Текст книги "И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата"

Примечания

¹ Барсуков Н.П. Жизнь и труды М. П. Погодина: В 22 т. СПб., 1892. Т. 5. С. 347–348; СПб., 1891. Т. 4. С. 436 (далее ссылки на это издание, выходившее в 1888–1910 годах, даются в тексте; римская цифра означает том, а арабская – страницу); Поляков А.С. О смерти Пушкина (По новым данным). Пб., 1922. С. 96–97.

² ГАРФ. Ф. 109.1 экспед. 1840 г. Оп. 15. Д. 82.

³ М.Т. Каченовский, отношения которого с главным фигурантом доноса в этот момент были далеки от благостных; см.: Соловьев С.М. Соч.: В 18 кн. М., 1995. Кн. 18. С. 560; Бачинин А.Н. Из записок М.П. Погодина. Граф С.Г. Строганов // Отечественная культура и историческая мысль XVIII–XX веков. Брянск, 2004. Вып. 3. С. 348.

⁴ В 1835–1845 годах московским обер-полицмейстером был уже упомянутый в документе генерал-майор Лев Михайлович Цынский – лицо, оставившее след во многих литераторских биографиях. Весьма ограниченные сведения о его собственной биографии (см. статью Н. Тычино: Русский биографический словарь. Т. «Фабер – Цявловский». СПб., 1901. С. 493) более столетия не пополнялись, пока, наконец, не обогатились датой рождения – 1793 (дата явно заимствована из формулярного списка, почему ее имело бы смысл предварить пометой «ок.») – и некоторыми любопытными подробностями (Шаханов А.Н. Московские обер-полицмейстеры и начальники сыскной полиции // Московский журнал. 2005. № 2. С. 8–9), меж коими особенно любопытным нам показалось сообщение о том, что, обвинив полицмейстера в служебных злоупотреблениях, московский градоначальник светлейший князь Д.В. Голицын «добился отставки» Цынского почти через год после собственной кончины.

⁵ В 1834 году профессорам, имевшим домашние пансионы для подготовки абитуриентов к поступлению в университет, было запрещено принимать участие в экзаменах. Оскорбленный подозрением в личной заинтересованности, способной помешать исполнению профессорских обязанностей, Погодин подал в отставку, но министр народного просвещения С.С. Уваров упросил его остаться (IV, 202–204, 208–209; Бачинин А.Н. Указ. соч. С. 367–369). Именно эту наделавшую в университете много шума историю Погодин хотел напомнить в тщательно продуманном и несколько раз переделывавшемся письме 1841 года к Уварову с изложением условий своего переезда на службу в Петербург – бравирующее упоминание запретного, но легитимизированного для него министром «дохода с пенсионеров» (Русский архив. 1871. № 12. Стлб. 2089) отсылало к одной из их программных бесед, для которой погодинское прошение об отставке послужило в свое время поводом.

⁶ Генерал-лейтенант Степан Иванович Лесовский (ок. 1782–1839) в 1832–1834 годах возглавлял 2-й округ корпуса жандармов, в который входила и Московская губерния (подробную биографию Лесовского см.: Чукарев А.Г. Тайная полиция Николая I (1826–1855). Ярославль, 2002. Кн. 1. С. 176–180). «Политическое дело» при нем – следствие об известном тайном обществе Н.П. Сунгурова (на время московской службы Лесовского пришлась финальная часть истории: суд, побег и поимка основателя кружка, перехваченное письмо одного из участников к сочувственникам).

⁷ По сунгуровскому делу подвергался аресту студент политического отделения Московского университета Алексей Никанорович Топорнин (1811–1856), квартировавший у Погодина (см.: Костенецкий Я.И. Воспоминания из моей студенческой жизни // Русский архив. 1887. № 36. С. 329).

⁸ Сообщаемая Н.А. Кашинцевым дата вызывает у нас известные сомнения. Барсуков говорил о выезде Погодина и января (V, 330), меж тем 13-го последний жаловался в дневнике: «Не могу выехать иначе как во вторник (т. е. 16-го января. – А. И.-Т.)» (ОР РГБ. Ф. 231. Разд. I. Карт. 32. Ед. хр. 1. Л. 152 об.). Обеспокоившая Кашинцева поездка, судя по всему, началась в середине января и завершилась в исходе февраля (27 февраля уже из Москвы Погодин отправил письмо Уварову, см.: Русский архив. 1871. № 12. Стлб. 2079, а 19-го, как видно из письма к нему М.С. Куторги, еще был в Петербурге: ОР РГБ. Ф. 231. Разд. II. Карт. 18. Ед. хр. 4. Л. 1).

