения. М.; Л., 1965. С. 85, 666).

¹⁶ Дневник 17 декабря 1815 года (Пушкин, 8, 13). О жанровой природе записи см.: Вольперт Л.И. Пушкинская Франция. СПб., 2007. С. 37; о биографических записках и дневнике ср.: Анненков П.В. Материалы для биографии А.С. Пушкина. М., 1985. С. 20–27; Комментарии к Материалам для биографии А.С. Пушкина. М., 1985. С. 69–71.

¹⁷ «Тут я встретил доброго Галича и очень ему обрадовался. Он был некогда моим профессором и ободрял меня на поприще, мною избранном. Он заставил меня написать для экзамена 1814 года мои „Воспоминания в Царском Селе“» (дневник 17 марта [Пушкин, 8,31]).

¹⁸ «Будри, профессор французской словесности при Царскосельском лицее, был родной брат Марату. Екатерина II переменила ему фамилию по просьбе его, придав ему аристократическую частицу de, которую Будри тщательно сохранял <…>. Будри сказывал, что брат его был необыкновенно силен, несмотря на свою худощавость и малый рост. Он рассказывал также многое о его добродушии, любви к родственникам, etc. etc. В молодости его, чтоб отвадить брата от развратных женщин, Марат повел его в гошпиталь, где показал ему ужасы венерической болезни» (Table-Talk [Пушкин, 8,77]) – заметка идет сразу за записями о Баркове (ср. ниже), через ассоциации Панглоса, как сказал бы сам Пушкин в молодости, или, может быть, по алфавиту?

¹⁹ Ср., например: Немзер А.С. Указ. соч. С. 593–594. примеч. 25.

²⁰ Ср., например, уже вполне установившуюся трактовку начальной фразы П. в связи со «Скупым рыцарем», см. формулировку и обзор: Немзер А.С. Из наблюдений над романом Тынянова «Пушкин» // Тыняновский сборник. Вып. 11: Девятые Тыняновские чтения. М., 2002. С. 495, примеч. 9. В этой содержательной статье удивляет только отсутствие ссылок на такие работы, как: Блюмбаум А.Б. Фрагменты поэтики «Восковой персоны» // Тыняновский сборник: Шестые-Седьмые-Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998. С. 357–375; Блюмбаум А.Б. Конструкция мнимости: к поэтике «Восковой персоны» Ю. Тынянова // Новое литературное обозрение. 2001. № 47 (1). С. 132–171, где вопрос о «мнимости» героя рассматривается на примере ВП, ж Левинтон Г. А. Еще раз о комментировании романов Тынянова… – где тот же вопрос рассмотрен на примере В-М.

²¹ Сошлемся на еще один пример (может быть, еще не отмечавшийся): «Нынче и безгрешное обращают в грешное, то есть, попросту говоря, притянут к Иисусу и… шкуру сдерут <…>. В это время загромыхала какая-то колымага, зазвонил колоколец, и у самых ворот остановились. Сергей Львович заметно побледнел. В вечернее время звук подъезжающей колымаги для лиц, хотя бы и невинно пьющих чай, был неприятен. Так ездили фельдъегери» (П., 20). В этом описании приезда Аннибала первое выделенное словосочетание выполняет такую же функцию, как катенинский плешивый месяц – будучи суперстратной цитатой из автоэпиграммы Грибоедова (она появляется в качестве эпиграфа в В-М. [40]), последующие же прямо относятся к тому месту из «Начала автобиографии», которое с таким вкусом и эмпатией комментировал Н.Я. Эйдельман: «Миних спас Ганибала, отправя его тайно в ревельскую деревню, где и жил он около десяти лет в поминутном беспокойстве. До самой кончины своей он не мог без трепета слышать звон колокольчика» (Пушкин, 8,57).

²² «Поредели, побелели / Кудри, честь главы моей» («Ода LVI (Из Анакреона)» [Пушкину, 298]).

²³ Который ходатайствовал о сохранении его жизни; у Тыянова этот факт, кажется, нигде не упоминается, ср. письмо Пушкина Дельвигу 20 февраля 1826 года (Пушкин, 10,156).

²⁴ Этот эпизод – второй из трех повторяющихся, ср.: 1. «Вильгельм пожимает руку, которая завтра должна убить Николая <…> И он поднимает руку: Я! Я тоже. Вот моя рука.<..> Пущин, раскрасневшийся, смотрит на него строгими глазами. <…>. – Да, Жанно, – говорит Вильгельм тихо, – я тоже» (К., 227); 2. «Пущин говорит несколько смущенно Вильгельму: Voulez vous faire descendre Michel? Он слегка потупил взгляд, не смотрит на Вильгельма, косит в сторону. И Вильгельм отвечает еле слышно: Oui, Jeannot!» (К., 257); 3. «Он снова стоял в очной ставке с Jeannot, с Пущиным, старым другом, и, плача, кланяясь, говорил, что это Пущин сказал ему: – Ссади Мишеля. И снова Пущин, с сожалением глядя на сумасшедшее лицо Кюхли, качал отрицательно головой» (К., 304).

²⁵ Тема повторяется в П. (П., 205).

²⁶ Ранее он появляется в главе «Петербург», главка VIII, в сцене бунта в Семеновском полку, где именуется в первый раз «великий князь Михаил Павлович», а далее только «Михаил» (К., 85–86). Существенно, что здесь он появляется вместе с Милорадовичем (ср. роль генерала в главе о восстании) и при этом «замечает» Вильгельма и Рылеева (ср. позже на Петровской площади «Взгляд Мишеля опять падает на худого долговязого человека. Как будто он раньше где-то видел этого урода, лицо какое-то знакомое» (К., 257); в Семеновском полку и на Петровской площади действия и жесты Михаила одинаковы: «Михаил начал о чем-то просить солдат и даже приложил руку к груди» (К., 85); «Мишель прикладывает руку к груди: – Умоляю вас возвратиться в казармы» (К., 256). В более раннем эпизоде (К., 51) вел. кн. Михаил остается безымянным (неузнанным) и назван только в конце главки в реплике Пушкина (см. ниже), причем назван по имени-от-честву, как и в следующем его появлении (К., 85 – только в этих двух сценах).