Текст книги "И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата"

Как символист, как поэт, объясняющий человеческую душу образами, взятыми из природы, Тютчев много тоньше и безыскусственнее современных декадентов. Но как и они, он преимущественно индивидуалист, выражающий человеческую душу, и не свою только, а вообще душу, или, вернее, умеющий изображение своих индивидуальных ощущений сделать изображениями вообще человеческой души. В этом отношении Тютчев чрезвычайно близок к состоянию души современного человека, обратившегося от внешнего к внутреннему, следствием чего явился и своеобразный философский символизм, олицетворение качеств и настроений человека. Такого символизма не чужд Тютчев…

Критик признает, что «основные вопросы бытия», к которым обращалась мысль Тютчева, занимают и новейших символистов – Бальмонта и Брюсова, но последние не вызывают у него, как и у большинства представителей традиционных по тем временам литературных воззрений, сочувствия и доверия: современная поэзия утратила «определенную цель стремлений»,

творит не для вечности, как Тютчев, хотя и стремится писать для вечности. Пройдет исключительный момент, исключительное настроение, которым выдвинуты современные поэты символисты, и они сделаются непонятны, тогда как стихотворения Тютчева всё будут говорить человеческому сердцу, как они говорили уже около ста лет³³.

Сами же символисты статей, приуроченных к юбилею своего «предтечи», не опубликовали. Объясняется это отчасти тем, что страницы широкой печати оставались тогда для большинства из них еще недоступными, отчасти, вероятно, и тем, что литераторы из модернистского стана не были расположены к «юбилейным» ритуалам как таковым. Приверженцы «нового» искусства предпочли откликнуться на столетие Тютчева не словами, произнесенными от своего имени, а литературным делом. За несколько месяцев до юбилейной даты в альманахе московских символистов «Северные цветы» были напечатаны по автографам стихотворение Тютчева «Святая ночь на небосклон взошла…» (с прежде неизвестной строфой) и четверостишие «Нам не дано предугадать…», опубликованное тогда впервые; оба текста были, кроме того, воспроизведены факсимиле и сопровождались примечаниями В.Ф. Саводника, включившего в них и другие тютчевские стихотворения, не попавшие в последнее (1900) издание его сочинений или приводимые по не учтенным ранее источникам³⁴. Ноябрьский номер религиозно-философского журнала «Новый путь», издававшегося под эгидой Д.С. Мережковского и его ближайшего литературного окружения, открывался рубрикой «К юбилею Ф.И. Тютчева»: были помещены портрет и факсимиле поэта, 12 стихотворений, не вошедших в его последнее собрание сочинений (в том числе переводы французских стихотворений, выполненные Фетом и Брюсовым), четыре записки Тютчева и статья В.Я. Брюсова «Легенда о Тютчеве»³⁵. Последняя представляла собой опыт критического переосмысления «Биографии Федора Ивановича Тютчева» (1874) И.С. Аксакова – основного к тому времени свода сведений о жизни поэта. Расценивая эту книгу как «в своих биографических частях истинно художественное произведение», Брюсов в то же время заключает, что труд Аксакова – «не более как „легенда о Тютчеве“, красивая, увлекательная, но недостоверная»: «На долю современных биографов Тютчева выпадает неблагодарная задача заменить легенду историей. Им приходится блестящие краски превращать в более тусклые, исключительное сводить к более простому, в чудесном указывать естественное»³⁶. Далее Брюсов, опираясь на факты и прибегая к логическим аргументам, корректирует и дезавуирует некоторые аксаковские «легенды» – о полном отчуждении Тютчева от России во время заграничной службы и о его пренебрежительном отношении к собственным стихам.

Брюсов начал серьезно изучать Тютчева с 1895 года, со времени выпуска первых сборников «Русские символисты», и продолжал эти занятия на протяжении всей последующей жизни³⁷. К столетнему юбилею он опубликовал составленный им биографический очерк первой половины жизни и деятельности поэта – «Ф.И. Тютчев: Летопись его жизни»³⁸. Вплоть до появления «Летописи жизни и творчества Ф.И. Тютчева» (1933), составленной другим представителем символистской школы, Г.И. Чулковым, работа Брюсова ничем более совершенным не была заменена и сохраняла свое значение. Как замечает современный биограф Тютчева, источниковедческая база, на которую мог в свое время опираться Брюсов, была невелика и недостаточно изучена, что «повлекло за собой ряд неточностей и даже прямых ошибок», – и тем не менее «в истории изучения Тютчева этот труд сыграл немаловажную роль»³⁹. Тем самым, в лице Брюсова и Чулкова, символизм внес заметную лепту не только в свободное аналитическое постижение тютчевского художественного мира, но и в строго фактографическое историко-литературное изучение поэта.