⁹ Контр-адмирал Федор Петрович Литке с 1832 года состоял при великом князе Константине Николаевиче. Упомянутый ниже Алексей Илларионович Философов (1799–1874) с 1838 года находился в должности воспитателя при великих князьях Николае и Михаиле Николаевичах. Письма, адресованные от имени графа Бенкендорфа воспитателям царских детей, составлены в полном соответствии с резолюцией (рукой Л.В. Дубельта?) на первом листе помещаемого здесь дела: «Спросить Лите (sic! – А. И.-Т.) и Философова, правда ли? Может быть, сам рассеивает слухи, что будто с тем приехал. Если же правда, то приостановиться назначением до получения от Графа подробных об нем сведений».

¹⁰ Александр Александрович Галлер – губернский секретарь, младший помощник экспедитора III Отделения Собственной Е. И. В. канцелярии (Месяцеслов и Общий штат Российской Империи на 1840. СПб., [1839]. Ч. 1. С. 28); впоследствии начальник Архива III Отделения; о нем см.: Жандармы России / Авт. – сост. B.C. Измозик. СПб.; М., 2002. С. 258.

¹¹ То есть воспитываемого под началом Литке великого князя Константина Николаевича, получившего высший военно-морской чин за несколько дней до своего четырехлетия (1831).

¹² «Места, означенные точками, мы нашли неприличным печатать» (V, 347), – подобных извещений у Н.П. Барсукова, в иное время свободно, без пояснений, контаминирующего и препарирующего свои архивные источники, найдется немного.

¹³ Поляков А.С. Указ. соч. С. 97–98; без купюры: Кошелев В.А. Как правильно писать доносы // Родина. 1992. № 8–9. С. 38.

¹⁴ Ср.: Чукарев А.Г. Тайная полиция России 1825–1855 гг. Жуковский; М., 2005. С. 243–244.

¹⁵ Именно это поручение Николай Андреевич Кашинцев (Кашинцов) (1799–1870) выполнял постоянно, вне зависимости от того, как были оформлены его трудовые отношения с III Отделением, занимал ли он нетвердую («Сверх того при сем отделении находятся…» [Месяцеслов и Общий штат Российской Империи на 1833. СПб., <1832>. Ч. 1. С. 26; Месяцеслов и Общий штат… на 1841. СПб., <1840>. Ч. 1. С. 18]) или полноценно штатную (1841–1850 – чиновник для особых поручений III Отделения Собственной Е. И. В. канцелярии; см. комментарий А.А. Ковзуна и Н.В. Фролова в изд .-.Долгоруков И.М. Капище моего сердца. Ковров, 1997. С. 491) позицию. Издавна считалось, что этим полезным трудам Кашинцев начал предаваться с 1832 года – одновременно с получением звания камер-юнкера (Русский биографический словарь. Т. «Ибак – Ключарев». СПб., 1897. С. 584; Поляков А.С. Указ. соч. С. 93), но недавно было объявлено о причислении его к тайной полиции с 1829 года (Рейтблат А.И. Русские писатели и III отделение (1826–1855) // Новое литературное обозрение. 1999. № 40. С. 164). По нашему разумению, в 1829–1832 годах Кашинцеву следовало бы служить дворянским депутатом в Клинском уезде (Список лиц служивших по выборам дворянства Московской губернии. 1785–1885. М., 1885. С. 36), но, главное, мы плохо верим его появлению в III Отделении прежде Дубельта, вступившего в корпус жандармов в 1830 году (на и без того очевидную роль Дубельта в трудоустройстве родственника в свое время прямо указывал П.И. Бартенев: Девятнадцатый век. М., 1872. Кн. 1. С. 402).

¹⁶ Троцкий И. III-е Отделение при Николае I. [Л.], 1990. С. 269, 286.

