Текст книги "Кавказ. Выпуск XV. Постижение Эльбруса"

IV

Зимовка в полосе буранов. – Снежные лавины.

26–28 января. Зимовка попала в полосу буранов. В комнате лежали нетающие сугробы снега. Мы к этому уже привыкли. Лысенко гоняется с помощью вариометра по эфиру за Пятигорском, но, как всегда, безуспешно.

Сегодня, чтобы позавтракать, пришлось проделать получасовую ледорубную работу: вскрывали банки свино-бобовых консервов. Ночью изорвало чайник и кружку – забыли после ужина воду вылить. Пышки замерзли и звенели. Отрубить кусок баранины нельзя – крошится, приходится пилить. Вскрыть банку консервов – это очень сложная работа. Мы на этом деле ледоруб сломали.

Утром, чтобы выйти во двор и снять наблюдения, пришлось вылезть в окно и произвести раскопки входной двери. Сидеть в комнате еще можно, но при воспоминании о том, что нужно идти к будкам снимать наблюдения, – дрожь берет. Пробираешься весь мокрый и забитый снегом, в разные стороны тебя швыряют злые порывы ветра, коченеют руки, немеет лицо, на бровях и ресницах намерзает лед. С трудом разглядев положение ртути на нескольких термометрах, отметив влажность, ползешь назад и весь мокрый, окоченевший, попадаешь опять в холод. Так хочется согреться, а кругом мороз… Садишься и долго-долго дрожишь, обсушиваясь теплом собственного тела. За воротом растаивает попавший туда снег, и холодные капли лениво ползут по телу… Вздрагиваешь, теплота здорового тела побеждает холод, и, подойдя к столу, аккуратно записываешь негнущимися пальцами в метеорологический журнал несколько драгоценных цифр.

29 января. Пятые сутки продолжается буран. От холода мы дичаем. Мороз заползает даже в меха наших спальных мешков – единственное теплое убежище. Ветер выбил всю шпаклевку из стен и пола. От стола до двери можно промчаться на лыжах. Пол изображает холмистую местность зимой, надувы похожи на маленькие сопки.

30 января. Ночью буран усилился. Целый день отлеживались и вылезали из спальных мешков только поесть да снять наблюдения. Славец натренировался спать по двадцать часов подряд.

– Славец, ты бы читал, что ли, а то заболеешь сонной болезнью, – увещевал я его.

– А что, я хуже Амундсена? – говорил он обиженно и пояснял: – Когда Амундсен зимовал на острове Франца-Иосифа в землянке, то, как он писал сам, спал по двадцать часов в сутки и ничего; даже, говорит, лучше себя чувствовал.

И, не ожидая моих слов, Славец залезал поглубже в мешок.

31 января. Славец, снимавший ночные наблюдения, подвергся ужасному нападению бури и два раза, по его словам, окончательно расставался с жизнью: его швыряло на землю, причем один раз стукнуло головой об угол будки.

Выйдя утром, я нашел входную дверь висящей на одной петле. Ночью мы боялись, что буря сорвет все и разнесет установки. Густой вой бурана перекрывали раскаты каменных обвалов, падавших со скал под зимовкой на ледник Большой Азау. По леднику, как по громадной трубе, гудя в скалах, несся ветер. Вечером неожиданно все стихло. По поводу окончания бури затопили печку фанерным ящиком, и Славец приготовил хороший обильный ужин.

Барометр поднимался.

1 февраля. Погода улучшилась. Обрабатываю метеорологические таблицы. Ребята читают о Севере и занимаются рассказами из прошлого.

2 февраля. В час дня захватили все альпийское снаряжение и пошли на ледник Малый Азау. Лысенко привязали на веревке посредине, с большими предосторожностями перешли засыпанную трещину и спустились к гроту ледника. Вернулись повеселевшие.

3–5 февраля. В свободное время лазим по окрестным скалам и везде таскаем за собой Лысенко. Думаем сделать из него туриста.

6–7 февраля. Электрифицировали метеобудки, провели к ним свет и переносный фонарик. Теперь снимаем наблюдения с холодным светом, не влияющим на показания приборов.

После обеда Славец предложил:

– Давайте закатим сегодня вечеринку. Я сделаю хороший ужин.

Ну, мы, конечно, как следует покушать никогда не откажемся.

– Давай, – говорим, – жарь, вари, пока не надоест. Мы ведь все время едим два раза – утром и вечером. Только сегодня пообедали.