Примечания

¹ Новое время. 1903.24 ноября. № 9959. С. 4.

² Орловский вестник. 1903. 25 ноября. № 313. С. 3. Подпись: Неопытный.

³ Русские ведомости. 1903. 24 ноября. № 323. С. 1.

⁴ Эр. П. <Павчинский Э.И.> Чествование памяти Ф.И. Тютчева. (По случаю столетия со дня его рождения) // Орловский вестник. 1903. 25 ноября. № 313. С. 2–3. См. также: Орловские губ. ведомости. 1903. 26 ноября. № 90/91. С. 2.

⁵ А. Несколько слов о поэзии Ф.И. Тютчева // Орловский вестник. 1903. 24 ноября. № 312. С. 1.

⁶ Чинский Пав. Отражения. Ф.И. Тютчев и печать // Там же. С. 2.

⁷ Страхов Н. Заметки о Пушкине и других поэтах. СПб., 1888. С. 235.

⁸ Осповат А.Л. «Как слово наше отзовется…» О первом сборнике Ф. И. Тютчева. М., 1980. С. 93.

⁹ Берков П.Н., Лавров В.М. Библиография произведений А.С. Пушкина и литературы о нем: 1886–1899. М.; Л., 1949. С. 500–576,728-855.

¹⁰ См.: Ф.И. Тютчев: Библиографический указатель произведений и литературы о жизни и деятельности: 1818–1973 / Сост. И.А. Королева, А.А. Николаев; под ред. К.В. Пигарева. М., 1978. С. 74–75.

¹¹ По всей вероятности, библиографы ограничились здесь данными картотеки тютчевианы в Мурановском музее и не обращались к просмотру печатных первоисточников: иначе трудно объяснить, например, фиксацию всего одной из трех охарактеризованных выше тютчевских публикаций в «Орловском вестнике» от 24 ноября 1903 года.

¹² Так, Общество любителей российской словесности назначило заседание в память Тютчева и А.Н. Плещеева (10 лет со дня кончины) на 30 ноября 1903 года, а 23 ноября, в день столетия Тютчева, устроило чтение новейших произведений Л. Андреева, И. Бунина, В. Гольцева, Н. Тимковского и А. Чехова (1-й акт «Вишневого сада»). Такое решение вызвало критический отклик в анонимном фельетоне «Вскользь»: «Любители российской словесности выступают с Тимковским, Андреевым и Чеховым в тот самый день, когда героем внимания любителей художественного слова должен быть совсем другой писатель. Ф.И. Тютчев. <…> Конечно, Тютчев может и подождать. Он уж так долго ждет достойной оценки и широкого признания, которых давно заслужил своим глубоким и изящным поэтическим дарованием. Что ему стоит! А г. Тимковскому ждать, вероятно, никак невозможно» (Новости дня. 1903. 23 ноября. № 7350. С. 3).

¹³ Авсеенко В.Г. Поэт-созерцатель // Петербургская газета. 1903. 23 ноября. № 322. С. 2.

¹⁴ Осповат А.Л. Указ. соч. С. 93–94.

¹⁵ Новости дня. 1903. 23 ноября. № 7350. С. 8–9. Подпись: С. Т-в.

¹⁶ Ф.И. Тютчев (Род. 23-го ноября 1803 г.) // Русские ведомости. 1903. 23 ноября. № 322. Без подписи. На то, что интерес к Тютчеву, «одному из родоначальников» философского направления, «значительно возрос» «благодаря новейшим философским течениям в русской поэзии», обращалось внимание и в анонимной юбилейной статье о Тютчеве в «Правительственном вестнике» (1903. 21 ноября. № 258. С.з).

¹⁷ Сожин. Культурные отголоски // Курьер. 1903. 24 ноября. № 266. С. 3.

¹⁸ Ф.И. Тютчев: pro et contra: Личность

и творчество Тютчева в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология. СПб., 2005. С. 230, 238, 241.

¹⁹ Там же. С. 243, 244.