¹⁷ Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов / Ред., вступит, ст. и коммент. Вл. Орлова. [Л., 1934]. С. 335. Впрочем, неполный успех более масштабных проектов Кашинцева – испросить Полевому доступ в архивы, дать ему «в пособие 50 000 рублей и достать звание историографа, с жалованьем» – заставил последнего по-дубельтовски вздохнуть о благодетеле «с <…> обширными видами на добро при маленьких средствах» (письмо к брату от 20 марта 1841 года; см.: Полевой Кс. А. Записки. СПб., 1888. С. 516).

¹⁸ Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. М., 1998. С. 411.

¹⁹ Полная отставка длилась пять лет. С 1855 года Кашинцев стал числиться при Почтовом департаменте сверх штата (Адрес-календарь. Общая роспись всех чиновных особ в государстве. 1856. СПб., [1855]. Ч. 1. С. 6; см. также данные позднейшего формулярного списка, приведенные в указанном в примеч. 15 комментарии А.А. Ковзуна и Н.В. Фролова).

²⁰ См.: Попов В.П. <Леонтий Васильевич Дубельт.> II // Русская старина. 1880. № 10. С. 454–455.

²¹ Кирило-Мефодiвське товариство / Упорядники О.О. Франко, M.I. Булич, I.I. Глизь. Кшв, 1990. Т. 3. С. 296.

²² Там же. С. 318.

²³ Кошелев В.А. Указ. соч. С. 40.

²⁴ Цит. по: Шилов А.А. Революция 1848 года и ожидание ее в России // Голос минувшего. 1918. № 4–6. С. 241.

²⁵ О более поздних проявлениях интереса Погодина к воспитанию царских детей, показывающих, что идея подобного наставничества сопровождала его на протяжении по крайней мере четверти столетия, см.: V, 413–415; XV, 80–89; Бачинин А.Н. Указ. соч. С. 365.

²⁶ См. статью М.А. Бобрик: Русские писатели. 1800–1917. М., 1992. Т. 2. С. 520.

²⁷ Акульшин П.В. М.Н. Макаров и его воспоминания о рязанском генерал-губернаторе А.Д. Балашове // Труды Рязанского исторического общества. Рязань, 1997. Вып. 1. С. 144–145.

²⁸ Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. 4. С. 178; ср.: Гагарин И. Дневник. Записки о моей жизни. Переписка. М., 1996. С. 313. С сожалением отметим, что проблема интеллектуальной подготовки сексотов, способной предохранить передаваемые ими сведения от сущностных деформаций, не была решена и в последующие столетия – ср., например, мечтательное рассуждение поздней Ахматовой, пересказанное мемуаристом: «…в определенном смысле удобно и даже выгодно иметь возле себя толкового осведомителя, который в своих доносах хотя бы не переврет твои подлинные слова и мнения» (Ардов Михаил, протоиерей. Все к лучшему… М., 2006. С. 82).

²⁹ Это предположение хорошо корреспондирует с убедительной гипотезой, относящей заполнение соответствующих листов записной книжки к пребыванию поэта в Москве весной 1841 года; см.: Гиллельсон М.И. Поэзия Лермонтова в салоне Елагиных // М.Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. Л., 1979. С. 267–269.

³⁰ На эту возможность как будто намекают новейшие комментаторы Лермонтова, по словам которых Н.А. Кашинцев известен «доносом Бенкендорфу на Погодина о том, что будто бы Погодин распространил по Москве слух о своем назначении на должность наставника к великим князьям <…>. Возможно, что в связи с этим слухом имена Погодина и Кашинцева стоят в записи рядом» (Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. / 2-е изд., испр. и доп. Л., 1981. Т. 4. С. 481–482).

³¹ Снегирев И.М. Дневник. М., 1904. Т. 1. С. 282; Никитенко А.В. Дневник: В 3 т. [Л.],1955.Т.1.С.220.

³² Поляков А.С. Указ. соч. С. 98. Нельзя исключать, что сплетня о нравах, царивших в свое время в редакции «Московского вестника», была симметричным ответом на московский слух о мести князя Н.Б. Юсупова Н.А. Полевому за памфлет «Утро в кабинете знатного барина» («Скажи, правда ли, – интересовался современник, – что Князь Юсупов велел прибить Полевого?» [Щукинский сборник. М., 1902. Вып. 1. С. 129; о литературных последствиях этого слуха см. сводку сведений Вл. Н. Орлова: Николай Полевой. Материалы… С. 433–434]).