Возился он долго, но сварил суп с мясом, на второе макароны с маслом, на третье – свежий пирог с морожеными яблоками, на четвертое – пирожки сдобные с рисом и на пятое – чай.

Когда он разлил первое, то предложил грянуть марш. Мы задали трио-концерт, так как подобного меню мы давно не видели.

8 февраля. Часов в 12 дня в дверях появился бородатый человек. Я глазам своим не поверил. Присмотрелся.

– Леон, здравствуй…

Это был наш старый знакомый Леон Маргияни из Терскола. Сбежались ребята. Крепко пожали старику руку. Он вытащил из-за пазухи пачку писем.

Угостили его, чем могли. Забрав письма от нас, он ушел обратно.

16 февраля. Утром под кроватью обнаружил целый сугроб снега, который набился в складки спального мешка и даже под подушку – произошла авария – при зарядке аккумуляторов вместе с валом шестерня на ветряке. Пропеллер завертелся впустую.

– Эх, ветряк ты, ветродвигатель системы Перкинса, – горестно сказал Славец.

18 февраля. Смонтировали и установили сломавшееся динамо. К вечеру подул фен – теплый горный ветер. Снег мокрый, с крыши течет. Поехали кататься на лыжах. Славец в одном месте нарушил лыжное равновесие снежных масс. Моментально впереди него появилась трещина, и со всего ската съехала пластовая лавина, к счастью, никого не зацепив.

Вернулись домой и далее своей хижины не ходили. Весь день от лавин, летающих по всем склонам, дрожала земля. Грохот обвалов доносился с отвесных стен далекого Донгузоруна. Горы ожили и тяжело вздыхали, освобождаясь от тяжести пластов зимнего снега.

Фен в одну ночь сбрасывает с гор весь снег.

19–20 февраля. Утром убил индюшку. Такой дичи мы очень рады. Свежее мясо и несравненно вкуснее баранины.

21 февраля. Утром я отправился на охоту на скалы ледника Большой Азау под зимовкой. Заметив недалеко трех индюшек, я стал к ним подкрадываться по снегу по гребню скалы. В самый критический момент, когда я брал на прицел ближайшую индейку, под моей тяжестью с хрустом осел снег, и весь склон вместе со мной пополз в пластовой лавине.

Я молниеносно сообразил, что нужно выпрыгивать из двигающегося снега на неподвижный край. И когда в нескольких метрах на меня надвинулась скала, я, не выпуская ружья, прыгнул на нее и, сорвав кожу на пальцах, вцепился в изломанные выступы и повис. Затем уселся поудобнее и с бьющимся сердцем наблюдал, как громадная масса несущегося снега взметнулась в воздух со скалы и все покрыло большим облаком снежной пыли. Донесся перекат от глухого падения, и все стихло. Только теперь мне стало страшно. Секунда запоздания – и я лежал бы внизу раздавленный и исковерканный.

Не доверяя твердости скалы, я вылез на гребень и поднялся на зимовку. Рассказал о случае ребятам. Они видели эту лавину с зимовки, не подозревая, что я чуть не стал ее жертвой. Дней пять не ходил на охоту.

22 февраля. Учусь азбуке Морзе и работаю на ключе. Принимаем с зуммера. Лысенко дает, а мы слушаем. Погода теплая. Неплохо же, что это февраль. Славец взялся разучивать ноты на гитаре.

23–25 февраля. Погода переменная: то светит яркое солнце, то закручивает пурга. То мы забираемся в мех спальных мешков, то щеголяем в одних трусиках и загораем. Станция работает без перемен.

1–4 марта. Весна коснулась нас своим дыханием. Мы занялись подготовкой альпийского снаряжения. Все время, если день теплый, проводим на воздухе. Гонялись за индюшками. Почуяв тепло, они без всякого стеснения ходят, где им нравится, и по утрам, дразня нас, свистят под самыми окнами.

7 марта. Посыпал снег. Ветра нет совсем. Все дни читаем. За окном, как живые, растут сугробы. Тишина. Белый холод. Снег.

8 марта. Весь мир очистился и обновился. Везде незапятнанная чистота. Вверху – синева, а внизу – белизна свежего снега. Ходишь по сугробам и не чувствуешь сопротивления снега, будто под ногами густая серебристая паутина.