²⁰ Триневич П. Ф. Тютчев (1803–1903) // Русское богатство. 1903. № 7. Отд. II. С. 1, 3, il, 24.

²¹ Ф.И. Тютчев. По случаю 100-летия со дня его рождения // Русский листок. Приложение. 1903. 23 ноября. № 323. С. 738–739. Без подписи; Апушкин Вл. Ф.И. Тютчев. (К 100-летию со дня его рождения) // Русский инвалид. 1903. 25 ноября. № 255. С.3.

²² Высшенский А.П. Ф.И. Тютчев (1803 – 23 ноября – 1903 г.) // С.-Петербургские ведомости. 1903. 23 ноября. № 321. С. 2.

²³ Миров «Эрлов К.В.>. Поэт-аристократ // Русское слово. 1903. 23 ноября. № 321. С. 3–4.

²⁴ Ф.И. Тютчев как поэт-гражданин. (К 100-летию со дня его рождения) // Правительственный вестник. 1903. 21 ноября. № 258. С. 3–4. Без подписи. Фрагменты этой статьи перепечатаны в газете «Знамя» (1903. 22 ноября. № 251. С. 2).

²⁵ Высшенский А.П. Тютчев – поэт славянства. К столетию со дня его рождения // Слово. 1903. 23 ноября. № 263. С. 2.

²⁶ А.И.С. Минутная беседа (1803 – 23 ноября – 1903. – Памяти Ф. И. Тютчева) // Свет. 1903. 23 ноября. № 309. С. 2. Публикация интересна тем, что ее автор выступает и как мемуарист: излагает разговор Тютчева с четырехлетним сыном «нашей горничной», свидетельствующий о доброте и отзывчивости поэта («Я <…> говорю о Тютчеве как о знакомом мне человеке, по живым воспоминаниям, глубоко запавшим мне в душу»).

²⁷ См.: Дм. Яз.-III. Федор Иванович Тютчев. (Его жизнь и поэзия). 1803 г. – 23 ноября – 19°3 г– // Московские ведомости. 1903. 23 ноября. № 321. С. 4; 24 ноября. № 322. С. 3; 25 ноября. № 323. С. 3.

²⁸ Поселянин Е. Мысли и впечатления. Тютчев // Московские ведомости. 1903. 24 ноября. № 322. С. 2; 25 ноября. № 323. С. 2.

²⁹ S.S. Ф.И. Тютчев. 23 ноября 1803 г. – 23 ноября 1903 г. К столетию со дня его рождения // Знамя. 1903.23 ноября. № 252. С. 2.

³⁰ Московские Ведомости. 1903. 25 ноября. № 323. С. 2.

³¹ Столетие со дня рождения Ф.И. Тютчева // Петербургский листок. 1903. 23 ноября. № 322. С. 2.

³² См. о нем статью М.М. Якушкиной и С.В. Махонина: Русские писатели: Биографический словарь. М., 1992. Т. 2. С. 184–185.

³³ Нижегородский листок. 1903. 27 декабря. № 354. С. 2–3.

³⁴ См.: Северные цветы: Третий альманах книгоиздательства «Скорпион». М., 1903. С. 1, 182–191.

³⁵ Новый путь. 1903. Ноябрь. С. 1–31.

³⁶ Там же. С. 16, 20.

³⁷ См.: Тиханчева Е.П. В.Я. Брюсов о Тютчеве // Брюсовские чтения 1963 года. Ереван, 1964. С. 227–254; Тиханчева Е.П. Брюсов о русских поэтах XIX века. Ереван, 1973-С. 5-45.

³⁸ Русский архив. 1903. Кн. III. № и. С. 481–498; № 12. С. 641–652.

³⁹ Динесман Т.Г. Предисловие // Летопись жизни и творчества Ф.И. Тютчева. М., 1999. Кн. i: 1803–1844. С. 7.

Геннадий Обатнин
«Вычуры»

История рецепции поэзии В.Г. Бенедиктова, как история любой рецепции, организуется несколькими общими местами. Одно из них – популярность молодого поэта сразу после первого сборника 1835 года на фоне падающей популярности Пушкина и возникшая отсюда вечная парность этих двух имен с затесавшимся между ними Белинским, который восстанавливает истинное положение дел. Другая постоянная тема, появившаяся в XX веке, – Бенедиктов как предшественник поэзии русских символистов – разработана гораздо меньше.