³³ Изучая свод донесений Кашинцева 1847 года, А.С. Поляков обратил внимание на то, что И.М. Снегирев является единственным человеком, о котором автор отзывается положительно; см.: Поляков А.С. Указ. соч. С. 98–99. Но сближение это, завершившееся попытками Кашинцева выхлопотать приятелю чин или орден и ссуду, началось лишь в ноябре 1841 года («Заехал к Н.А. Кашинцову попросить поговорить с Л. М. Ц.<ынским> насчет кварт.<ирных> денег. Обещал») и поначалу двигалось довольно медленно – в мае 1842 года просьбу о сложении квартплаты пришлось повторить, но с января 1843 года Снегирев начинает регулярно ездить с поздравлениями к Цынскому – по-видимому, хлопоты Кашинцева наконец увенчались успехом (Снегирев И.М. Указ. соч. Т. 1. С. 309, 320,329,342,354). Встречи же с самим Кашинцевым еще некоторое время остаются нечастыми (Там же. С. 345, 346, 361). В 1847–1848 годах Кашинцев по понятным причинам очень сильно загружен по службе (большой массив его донесений 1847 года опубликован: Кирило-Мефодiвське товариство… (поуказ.); другие отрывки: Кошелев В. А. Указ. соч. С. 37–40; некоторые работы 1848 года используются: Шилов А.А. Указ. соч. С. 236–241; Нифонтов А.С. Россия в 1848 году. М., 1949. С. 115, 124), и он практически неразлучен со Снегиревым (Снегирев И.М. Указ. соч. Т. 1. С. 391–395, 401–403, 405–410, 415): удельный вес сообщений последнего в кашинцевских текстах этого времени должен быть очень высок. Начиная с 1849 года свидания приятелей снова становятся редки (Там же. Т. 1. С. 426, 429, 438, 448, 458; М., 1905. Т. 2. С. 117, 119,133,150, 201). Ну а до 1841 года их встречи можно пересчитать по пальцам: 24 марта 1834 года Кашинцев просил Снегирева «с ним сблизиться», через две недели повторно приглашал «быть с ним знакомым», но пока без успеха (в печатном издании снегиревского дневника в этой записи фигурирует «И.И. Кашинцев» – это, конечно, неверно прочитанное «N.N.»: Снегирев не спешит с выполнением просьбы собеседника и не знает его имени). Только 9 июня 1834 года будущим приятелям довелось поговорить о цензуре, с тем чтобы в следующий раз столкнуться в гостях лишь через два года (Там же. Т. 1. С. 163, 164,171, 226).

³⁴ Оксман Ю.Г. Белинский и политические традиции декабристов // Декабристы в Москве. М., 1963. С. 196.

³⁵ Изветы Снегирева // Русский архив. 1891. № 3. С. 527, 528. Сохранились свидетельства книжных затруднений, которые – очевидно, благодаря цитированному «извету» – ожидали Погодина в 1839 году при возвращении из следующего заграничного путешествия: Реестр книгам, удержанным в Желтковской таможне при проезде из заграницы в Россию… // ОР РГБ. Ф. 231. Разд. I. Карт. 51. Ед. хр. 18; О книгах, присланных ординарному профессору Погодину // Центральный исторический архив Москвы. Ф. 418. Оп. 8. Д. 166.

³⁶ Отметим дневниковую запись Снегирева от 25 апреля 1836 года, возможно, как-то связанную с происхождением «изветов» или с их последствиями: «…к М.Ф. Прудникову и нашел у него Москов. обер-полицеймейстера Льва Михайловича Цинского, который со мною познакомился и звал меня к себе обедать. Поговорили с ним о духов, и учебных предметах, о направлении духа времени и пр. Он сказал, что кн. Д.В. Г.<олицын> очень полюбил меня и говорил обо мне много хорошего, советовав ему познакомиться со мною» (Снегирев И.М. Указ. соч. Т. 1. С. 221).