Наблюдаем падение больших пылевидных лавин. Кажется, что видишь немой фильм. Лавины летят без звука. Шорох заглушает расстояние. До подножия горы обычно ничего не долетает, весь снег разлетается в воздухе.

Сегодня загорали даже без всякой одежды и в таком же виде на лыжах катались. Я вывел заключение, что если бы люди катались на лыжах без одежды, то даже начинающие лыжники никогда бы не падали.

9 марта. Сегодня катались на пластовых лавинах. Снег такой мокрый и тяжелый, что на гладком склоне ехать на нем одно удовольствие. Движение медленное, и перед концом легко выскочить в сторону. Этот спорт, по-моему, никогда и нигде не развивался.

Разлетевшись в одном месте на лыжах, я с твердого снега зарылся в мягкий, перевернулся несколько раз в воздухе и упал головой в снег, сломав при этом сразу обе лыжи. Болели шея и спина. Ничего, на будущий год придется зимовать выше, там умение ездить на лыжах особенно пригодится.

10–21 марта. Регулярно в определенные часы отсчитываем показания приборов. Интенсивность жизненных проявлений находится в тесной зависимости от состояния погоды. Грохочут весенние лавины. Пробиваясь через густой туман, доносятся грозные раскаты, от которых, трепеща, сжимается сердце. Наш домик стоит на краю километрового обрыва, и нам все чудится, что как-нибудь от грохота он полетит и разобьется о серые изломы каменных башен.

Теплеет. Мы уже загорели и летом, видимо, станем совсем черными.

V

Встреча с альпинистами А. Гермогеновым, Е. Абалаковым и Д. Гущиным.

22 марта. На край площадки у ветродвигателя вышел коренастый молодой альпинист. За его спиной виднелся весьма объемистый зеленый рюкзак, в который без особых затруднений можно было бы поместить самого хозяина.

Я приблизился к нему. На меня взглянули прямые голубоватые глаза. Не произнеся ни слова, мы крепко пожали друг другу руки. Я мог с уверенностью сказать, что это Алеша Гермогенов, председатель Московской горной секции, начальник пришедшей на Эльбрус горнолыжной экспедиции.

Вместе с ним поднимались на Эльбрус известные альпинисты Евгений Абалаков и Данила Гущин.

– Отель «Эльбрус», – воскликнули они, прочитав вывеску над дверью, в шутку разрисованную Славцом.

– Не хотел бы я долго в этом отеле жить…

– Не долго, а жить придется, – сказал я, выходя из приюта.

Один за другим подходили лыжники в зеленых альпийских костюмах. Все здоровые, жизнерадостные, загоревшие. Среди них оказалась одна женщина – московская альпинистка Волгина.

По очереди входили в дом и издавали возгласы удивления:

– Как здесь уютно!

– Да это и впрямь высокогорный отель.

Войлоки, цветные одеяла и матрацы, набитые на стены с целью закрыть щели, создавали некоторый уют.

В углу на рюкзаке сидел Андрей Малейнов и, завладев балалайкой, тренькал единственную знакомую ему вещь «Ах, вы, сени, мои сени» и, заразительно смеясь, подпевал:

 
Ах, вы, сени, мои сени,
Сени новые мои,
Сени новые, кленовые, решетчатые…
 

На него шикали, кричали, а он, не в такт ударяя по струнам, опять заводил:

 
Ах, вы, сени, мои сени…
 

Неожиданный приход группы лыжников нас взбудоражил и опрокинул мирное течение жизни. Зимовка наполнилась смехом, шумом, говором девяти человек, и восемнадцать окованных шипами ботинок загрохотали по гулкому, промерзлому полу.

Явившись с гор Сванетии, они принесли с собой новости. Долго расспрашивали мы их, а они нас. Завтра они пойдут на вершину. Гермогенову я советовал:

– Устройте на Кругозоре дневку, отдохнете, акклиматизируетесь, на следующий день пойдем.

– Нет, – говорил он, – мы уже запоздали, нужно скорее в Москву, выступим завтра.

VI

Неудавшийся подъем на вершину. – Смерть Алеши Гермогенова.

23 марта. Пропустить этот случай я, конечно, не мог и присоединился к экспедиции. В 7 часов утра при хорошей погоде на вершину выступило десять человек. Барометр стоял высоко. Давно уже синеву неба не закрывали тучи.