В критике зрелого символизма некоторый интерес к поэзии Бенедиктова находим в статье Федора Сологуба «Демоны поэтов» (1907). К его эстетике, в центре которой намертво помещается идея «дульцинируемого» данного мира или, другими словами, его «лирического забвения», Бенедиктов с его «красивостью» и «звучностью» как будто весьма подходит. Мнения Белинского Сологуб относил к извечно свойственной русской критике задаче «охуления <так!> литературных слав»: «Читаю статью Белинского, искреннейшего из русских критиков, о поэзии гениального Баратынского. Какая тупость! Какое чистосердечное нежелание понять!»¹ Имя Бенедиктова появляется далее, во второй части статьи под названием «Старый черт Савельич», и по смежности с Баратынским, снова названным «гениальным», вовлекая тем самым и тень Белинского, который не смог разглядеть достоинств обоих поэтов. Говоря об отношении Пушкина к своим современникам, Сологуб пишет: «Холоден он был только к двум: к гениальному Баратынскому, и к Бенедиктову, литературному предшественнику одного из самых известных современных поэтов»². После этого интригующего заявления в статье нарастает словоупотребление, характерное для Вячеслава Иванова и появляются его узнаваемые темы. Лирический поэт, по мысли Сологуба, говоря «нет данному миру», потом всегда говорит ему «да»: «Но вот поэт говорит миру да, которое для здешнего мира всегда претворяется в ироническое. И хочет поэт хвалить здешний мир. Не льстит, а слагает правый дифирамб <…>. Но слагает дифирамбы, – изнемогая под бременем невольной иронии, хвалит»³.

Статья Сологуба в обеих своих частях (опубликованных соответственно в седьмом и двенадцатом номерах «Перевала» за 1907 год) погружена в темы, волновавшие модернистов в 1907–1908 годах. Например, сосредоточение на Иронии, появляющейся в конце первой части и открывающей вторую («Великая поэзия неизбежно представляет сочетание лирических и иронических моментов»⁴), невольно напоминает одноименную статью Блока, которая через год тревожно откликалась на апологию иронии у Сологуба. Поэтому и само соображение Сологуба о Бенедиктове как предшественнике современной поэзии, судя по всему, диагностировало настроение момента. На это отреагировал такой чуткий к конъюнктуре человек, как Ю. Айхенвальд, прямо написавший в очерке о Бенедиктове: «Бенедиктов, вокруг имени которого давно уже образовалась атмосфера насмешки и пренебрежения, как раз в последнее время встретил себе признание и оценку со стороны поэтов новой школы. Так, Федор Сологуб считает его предшественником одного из выдающихся наших модернистов (есть все основания думать, что автор имеет в виду Бальмонта, с которым Бенедиктова роднит необычайная звучность стиха, фонетическая законченность и какой-то малиновый звон искрометной рифмы»)»⁵. Далее автор нашел две (сомнительные, на наш взгляд) аллюзии на Бенедиктова у самого Сологуба на уровне словоупотребления. Несмотря на сдержанную оценку Бенедиктова («поэт-изобретатель, поэт-механик, выдумщик», «поверхностный, непривередливый, неразборчивый», «Молчалин нашей поэзии»⁶), Айхенвальд все-таки признал за ним «живое чувство языка» и был готов даже его оправдать. Повторяя словечко Белинского из рецензии на первый сборник поэта⁷, он заметил, что Бенедиктов «в разных вычурах своих <… > искал убежища от собственной прозаичности»⁸. Гораздо более беспощадно оценивал поэзию Бенедиктова Б. Садовской. В его статье (1909) были собраны все цитаты из мемуаров и критики, что до сих пор составляют корпус отрицательных отзывов о поэте: и ссылка на мемуары И. Панаева с репликой Пушкина, и фрагмент из воспоминаний Фета с пересказом мнения приказчика книжной лавки, поставившего Бенедиктова выше Пушкина, и, наконец, отклик Белинского⁹. Приговор Садовского суров: «Вообразим себе Чичикова, пишущего стихи, – и мы будем иметь приблизительное понятие о поэте Бенедиктове <…>. Нынешний беспристрастный исследователь Бенедиктова будет поражен прежде всего беспредметностью и бездушностью его поэзии <…>. Тайнами языка Бенедиктов не владел совершенно ни как поэт, ни как филолог <…>. Бенедиктов как поэт умер навеки <…>. Будущим поколениям Бенедиктов просто не нужен..»¹⁰