³⁷ «Профессора скверных правил Погодин и Давыдов» скороговоркой упоминаются Н.А. Кашинцевым в донесении от 2 декабря 1836 года при перечислении посетителей вечеров у Н.С. Селивановского, дурно, по мнению доносителя, повлиявшего на издателя свежезакрытого журнала «Телескоп»; по подлиннику опубликовано: Нечаева B.C. В.Г. Белинский. Учение в университете и работа в «Телескопе» и «Молве» 1829–1836. [М.; Л.], 1954. С. 385; более полно и точно напечатано З.А. Каменским по копии, сделанной Д.И. Шаховским: Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избр. письма. М., 1991. Т. 2. С. 533–534.

³⁸ См.: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В. Булгарина в III отделение / Изд. подготовил А.И. Рейтблат. М., 1998. С. 88–89,1²5, 287–298. Развернутые комментарии к этим текстам см. у их первых публикаторов: Модзалевский Б.Л. Пушкин под тайным надзором / 3-е изд. [Л.], 1925. С. 80–91; Эйдельман Н.Я. Пушкин и его друзья под тайным надзором // Вопросы литературы. 1985. № 2. С. 128–139.

³⁹ Кошелев В.А. Указ. соч. С. 38.

⁴⁰ Россия под надзором: Отчеты III отделения 1827–1869 / Сост. М.В. Сидорова, Е.И. Щербакова. М., 2006. С. 189.

⁴¹ Здесь хорошо видно, что описание предмета не через его описание, а через описание рецепции не является индивидуальной патологией Н.А. Кашинцева – это важная черта корпоративного стиля.

⁴² Россия под надзором… С. 210–211. На динамику тона служебных высказываний гр. А.Х. Бенкендорфа о С.С. Уварове весьма проницательно обратила внимание Цинтия X. Виттекер, причем до того, как цитированные отчеты были полностью опубликованы: Виттекер Ц.Х. Граф Сергей Семенович Уваров и его время. СПб., 1999. С. 144. Фраза об изменениях цензурного устава, возможно, навеяна неприятным воспоминанием Бенкендорфа о потере в отчетном 1839 году в результате цензурного казуса (возникшего, впрочем, не из-за предписаний Уварова, а вследствие узурпирования ряда цензурных функций его собственным ведомством) своего ближайшего сотрудника – отрешенного от должности управляющего III Отделением А.Н. Мордвинова. В случившейся вокруг этого эпизода деловой переписке Уваров отвечал Бенкендорфу «не без яда»; см.: Левкович Я.Л. К цензурной истории сочинений А.А. Бестужева // Литературное наследие декабристов. Л., 1975. С. 297.

⁴³ Доставление этого отчета (опубл.: Русская беседа. 1859. Кн. 1. Отд. V («Смесь»); ср.: Погодин М.П. Письмо к Министру народного просвещения, по возвращении из путешествия по Европе в 1839 году // Погодин М.П. Соч. М., 1874. Т. 4. С. 15–45, 2-я паг.) Уварову и было целью так взволновавшей Н.А. Кашинцева поездки Погодина в Петербург.

⁴⁴ Русский архив. 1871. № 12. Стлб. 2079.

Лариса Вольперт
Мотив изгнания в лирике Лермонтова и французская традиция
«Листок» Лермонтова и «La Feuille» Арно

Немецкие романтики, окружившие блистательным ореолом личность поэта («Чем люди являются среди прочих творений земли, тем являются художники по отношению к людям»¹), наряду с представлением о поэте-демиурге, воплощающем божественное творческое начало, создали «миф» о поэте страдающем – жертве, узнике, изгнаннике.

Архетип изгнанника находит отражение в мифологии: нарушители воли богов, племенных норм и табу подвергаются изгнанию. В цикле о лабдакидах Эдип не только ослепляет себя, но и обрекает на изгнание; Этеокл изгоняет из Фив Полинника. Среди многих мифов такого рода основополагающий – о Филоктете: наказав его зловонной, незаживающей раной, боги вынуждают греков обречь героя на изгнание. Софокл в трагедии «Филоктет» с психологической тонкостью и глубиной разработал сложный комплекс страданий изгнанничества. Забегая вперед, разрешу себе небольшое отступление: думается, в стихотворении Лермонтова «Спеша на Север из далека…» есть легкая перекличка с «Филоктетом». Поэт мог познакомиться с трагедией во французском переводе Лагарпа и в русских переводах². Возможно, Лермонтов обратил внимание на высказанную в «Лицее» мысль Лагарпа об актуальном звучании трагедии: «…le sujet de Philoctète était le seul de ceux qu’avaient traités des anciens, qui fût de nature à être transporté en entier et sans aucune altération sur les théâtres modernes» («.. сюжет Филоктета – единственный из всех, предложенных античными авторами, по своей природе таков, что может быть целиком и без всяких изменений перенесен на современную сцену»)³.