На леднике надели лыжи, предварительно смазав их резиновой мазью от обратного скольжения при подъеме. По твердому насту до Приюта одиннадцати дошли незаметно. По дороге я производил метеорологические наблюдения. У всех была тренировка, и поэтому высота почти не сказалась.

На Приюте одиннадцати расположились с удобствами. Повара занялись приготовлением обеда. Фотографы защелкали затворами фотоаппаратов.

– Удержится ли погода? – с тревогой спрашивали меня участники, вглядываясь в бирюзовое небо.

– Как видите – приличная, но эти слои перистых облаков мне определенно не нравятся, – отвечал я, показывая на покрасневший в закате горизонт.

Солнце село за облака. Значит, они надвигались. Но над нами синее, чистое небо, и склоны Эльбруса выглядели легкими и доступными.

Нас беспокоили темные пятна льда по пути восхождения. Меня удивляло, почему Гермогенов так много на них смотрит.

– В кошках мы эти места без труда пройдем, – замечаю я как-то.

– А разве у тебя есть кошки? – удивился он.

– А разве у группы нет? – в свою очередь спрашиваю я удивленно.

– Нет, мы ведь шли на Эльбрус в весенние месяцы и думали подняться на лыжах, а не на кошках. Кошки внизу.

– Как внизу?

– Да так, в Тегенекли.

Идти в горы и из-за тяжести не захватить кошек. В снежных горах без кошек, как без ног…

Опросили, кто взял кошки. На десять человек оказалось три пары: у меня, у Гермогенова и еще у одного участника.

Вспомнили, что на всю группу всего один ледоруб. Совсем плохо. Веревок хватало на всех, и восхождение решили продолжать.

Я думал, что группа посидит хотя бы денек на Приюте одиннадцати, но спешка гнала их без остановок даже там, где необходима была остановка.

24 марта. Выступили в три часа ночи тремя связками. В первой веревке передний Гермогенов шел в кошках, затем следовали Волгина и Донской, во второй веревке шел я с кошками и двумя альпинистами, в третьей – Е. Абалаков в кошках и остальные трое.

Абалаков, плотно одетый, обросший, был похож на медвежонка, без устали ползущего в гору. На него, по-моему, не влияли ни усталость, ни высота, ни холод.

Наткнувшись на лед, Гермогенов стал рубить ступеньки. Подпрыгивая и звеня, на нас беспрерывным каскадом летели осколки. Ступени он рубил через несколько шагов. Головной каждой веревки, поднявшись выше, укреплялся и подтягивал остальных. Часто падали, но всегда задерживались лыжными палками.

Время от времени под ногами слышался сухой треск разрывающегося льда, хруст снега под кошками и удары ледоруба. Рассветало. Из-за гряды облаков выплыло расплюснутое холодное солнце.

Под ледяным дождем осколков к 9 часам утра дошли до скал Приют Пастухова.

4681 м. Лавров и Донской почувствовали себя плохо. Сказали, что дальше они идти не могут и возвращаются на Приют одиннадцати. Гермогенов жалуется на головную боль.

Влияния высоты я не чувствовал, но очень сильно промерз. С Приюта вышел в ботинках, и ноги моментально подмерзли, а на дороге переобулся в валенки, но пальцы ног уже больше не оттаяли.

На Приюте Пастухова я замерз еще сильнее. Выше склон был пологий и снежный. На пути лежали два штабеля досок, завезенных прошлым летом для постройки на седловине Эльбруса нового приюта.

Я окончательно продрог и, не ожидая других, пошел к седловине, чтобы в ходьбе разогреться. Уже поднялся метров на сто к первому штабелю, а группа еще только тронулась от скал Пастухова. Я чувствовал себя необыкновенно легко и хорошо. Поднимался совершенно свободно, как на Кругозор. И тут я подумал: «Не подняться ли в лоб на Восточную вершину? Время раннее, пока они дойдут до седловины, я уже спущусь туда с вершины».

Но потом я от этого плана отказался. Во-первых, не хотел тащить на вершину рюкзак со всеми вещами, а во-вторых, все равно на следующий день после ночевки на седловине мы решили подняться на обе вершины Эльбруса.

Я лег на доски и уснул. Разбудили пришедшие участники. Веревка Гермогенова почему-то двигалась очень медленно и далеко внизу. Группа часто садилась на снег и отдыхала.