Такая страстность может быть понята лишь на фоне общей оправдательной тенденции в оценке Бенедиктова, и, действительно, мнения Сологуба разделялись некоторыми писателями. Укажем в этой связи хотя бы на статью Льва Зилова «Бенедиктов и бенедиктовщина», в которой он отдельно останавливался на связи Бенедиктова с поэтами современности: «Словно он их прообраз – Бальмонтовская невоздержанность, убаюканная собственной мелодией, Ивановская тяжеловесность и вычурность (! – Г.О.), Брюсовская жесткость, Брюсовская эротика, Брюсовская космичность…и даже рифмы (идол-придал)». Стихотворения Бенедиктова первого тома из посмертного собрания, по мнению Зилова, поражают новизной и даже «новизной с современным оттенком»; он, как и современные поэты, был «мученик эпитета»; космические мотивы, как и эротические, «смутно предугадывают космическую поэзию современности»; с поэтами из «Весов» у этого «сорока-десятника» есть «родственная связь»¹¹. Нет сомнения, что за этими рассуждениями молодого и непризнанного поэта стояло желание поменять литературный канон, часто прикрывающееся беспристрастной объективностью или историцистским отчуждением канона существующего. Но для наших целей важнее другое: внимание Зилова привлекло стихотворение «Горные вершины», фрагмент из которого он с удовольствием процитировал. На самом деле оно называлось «Горные выси» и входило во второй сборник стихотворений Бенедиктова (1838):

 
Одеты ризою туманов
И льдом заоблачной зимы,
В рядах, как войско великанов,
Стоят державные холмы.
Привет мой вам, столпы созданья,
Нерукотворная краса,
Земли могучие восстанья,
Побеги праха в небеса!
Здесь – с грустной цепи тяготенья
Земная масса сорвалась,
И, как в порыве вдохновенья,
С кипящей думой отторженья
В отчизну молний унеслась;
Рванулась выше… но открыла
Немую вечность впереди:
Чело от ужаса застыло,
А пламя спряталось в груди:
И вот – на тучах отдыхая,
Висит громада вековая,
Чужая долу и звездам:
Она с яьтсот
Она с высот, где гром рокочет,
В мир дольний ринуться не хочет,
Не может прянуть к небесам.
 
 
О горы – первые ступени
К широкой, вольной стороне!
С челом открытым, на колени
Пред вами пасть отрадно мне.
Как праха сын, клонюсь главою
Я к вашим каменным пятам
С какой-то робостью, – а там,
Как сын небес, пройду пятою
По вашим бурным головам!¹²
 

Содержательная сторона стихотворения Вяч. Иванова «Разрыв» из его первого поэтического сборника «Кормчие звезды» (1903) оформлена двумя приемами. Один из них – развитие метафоры гор из приведенного стихотворения Бенедиктова как «побега» земли/праха к небесам:

 
Как в лен жреца, как в биссос белый,
В свой девственный одеян снег,
Незыблем он – окаменелый
Земли от дольнего побег!
 
 
Дерзни восстать земли престолом!
Крылатый напряги порыв!
Верь духу – и с зеленым долом
Свой белый торжествуй разрыв!¹³
 

При обращении к бенедиктовскому подтексту этого стихотворения становится ясным и ивановский «земли престол», который соотносится со «ступенями» у Бенедиктова, и генеалогия подспудной аллегории «гора – дерзкий, горячий человек». Можно сказать, что Иванов здесь повел себя как Пушкин, который тоже, если верить многократно цитировавшемуся фрагменту из воспоминаний Панаева, отметил у Бенедиктова только одно сравнение неба с опрокинутой чашей. Легко заметить, что Иванов вообще несколько сократил сюжет – его горы, в отличие от бенедиктовских, только бегут от земли, но не застывают в ужасе. Интересно, что и Зилов в упомянутой статье процитировал из «Горных высей» те же строки, что послужили претекстом для Иванова.