С момента образования греческих «тираний» изгнанничество становится политической данностью; складывается новый «миф», в центре которого не политики, а поэты. Однако, и это важно, первые известные европейские изгнанники – Овидий, Данте, Байрон – были не только гениальными поэтами, но и яркими политическими деятелями. Овидий, если и не был в связи с внучкой Августа Юлией и не участвовал против него в заговоре (официальная причина ссылки – поэма «Наука любви»), осмелился на дерзкий «минус-прием», позицию молчания, воспринимаемую в подобные эпохи как неприятие власти. Данте, призывавшего императора для объединения Италии, гвельфы приговорили к смертной казни – его спас побег. Байрона, выступившего в палате лордов против билля о смертной казни для луддитов и в защиту Ирландии, травля обрекла на добровольное изгнание. Все трое отрефлектировали статус изгнанника. Овидий в «Тристиях» сделал это наиболее пронзительно («Какая грусть о Риме! И какие трогательные жалобы!» – писал Пушкин⁴). Данте, сетующего на участь изгнанника, всю жизнь не оставляет так и не осуществившаяся надежда: великая поэма отворит перед ним ворота в родимую овчарню. Байрон, осмысляя судьбу Данте на метауровне («Пророчество Данте»), соотносит ее со своей участью. Все трое фактически закладывают основы романтического «мифа» о поэте-изгнаннике. Лермонтов также отдает дань неомифологизму: «Несправедливым приговором / Я на изгнанье осужден», – сетует Демон⁵.

Андрею Шенье, лирическому субъекту стихотворения «К***» («О, полно извинять разврат!»), отданы Лермонтовым слова «Изгнаньем из страны родной / Хвались повсюду как свободой» (i, 279). Лирический герой Лермонтова хотел бы сравняться изгнаннической судьбой и с Шенье, и с Пушкиным, и с Байроном («Нет, я не Байрон, я другой…» [2,33]). В данном случае релевантно понятие Д. Бетеа «треугольное видение»⁶, отражающее способность заимствовать модель автоописания у предшественника.

Складывающееся в России первой половины XIX века представление об «авторском поведении» – важный знак умонастроения эпохи: «Завоеванное Пушкиным и воспринятое читателями первой трети

XIX века право писателя на биографию означало, во-первых, общественное признание слова как деяния <…>, а во-вторых, представление о том, что биография писателя в некоторых отношениях важнее, чем его творчество. Требование от писателя подвижничества и даже героизма сделалось как бы само собой разумеющимся»⁷. Судьба Лермонтова – тому яркий пример: стихотворение «Смерть Поэта» и дуэль с де Барантом, дважды обрекшие поэта на изгнание, подтверждали его «право на биографию».

Интерес Лермонтова к античной мифопоэтике зарождается в 1827 году: «воротами» в Царство поэзии тринадцатилетнему Мишелю послужили мифы «Метаморфоз» Овидия и «Георгик» Вергилия в переводах Сент-Анжа и Лагарпа. У истоков лермонтовской лирики – пять переписанных его рукою французских цитат (первые дошедшие до нас автографы), передающих своеобразие латинской мифопоэтики. В «голубой» альбом (1827) он вносит обширное (9 строф по 8 строк) стихотворение Лагарпа «Геро и Леандр» (перевод эпизода «Метаморфоз»); переводы Сент-Анжа из «Метаморфоз» историй о смерти нимфы Эхо («Echo et Narcisse»), похищении Бореем Оритии («Borée et Orithye»), смерти Евридики («Orphée et Euridique»). Все фрагменты (за исключением одного – о гибели Геракла) – на любовную тему, они «объединены общностью содержания, почерпнутого из античной мифологии»⁸. Независимо от того, были ли стихи рекомендованы А.З. Зиновьевым, преподавателем латинского языка Московского благородного пансиона, готовящего Мишеля к поступлению, или это самостоятельный выбор ученика, тексты отвечали его интересам. Французские переводы, условно говоря, служили «мостом», по которому латинская мифопоэтика как бы переправлялась в первую тетрадь Мишеля. Начав с копирования, юный поэт через год слегка измененные строки из баллады Лагарпа «Геро и Леандр» поставит эпиграфом к поэме «Корсар», а позднее «переплавленную» французами мифопоэтическую традицию использует для создания зрелых пьес («Листок», «На буйном пиршестве задумчив он сидел…», «Любовь мертвеца» и др.). Однако свидетельствами его интереса к античной мифопоэтике мы располагаем только на начальном этапе творчества, для заключительного конструктивен метод гипотетической реконструкции.