Сильно промерзнув, я опять быстро пошел наверх. Опять мелькнула мысль пойти на Восточную вершину. Но солнце склонялось к закату, с запада подул резкий пронизывающий ветер. На уровне вершин плыли беспокойные кучевые облака. Они предвещали грозу, но небо по-прежнему было безмятежно синим.

Желая согреться ходьбой, я прямо добежал к скалам седловины. Высота 5200 м. Ветер усилился, по холодеющим склонам бежали волны поземки. Пока я завязывал соскочившую с левой ноги кошку, пальцы рук потеряли чувствительность.

Замерз окончательно. Тогда я сбросил рюкзак, вынул спальный мешок, залез туда, согрелся и опять уснул. Разбудили голоса проходившей мимо группы. Темнело. Я им крикнул:

– Идите на седловину и расставляйте палатки. Нагоню. Тихо идти не могу, мерзну.

Зашло солнце, снега Эльбруса оделись синим саваном ночных теней. Я вынул термометр, произвел отсчет и даже испугался: –34 °С, а еще только вечер. Да, для этой температуры я одет больше чем легко. Немного согревшись, я незаметно для себя уснул. Очнулся уже в темноте. Вначале испугался своего положения.

– Где я?

Потом вспомнил и вылез из спального мешка. Словно ледяная вода, меня обнял холод. Он сразу пронзил все тело.

Упаковал спальный мешок, привязал кошки. Зубы выбивали частую дробь, руки потеряли чувствительность. От холода забыл, что нахожусь выше, чем на пяти тысячах метров, и бегом бросился к силуэту Западной вершины.

Послышались далекие крики, доносившиеся из ледяной темноты. Думая, что это зовут меня, я ответил долгим пронзительным криком и заспешил к седловине.

Сорвалась кошка. Проклиная и кошки, и валенки, на которых они не держатся, я руками, потерявшими чувствительность, пытался ее привязать, но все усилия были напрасны. Скрипя зубами, схватил ее и, скользя, побежал дальше на одной кошке. Несколько раз упал. Крики ближе.

– О-о-о-э-э-э-й! – несется с черно-синих склонов.

– Го-го! – слышу я совсем рядом и различаю сбившихся в кучку людей.

– Я здесь!

– Сколько вас? – слышу из темной груды.

– Как сколько? Я один.

– А где же веревка Гермогенова?

– Я их не видел.

Повисло тревожное молчание.

– Нужно пойти навстречу, – говорит Е. Абалаков.

И двое, отделившись от темного пятна, идут вниз. Их голоса теряются в глубине. Поднимается ветер. Он пронизывает до костей.

С двумя участниками, которых я не узнаю, прямо на снегу расстилаем палатку Здарского и, вынув спальные мешки, тесно забиваемся внутрь. Дрожа, мы забылись в тяжелом сне и не слышали, как пришел Гермогенов.

Проснулся я от холода. Не слышно ни одного человеческого голоса. Тяжело бухает уставшее сердце. Приоткрываю палатку: лицо обдает ветер и легкий снег.

– Буря! – хочется мне крикнуть, чтобы все услышали, но губы вяло шепчут это слово.

Меня охватывает апатия, и я опять забываюсь. Сколько спал, не знаю. Будит собственная дрожь. Я хочу шевельнуть ногами и выпрямиться, но, к моему ужасу, их совсем не чувствую. «Отморозил», – лениво думаю о случившемся.

Палатку треплют жестокие порывы ветра. Шуршит переметаемый по газгольдеру снег. Словно отдаленный прибой, глухо ревет буря. Я нащупываю электрический фонарик и часы. Зажигаю. Свет режет глаза. Без четверти час…

Нужно снять наблюдения, но онемевшие пальцы не могут вынуть из чехла термометр. Громадным усилием воли я произвожу эту операции и высовываю термометр из палатки. Долго держу. Затем быстро зажигаю фонарик. Ищу ртуть и убеждаюсь, что на шкале столбика нет. Ртуть ушла в резервуар и замерзла, окаменела. Температура воздуха ниже 40 градусов. Я ошеломлен. Натягиваю мешок на плечи, но по-прежнему весь в нем не помещаюсь. Опять забываюсь.

…Все мучительно ожидали рассвета. Он пришел вместе с завываниями и порывами ветра. Меня будят товарищи по палатке. Застонав, я пришел в себя и хочу шевельнуть ногами, но это не в моих силах. По колено они бесчувственны…

– Я отморозил ноги, нужно растереть, – говорю впавшим в забытье товарищам и сидя разуваюсь.