Кажется, «Горные выси» вообще были одним из самых известных стихотворений Бенедиктова¹⁴. В.Э. Вацуро находил его отклик в раннем стихотворении Некрасова «Горы»¹⁵, а образ гор, бегущих от земли, Белинский в рецензии на второй сборник поэта снабдил ироническим замечанием для «проницательного» читателя: «Это значит – горы!»¹⁶ Тургенев, который некогда «упивался» стихами из первого сборника (как он позднее поведал в «Воспоминаниях о Белинском»), в рецензии на «Записки ружейного охотника» С.Т. Аксакова (1852) в качестве иллюстрации «красивого» изображения природы несколько раз привлек, не называя, поэзию Бенедиктова, причем не пропустив и занимающего нас образа: «… несравненно легче сказать горам, что они „побеги праха к небесам^ утесу, что он „хохочет“, молнии – что она „фосфорическая змея“, чем поэтически ясно передать нам величавость утеса над морем, спокойную громадность гор или резкую вспышку молнии»¹⁷. Досталось бедным горам и от Венгерова: «Кто, кроме Бенедиктова, мог бы ухитриться назвать гору „побегом праха в небеса <…>“», но этого сарказма оказалось не достаточно, и позже критик уделил еще специальное внимание этому тексту, называя его стиль «условными банальностями», само стихотворение «одним из самых типичных для характеристики внутренних качеств „бенедиктовщины^а», «вычурным (! – Г.0.) и напыщенным вздором»¹⁸.

Не исключено, что отслеживаемый образ можно найти, например^ Гюго или в иной «неистовой словесности». Однако анализ рукописей Иванова как будто указывает именно на Бенедиктова. Стихотворение «Разрыв» записано в окружении двух текстов, где, возможно, упоминается тот же «зеленый дол», и, кроме того, одним и тем же лиловым карандашом. Здесь начато стихотворение, получившее в сборнике «Кормчие звезды» название «Стремь», всего три или четыре строки («Как очи тусклые озера…»¹⁹). Тем же карандашом сделан набросок списка названий стихов, где, среди прочих, названы ранняя поэма «Ars mystica», заглавие которой записано как «Ars mag<ica>», «Стремь», «Разрыв» и еще одно, оставшееся неопубликованным. Его Иванов начал переписывать набело, но потом, как это часто с ним бывало, стал править – и, скорее всего, оставил. Оно посвящено описанию, видимо, все тех же гор, находящихся либо перед мысленным, либо – перед реальным взором поэта. Набросок начат эпическим «народным» четырехстопным хореем, но его основная метафора также заимствована из «Горных высей» Бенедиктова:

 
За равнин высоким краем,
За долин глубоким раем
Вижу рать великих воев,
Воев рать окаменелых.
Вижу тел напор победный
 
 
………………………………
 
 
И оружия героев
Лучезарной снежной цепью
За смарагдной дальной степью
Рать стоит недвижной гранью
 
 
………………………………..
 
 
Что ты видишь там, в конце
Этой сумрачной долины?
На пути нам исполины
Стали в облачном венце²⁰
 

Все это записано в английском блокноте, купленном, видимо, когда Ивановы проводили зиму 1899/1900 года в Британии, но среди текстов, его заполняющих, один – предисловие к «Кормчим звездам» – в другом автографе датируется весной 1901 года²¹. Далее в блокноте идет записанное чернилами стихотворение «Два взора», где повторяется уже использованный в стихотворении «Стремь» образ озер-очей, а финал, очевидно, отсылает к Тютчеву:

 
Ты скажешь: в ясные глядится
С улыбкой дикою Сатир, —
Он, тайну Мойр шепнувший в мир,
Что жребий лучший – не родиться.
 