Лучом неомифологической традиции высвечивается и специфика разработки Лермонтовым мотива политического изгнания; два периода – (до первой ссылки – 4 пьесы) и после нее (3 пьесы) – не идентичны. В первом тема изгнанничества – дань романтическому «мифу»; доминирует провиденциальное предчувствие поэтом трагического жребия («Послушай, вспомни обо мне, / Когда законом осужденный / В чужой я буду стороне / Изгнанник мрачный и презренный» (1,176; 1831). Однако уже в эту пору к привычной трактовке добавляются личностные поправки. Нетривиально убеждение поэта, что изгнание почетно, несет печать избранничества: им можно «гордиться». Важно также «открытие», что и в родной стране можно чувствовать себя изгнанником: «И жребий чуждого изгнанника иметь / На родине…» (1, 234; «Ужасная судьба отца и сына…», 1831).

На переходе от первого периода ко второму условности романтического «мифа» все больше вытесняются поэтикой «литературного автобиографизма»; факты жизни подчас предстают в неожиданном преломлении. Так, в стихотворении «Спеша на север из далека…» (1837), созданном на пути из первой ссылки, читаем: «Боюсь сказать! – душа дрожит! / Что если я со дня изгнанья / Совсем на родине забыт!» (2,107). Это неточная реминисценция «Филоктета» Софокла (см. выше), где герой в ответ на слова Неоптолема, что тот о нем вообще ничего не слышал, восклицает: «О верх обид! <.. > я совсем забыт во всей Элладе!»⁹

 
Поэт обращается к Казбеку:
О, если так! Своей метелью,
Казбек, засыпь меня скорей
И прах бездомный по ущелью
Без сожаления развей.
 

(2,108)

Впервые в «изгнанническом» цикле природа подается в мифопоэтическом ключе: к очеловеченному Кавказу поэт обращается как к другу, заслуживающему доверие.

Вторая ссылка, физически и морально более тяжкая, чем первая, изменившая мировосприятие Лермонтова, подорвала в чем-то и веру в «дружественность» природы: она равнодушна к человеку. В стихотворении «Тучи» (1840) поэт поначалу как будто объединяет себя с тучами общей изгнаннической судьбой:

 
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
 

Включая олицетворения, в поисках ответа на экзистенциальный вопрос о человеческой участи, выдвигая предположение, не «гонят» ли тучи, как людей, «злобные» силы, Лермонтов вводит автобиографиский подтекст:

 
Что же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? Злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
 

Но итоговый катрен отметает эту версию:

 
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно-холодные, вечно-свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
 

(2,165)

Усиливающийся трагизм мироощущения выражен «социологизацией» мотива изгнанничества, что особенно характерно для пьесы «Прощай, немытая Россия…» (1841). Пронизанное сарказмом стихотворение – вершина политической лирики Лермонтова. Прежде безликие гонители поэта («свет», «толпа», «клеветники») здесь превращаются в официальную николаевскую Россию:

 
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.
 

Изгнание может даровать свободу:

 
Быть может, за хребтом Кавказа
Укроюсь от твоих царей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
 

(2, 191)

Провиденциальная метафора «Изгнаньем из страны родной / Хвались повсюду как свободой», звучавшая прежде достаточно абстрактно, как бы «реализуется». В.Г. Короленко писал: «Лермонтов умел чувствовать как свободный человек, умел и изображать эти чувства»¹⁰. Свобода представляется Лермонтову возможной лишь «за хребтом Кавказа». Примечательно, что подобную мысль высказывает Кюстин: «Я видел в России людей, краснеющих при мысли о гнете сурового режима, под которым они принуждены жить, не смея жаловаться; эти люди чувствуют себя свободными только перед лицом неприятеля; они едут на войну в глубине Кавказа, чтобы отдохнуть от ига, тяготеющего на их родине»¹¹.