До изнеможения оттираю ноги снегом, но подмораживаю руки и, увидев безрезультатность этой меры, обуваюсь.

Откуда-то из рева и серого полумрака долетают крики. Нужно подниматься и идти вниз. Мы, еле двигаясь, собираемся. Палатка трепещет под ударами ветра. Снег залетает внутрь и засыпает одежду. Мокро, холодно.

Долго не решаемся покинуть спасительную нашу палатку. Кто-то, набравшись храбрости, выходит наружу и кричит:

– Что-то светло, поднимайтесь!

Проходит несколько минут, и я выбрасываюсь на снег. Хочу подняться из белой мягкой мути, но обмороженные ноги не держат. Не чувствуя летящего в лицо снега, разгибаю колени и, с трудом напружинив одеревеневшие мышцы, поднимаюсь во весь рост. Делаю несколько шагов. В стороне чернеют две палатки и фигуры людей. Сливаясь в полосы, густо несется снег.

Вдруг слышу резкий вскрик:

– Умирает Алеша!.. Сюда!

В голосе слышится отчаяние погибающего человека. В груди что-то хлестнуло, рванулось. Хочу побежать – ноги не слушаются, и я падаю в снег. Сметаю с лица как пух налипшие снежинки и подбираюсь к группе людей.

Вблизи различаю: кто-то перегнул через колено Алешу Гермогенова и держит. Рядом стоят не знающие что делать товарищи.

Безвольное тело свесилось над снегом. Я различаю побелевшие кисти рук и склонившуюся голову. Озверелый ветер, словно насмехаясь, бросает в лицо горсти снега, но… Алеша даже не вздрагивает и не морщится. Лицо не меняет выражения. Он мертв.

Сердце мучительно сжалось, затем забилось редкими ударами, отдающимися в висках. В скалах плачет и свистит ветер.

Волной набегает снежный порыв, а мы, застывшие, стоим у тела погибшего товарища-альпиниста. Осевший на лице Алеши снег не тает.

– Что же делать? – слышу я отчаянный возглас.

– Завязать в спальный мешок… в палатку – и вниз, скорее вниз!

Одетые в белые саваны снежные фигуры оживают. Вблизи мелькает лицо Волгиной, на щеках замерзли полосы стекающих слез.

Лихорадочно быстро скатываем палатки, связываемся… Тело Алеши закутываем в спальный мешок и, волоча по снегу, начинаем спуск.

Идем медленно. Оркестр и похоронный марш заменяют плач и вой бури. Черный сверток, привязанный к альпийским канатам, зарывается в снег и показывается вновь.

С остановками двигаемся к выходу из седловины. Медленное движение меня убивает, я чувствую, как обморожение поднимается выше колен. Через час я перестану ощущать под собой ноги и упаду. Мне нужно согревающее движение, быстрый спуск. На остановке я обращаюсь к товарищам.

– Ребята, можно, я пойду быстрее? Я отморозил ноги и рискую остаться без них. Я отмораживаю их выше и скоро, наверное, упаду. Мне нужен быстрый спуск. Я приготовлю все внизу и пошлю помощь.

– Это хорошо, но куда же ты пойдешь один? – изумленно спрашивает Гущин. – Посмотри…

Да, в нескольких шагах ничего, кроме снежной пустоты, не видно.

– Я дорогу найду.

– Иди, – говорит Гущин, – но я бы никогда не пошел. Вместе спокойнее.

– Я боюсь, что сейчас упаду и больше не встану. Вторые сутки без еды и питья.

– Куда же идти? Так легко влететь в трещину.

Закрыв глаза, представляю себе карту Эльбруса. Вправо – Западная вершина, влево – Восточная, прямо – сбросы в котловину с трещинами в несколько десятков метров.

– Ага. Левее…

Я с трудом тяжело трогаюсь и, автоматически переставляя бесчувственные ноги, утопаю в ревущей белизне. Я иду, как маньяк, как лунатик. Ветер шатает, но упасть – значит замерзнуть. В несколько минут заметет без следа. Дальнейшее похоже на мучительный долгий сон, от которого никак не проснешься. Влево мелькнули скалы.

«Держаться на них», – думаю я, а сам иду прямо. Напряжением всех сил изменяю направление. Затем пошел крутой склон, я широко шагаю: от быстрого движения ноги оживают. С силой ставлю их и стараюсь на ходу шевелить пальцами, но это бесполезно. Ступни отморожены.