(1,603)²²

Краткость этого стихотворения, как и «Разрыва», может быть понята как дань тютчевскй лапидарности. Возможно, стихотворение «Духи и души» (I, 604) в окончательном тексте сборника было поставлено Ивановым непосредственно за этим текстом не в последнюю очередь из-за того, что оно описывает радугу, также один из устойчивых тютчевских мотивов. Список этих мотивов можно найти в статье «Две стихии в современном символизме» (1908), в корректуру которой Иванов успел вставить главку, посвященную иллюстрации той мысли, что Тютчев – «реалистический символист»: «Тоска ночного ветра и просонье шевелящегося хаоса, глухонемой язык тусклых зарниц и голоса разыгравшихся при луне валов; таинства дневного сознания и сознания сонного; в ночи бестелесный мир, роящийся слышно, но незримо, и живая колесница мирозданья, открыто катящаяся в святилище небес; в естестве, готовом откликнуться на родственный голос человека, всеприсутствие живой души и живой музыки; на перепутьях родной земли исходивший ее в рабском виде под ношею креста Царь небесный – все это для поэта провозглашения объективных правд, все это уже миф» (II, 557). Нет нужды перечислять всем известные стихотворения Тютчева, которые имеет в виду Иванов, важно лишь отметить, что этот список представляет его личный «тютчевский текст», который сводится в основном к изображению и переживанию «одушевленной» природы²³. Позднее, в «Автобиографическом письме», Иванов указал на то, что его гимназический товарищ опознал в нем поэта-символиста именно по описаниям природы (II, 16). Все упомянутые стихотворения – «Разрыв», «Стремь», «Два взора» – в окончательном варианте «Кормчих звезд» входят в раздел «Ореады», т. е. нимфы пещер, лесов и гор («Diese Hohen füllten Oreaden…» – сказал Шиллер в «Богах Греции»). Цикл целиком посвящен горам и заканчивается важным для Иванова декларативным стихотворением «Альпийский рог», посвященным природе поэтического творчества. Подобное «чтение» природных явлений Бенедиктовым, Тютчевым и Ивановым и, смеем добавить, Ницше в «Так говорил Заратустра» было основано на одних и тех же идейных источниках, и Гинзбург точно указывает на «одухотворение» явлений природы в поэзии и натурфилософии (у Шеллинга) немецких романтиков²⁴.

Второй заметный прием стихотворения «Разрыв» – это цветовая символика, которая мотивирована не только тем, что дол зелен, потому что покрыт травой и деревьями, а гора белая из-за снеговых вершин, но и другими причинами. Черновик стихотворения дает иной вариант последних двух строчек: «И духу верь, и с пыльным долом / Высокий торжествуй разрыв»²⁵. Вводя в окончательный текст цветовую символику, Иванов его «модернизирует», превращая в символическое произведение: зеленый и белый цвета несут личные смысловые коннотации, намекая тем самым на что-то, читателю неизвестное, о чем можно только догадываться. Чтобы приблизиться к пониманию, читатель может вспомнить хотя бы строки из того же сборника: «Гений лазурных дум и белых отречений» («Отречение») или «Усталость белая и белая безбрежность» («Тишина»). Так тексты романтические превращаются в символические²⁶ – и все это уже после того, как «оранжевая охота к лиловому сочинению желтых стихов» была высмеяна В. Соловьевым²⁷. Хочется также напомнить занимательные беседы между Ивановым и Бальмонтом, донесенные до нас пристрастной памятью М. Кузмина: «… больше всего у него в характере было общего с Бальмонтом и у Бальмонта с ним. Они могли долго и серьезно обсуждать, кто из них бирюзовый, а кто вечеровый <… >»²⁸. Тонкая грань отделяет этот диалог от пошлого «галантерейного» языка, упомянутого Гинзбург в связи с поэтическим стилем Бенедиктова²⁹.

Позволим себе несерьезный эксперимент: попробуем прочесть стихотворение «Горные выси» по-модернистски, используя мотивный анализ. Бросается в глаза, что метафора, привлекшая внимание Иванова, самому Бенедиктову нравилась и в другом варианте была повторена поэтом в стихотворении «И.А. Гончарову», где горы сравниваются с всплеснувшимися к небу и затем застывшими морскими волнами (Ф. Прийма связал это с аналогичным образом Карпатских гор из «Страшной мести» Гоголя³⁰). Заметим, что горы как волны и постоянно повторяющийся в эротической теме Бенедиктова мотив женских грудей как волн («…у него есть фетишизм женского тела, женской груди» – скромно замечал Айхенвальд³¹; «павианское сладострастие» – целомудренно гневался Садовской³²), возможно, составляют один топос. Все-таки недаром Зилов, цитируя стихотворение Бенедиктова, назвал его «Горные вершины», спутав с Лермонтовым, оставившим нам образ «груди утеса-великана». Впрочем, ту же грудь находим в стихотворении «Утес» самого Бенедиктова, где главный герой повторяет знакомое движение «горе» – он «из сердца земли мощно выдвинут был». Если задержаться на эротике Бенедиктова, то нелишним будет заметить, что один из важных ее мотивов – это попирание красавицей возлюбленного («И в сладострастии немом / Паркет под ножкой изнывает» из стихотворения «Три вида» – берем одну из самых известных цитат) или описание красотки Матильды, которая «действует буйно визгливым хлыстом, гордяся усестом красивым и плотным» и приходит в «сладкое волнение» от скачки. Последнее стихотворение, «Наездница», вызвало нарекание прозаического Белинского, да и всех его упоминавших. Если взглянуть на «Горные выси» с этой точки зрения, то в финальном желании героя, который одновременно и «сын праха» и «сын небес», «пройти пятою» по головам гор можно разглядеть много женского – в то время как Иванов оставил себе только мужской компонент, т. е. порыв ввысь и окаменение³³. Интересно, что слово «окаменелый» единственный раз встречается в опубликованном варианте «Кормчих звезд» в стихотворении «Разрыв», а второй раз оно могло бы появиться в приведенном выше архивном тексте, если бы Иванов его закончил и напечатал. «Почему, – возмущался Венгеров последними строками «Горных высей», – для этого надо быть „сыном небес“, когда то же самое проделывает каждый горный козел, будучи всего лишь сыном козы?»³⁴ Кстати, напомним, что у Иванова рядом с «Разрывом» появляется Сатир, глядящийся в горные озера, т. е. горный Сатир, надо полагать…