Существенно отличающаяся от этого предельно ясного «публицистического» стихотворения последняя пьеса цикла «Листок» (1841), тесно связанная с мифопоэтической традицией, загадочна и противоречива. На первый взгляд, она далека от темы политического изгнания, лишь эпитет «суровый» («вырос в отчизне суровой»), упоминание о «буре» и слова «.. докатился до Черного моря» позволяют высветить скрытую связь. С этой точки зрения существенно знание генезиса: главный источник пьесы – романтическая элегия Антуана Арно (Antoine Vensan Arnault, 1766–1834) «Листок» («La Feuille», 1815).

Этому стихотворению в России досталась необычная судьба – его заучивали наизусть, охотно декламировали, активно переводили (Жуковский, В.Л. Пушкин, Денис Давыдов, С. Дуров, Брюсов). Примечательно, что его высоко ценили политические изгнанники: «Участь этого маленького стихотворения, – писал Пушкин, – замечательна, Костюшко перед своей смертью повторил его на берегу Женевского озера; Александр Ипсиланти перевел его на греческий» (XII, 46).

Есть закономерность в том, что «Листок» создал Арно: французский поэт дважды подвергался изгнанию и после каждого из них создавал произведение, остававшееся в культурной памяти эпохи. Казалось, сама судьба диктовала Арно его тему: он не захотел покинуть своего благодетеля, графа Прованского (будущего короля Людовика XVIII) и последовал за ним в изгнание. В созданной в Англии трагедии «Marius à Minturnes» (1793) Арно отошел от шаблонной трактовки образа: героем пьесы он сделал не Мария-тирана, а Мария-изгнанника¹². Мысль, что изгнание может стать подвигом стойкости, для бурной эпохи Революции оказалась актуальной: трагедию Арно приняли с восторгом¹³.

Триумф определил рождение Арно-трагика. Он мог бы безбедно жить за границей, но статус изгнанника – не для него, какая-то сила неудержимо толкает его на родину. Арно не сомневается, что во Франции его ждет смерть, и все же в 1793 году он добровольно возвращается. Все развивается по привычному сценарию: в Дюнкерке он схвачен, брошен в камеру, гильотина неминуема, но, к общему изумлению, Комитет общественного спасения громогласно объявляет: все поэты – космополиты, их родина – вселенная: закон об эмигрантах их не касается. И… чудо: Арно на свободе!

Другой любопытный факт – дружба с Наполеоном. Тот, как известно, глубоко почитал древность; Арно слыл ее знатоком. Бонапарт пригласил его в Египет. В пути на корабле «Восток» они спорили о Цезаре, Гомере, Оссиане, но больше всего о жанре трагедии («Главная тема трагедии – политика», – утверждал Бонапарт). «Однажды после долгого спора, когда генерал сказал ему: „как бы то ни было, но мне хочется сочинить с вами вместе трагедию“. Охотно, – отвечал Арно, тогда, когда мы сочиним вместе план сражения!»¹⁴ С 1799 года Арно – член Академии; однако после Ста дней (Арно, естественно, встретил их сочувственно) писатель был исключен из Академии (факт для Франции прежде немыслимый) и, как приверженец Наполеона, отправлен в изгнание.

В первом изгнании родился Арно-трагик, во втором – баснописец. Пушкин писал: «Две или три басни, остроумные или грациозные, дают покойнику Арно более право на титло поэта, нежели все его драматические творения. Всем известен его „Листок“» (XII, 46). Популярность пьесы в России определялась комплексом причин: знанием о судьбе Арно, пониманием аллегории («могучий дуб» – Наполеон), стиховым новаторством. Не случайно Арно называл свои пьесы «баснями». В них непривычное, парадоксальное для того времени, сочетание лирического настроя, философской идеи и басенной структуры (диалогическая форма, частый в баснях, например, у Лафонтена, семисложник, неразделенность на строфы, домашняя лексика, в конце – едва заметное назидание). Эту «лирико-философскую басню» отличало то единство (по слову Пушкина) «волшебных звуков, чувств и дум», которое свойственно высокой лирике.