Я делаю очередной шаг… Короткий рывок – и тело висит в пустоте. Я даже не успел ничего подумать. Притупленное сознание не может быстро реагировать даже на угрозу смерти.

Болтая ногами, висну над темной глубиной трещины, держась руками за края пробитого свода. Мне нисколько не страшно. Все воспринимается как обычное и заурядное.

Отдыхаю и, напрягая все силы, выползаю на край. Меня спасла лыжная палка: она легла поперек трещины и не позволила провалиться глубже.

Теперь мне кажется, что вокруг сплошной лабиринт скрытых трещин. Я еще забираю влево, затем вниз и неожиданно попадаю на камни Приюта Пастухова. Меня заливает радость. Отсюда я уж доберусь до цели!

За три часа до темноты я услышал из тумана крики и, направив туда неверные от усталости шаги, подошел к Приюту одиннадцати.

Меня заметили и подбежали Донской и Лавров:

– Что, все идут?

Я собираюсь с силами и огорашиваю их сообщением:

– Алеша Гермогенов умер…

Они не произносят ни слова, только Донской делает резкое движение руками, будто хочет что-то схватить.

– Остальные спускаются с телом Алеши ниже седловины. Я отморозил ноги и иду за помощью. Приготовьте все возможное, будут еще обмороженные…

Теперь они стали слабее меня и плетутся сзади к приюту.

Меня напоили, накормили, целых полчаса оттирали ноги, но безуспешно: все пальцы и участки кожи на ступнях обморожены.

По-прежнему бушевала непогода, смешивая космы белесого тумана с поднятыми в воздух сугробами снега.

Я надеваю лыжи и, попрощавшись, еду вниз. При сильной усталости и отмороженных ногах это очень трудно. Я почти лишен возможности поворачивать и развиваю бешеную скорость, а затем падаю. Еду наугад, держа в голове карту местности.

За мной по пятам гонится ночь. Спотыкаясь, иду по моренам, но на леднике Малый Азау перестаю различать носки лыж от снега. Со всех сторон окружают неизвестно откуда взявшиеся трещины, и единственным выходом оказывается новый ночлег на снегу.

Мокрый от тающего снега и пота, выбившийся из сил, я лег в спальный мешок на лыжи и попытался уснуть. Всю ночь где-то в соседней трещине завывал ветер, затихая только тогда, когда я забывался.

Опять подморозил ноги.

Утром в тумане нашел правильный путь и спустился на Кругозор.

Славец, веселый, вышел встречать, но при взгляде на мое лицо вся его веселость исчезла.

– На седловине умер Алеша Гермогенов, – говорю я устало.

Эти несколько слов так тяжелы, что от их скрытой тяжести Славец, присев на сугроб, растерянно спрашивает:

– А остальные?

– Спускаются. Беги вниз за помощью: я ноги отморозил.

Он срывается с места и, захватив лыжную палку, прыгает на снежный склон и съезжает на маленькой лавинке в сторону поляны Азау.

При входе на зимовку я проверил радиоаппаратуру. Передатчик работал, а приемник отказался действовать. Могу ли я дать в эфир SOS – у нас катастрофа, один умер, остальные в неизвестности, обязательны серьезные обморожения. Да, могу.

Я составляю короткую радиограмму, где сообщаю о случившемся, прошу принявшую станцию передать мое сообщение в Нальчик, чтобы срочно выслали автомобиль и помощь.

Сажусь за передатчик и начинаю выстукивать понятное всему миру, тревожное, волнующее и скрывающее за собой несчастье сочетание грех букв – SOS. Часто вспыхивает индикатор. Передаю текст, и впервые с Эльбруса ввысь, в пургу, над снежным вершинам несется SOS… SOS… SOS. И опять текст радиограммы: «Приемник не работает» – даю я после каждого повторения.

Индикаторная лампочка вспыхивает все слабее и слабее. Рука деревенеет и наливается усталостью. Индикатор потух. Аккумуляторы истощились. Прекращаю работу.

С жадностью выпиваю несколько кружек воды, чем-то закусывая, приходит срок часа дня. Спотыкаясь, на пухнущих ногах пробираюсь к будкам, снимаю наблюдения. До безумия уставший падаю на кровать, засыпаю глубоким, освежающим сном.