Так можно далеко зайти, и один из вопросов, встающих в связи со сказанным, – это какие свойства поэтики Бенедиктова, поэта второго ряда, были востребованы культурой модерна? О том, что его поэзия подражательна, писали чуть ли не все, кто о нем вообще писал. Она и вправду все время что-нибудь напоминает: «О, не играй веселых песен мне!..» («N. N-ой»), «Я не люблю тебя. Любить уже не может…»; «Прости! – Как много в этом звуке!» («Прости!»); позднейшее стихотворение «Локомотив» (1865) своим чередованием строф, написанных разными размерами, вызывает в памяти «Последнего поэта» Баратынского и т. п. Уместно напомнить здесь оценку Соловьевым первых образцов русской символической поэзии, «добрая половина» которых, по его мнению, «внушена другими поэтами и притом даже не символистами»³⁵. Звучало это в других откликах на новое искусство, например, у Михайловского.

Один из ответов можно найти у Л.Я. Гинзбург, которая вольно или невольно наметила важное для поэзии модернизма свойство поэтики Бенедиктова: смешение высоких поэтических слов с просторечием³⁶. В качестве приема катахреза станет основой авангардной поэтики – недаром, например, одно из выступлений имажинистов в Берлине было названо по заглавию главы из «Братьев Карамазовых», «Смердяков с гитарой»³⁷. Само изобретение Бенедиктовым неологизмов, список которых был составлен Полонским и прилагался к его статье в первом томе посмертного собрания стихотворений, надо думать, связано с романтической темой невозможности «высказать себя» («невыразимое», собственно, тоже неологизм). Но в перспективе будущего развития языка русской поэзии неологизмы Бенедиктова были востребованы. Льва Зилова прочтение именно этого списка навело на мысль об актуальности поэта: ведь эти слова «многие теперь пестрят у Бальмонта, Иванова, Брюсова и пр.»³⁸. Последнее утверждение не выдерживает серьезной проверки³⁹, но в целом Зилов, как младший современник символистов, выражает «дух времени» – изобретение слов в русском литературном модернизме началось задолго до футуристов. В особенности это касается «поэта мысли», Вячеслава Иванова, о первом сборнике которого И. Ясинский писал: «Блестящий стих. Архаизмы, иногда очень красивые, напоминающие архаизмы Тютчева. Большое знание классической литературы. Книга имела бы успех и поэт попал бы в историю нашей словесности и занял бы в ней не последнее место, если бы „Кормчие звезды“ появились семьдесят лет назад»⁴⁰. Кстати, сравнение Бенедиктова с Ивановым можно было бы развивать и далее⁴¹ – например, оба поэта обнаруживали свое пристрастие к сонетам, характерное, впрочем, для «сонетных эпох» русской поэзии. Если понимать природу этой формы как стиха «заказанного», порой даже придворного, то в глаза бросится явная любовь Бенедиктова к встрече Нового года новым стихотворением, к стихам «на случай»: на юбилей, обед и т. п., столь характерная и для поэтического поведения Иванова. Например, так была написана, если верить О. Дешарт (I, 858), одна из «Парижских эпиграмм», «Скиф пляшет», взамен другой, исключенной цензурой. Ее финальные строки: