Текст книги "Кавказ. Выпуск XV. Постижение Эльбруса"

Спасательная экспедиция. – Человек попал в трещину.

Вечером из долины пришли два балкарца и Славец, разбудили меня. Один из балкарцев, проводник Тебуев Али, увидев мои вспухшие и почерневшие ноги, сказал, что они сами лечат такие обморожения при помощи картофеля, и это средство всегда помогает.

– Как, – спрашиваю, – картофелем?

На мое счастье, балкарцы принесли в рюкзаке немного картошки.

Али натер ее, обложил сырой массой мои ступни, обвязал и в таком виде оставил на ночь. Но боль ни на минуту не утихала, и ночь я почти не спал.

27 марта. Чуть свет наш маленький спасательный отряд двинулся на Приют одиннадцати. На зимовке остался один я. Через три часа я услышал голоса. К зимовке спускались те же три человека. Славец и второй балкарец вели под руки Али, он стонал и еле передвигал ноги.

– Что случилось? – крикнул я подходящим.

Когда Али положили на кровать, Славец рассказал:

– Когда мы вступили на ледник, я по твоему совету предложил всем связаться, но они, как всегда, не доверяя веревке, отказались. Я шел впереди. Ледник ровный, но одно место мне показалось подозрительным, и я сделал большой шаг. Али ниже меня. Сзади что-то зашуршало. Я оглянулся: Али словно испарился, а на том месте, где он стоял, чернела дырка. Он исчез без звука, без крика, и лишь из глубины трещины послышался протяжный стон. «Давай веревку», – говорю оторопевшем балкарцу.

Размотали, спустили, в обрез хватало. Тридцать метров летел бедный Али. Спасибо – трещина благоприятная для падения… Вклинился он в нее, только бока ободрал. Насилу выдернули.

На койке застонал Али и попросил пить.

– А группа по одному, по два спускается на ледник…

– Спускаются? – переспросил я, облегченно вздохнув.

– Все или не все, но спускаются.

…В два часа дня на зимовку пришла вся группа, и только один Алеша Гермогенов был привезен на доске. Он уже замерз и не сгибался. Тело положили в среднюю комнату.

Участники ходили хмурые и убитые горем. Кое-кто отморозил ноги, кое-кто руки, а Кузнецов так сильно на спуске обморозил ноги, что ему впоследствии в Москве ампутировали чуть не все пальцы.

Рассказы участников дополнили всю картину неудачного восхождения.

Алеша плохо себя чувствовал еще на Приюте Пастухова, и при подъеме к седловине его состояние все ухудшалось. На уговоры спуститься вниз он отвечал отказом. Он считал, что начальник должен быть всегда впереди и, морально страдая, боролся со своей физической слабостью и шел дальше. До седловины поднялся через силу. О дальнейшем рассказывала Волгина, находившаяся с ним в одной палатке.

– Ночь провел беспокойно, жаловался на недостаток воздуха. Утром попросил пить, воды не было, и я дала ему лимон. Он его пососал, потом бросил и сдавленно проговорил: «Воздуху, воздуху дайте». Он в судорогах задыхался. Я откинула полу палатки. Он хотел приподняться, захрипел и упал мертвым. Когда вы подбежали к палатке, он уже был мертв.

Причина смерти, надо думать, – нарушение деятельности сердца. Алеша не успел отдохнуть от летних походов и в зимнюю экспедицию поехал, едва перенеся стрептококковую ангину. В походе, не доверяя никому, везде сам прокладывал первую лыжню. Переутомление сердца, осложнение и на большой высоте – смерть.

Из рядов советских альпинистов выбыл один из лучших – председатель Московской горной секции…

Дальнейшие происшествия таковы. После моего ухода альпинисты медленно спускались вниз. На склоне разошлись и заблудились. Е. Абалаков и Гущин, спускавшие тело Гермогенова, влетели в трещину и остались там ночевать, причем Абалаков спал вместе с трупом, а Гущин просидел всю бурную ночь на краю трещины, охраняя Абалакова от дальнейшего падения.

Остальные четверо провели ночь на Приюте Пастухова, где Кузнецов обморозил себе ноги. На следующий день добрались к Приюту одиннадцати и, захватив Донского и Лаврова, сошли на Кругозор.

Ночь прошла спокойно, хотя по-прежнему выл ветер и летел снег. Усыпленные усталостью и бессонными ночами, все спали как убитые.

28 марта. Из досок сколотили гроб и, положив туда закутанное тело Гермогенова, отнесли на верхнюю площадку Кругозора, поставили у могилок.

Все спускались в долину. Я решил лечиться домашними средствами, а именно – картофелем и керосином. Я знал свои ноги: при обморожении они не гнили, а деревенели, высушивались. И действительно, пальцы были бесчувственны семь месяцев, но все остались целы.

Славец проводил альпинистов до Терскола. Там уже ждал автомобиль. Моя радиограмма была принята радиостанцией в Баку и передана по назначению в Нальчик.

Славец вернулся вечером.

29 марта. Через зимовку прокатился вал событий, всколыхнувший тишину и спокойствие гор. И сейчас все стало по-прежнему, будто ничего и не случилось, только у трех могилок погибших альпинистов стоял грубо сколоченный гроб, в котором лежал окаменевший от мороза Алеша Гермогенов.

За все последние дни не было пропущено ни одного наблюдения. Запасы продуктов на зимовке таяли, и мы уже твердо знали, что до конца их не хватит.

Встреча весны на Эльбрусе. – Конец зимовки. – Приют альпинистов.

Апрель и май протекали очень однообразно. С каждым днем теплело. Но весну мы заметили как-то сразу, неожиданно в начале мая долина позеленела, на склоны выползли стада. В горах все время гремели лавины. Обнажилась земля, и изумрудными крапинками робко выбивалась травка. Погода переменная, часто сыплется снег и мелкий град. Долины клубятся весенними туманами…

Все основные продукты на зимовке кончились, и мы жили на одной муке, воде и соли. На наши запросы Бюро погоды хранило глубокое молчание.

В апреле за бездеятельность со станции был снят Лысенко, и до лета мы жили вдвоем со Славцом. Охотились на индюшек. Они являлись в нашем питании большим подспорьем.

Весна столкнулась с летом, и первая зимовка на Эльбрусе была закончена.

Были проведены первые систематические метеорологические наблюдения. Имелся уже первый опыт работы высокогорной метеостанции. Нужно было готовиться ко второй, еще более суровой зимовке, чтобы окончательно завоевать Эльбрус.

…Наступило короткое горное лето.

Июль. По Баксанскому ущелью вереницами потянулись туристские группы. Одни шли посмотреть сказочную Сванетию – эту интереснейшую страну горцев, где социалистические формы земледелия – колхозы – переплетаются с остатками обычаев седой древности. Другие переваливают Бечойский или Донгузорунский перевал. Третьи делают звездные вылазки в районе Эльбруса. Четвертые заняты геологическими исследованиями ущелий и сбором образцов горных пород. Наконец, пятые живут в горных учебных альпийских лагерях, где проводят военные занятия в горных условиях и изучают технику альпинизма. Но все считали для себя обязательным побывать на Эльбрусе.

Ледники и склоны уже обнажились от зимнего снега. Даже в расщелинах скал появились кустики темно-зеленой травы. Ярче светило солнце, и снега Эльбруса огласились веселыми, звонкими голосами. Вздрагивают от этих звуков и просыпаются от зимних снов соседние вершины и грозными запоздалыми лавинами сбрасывают остатки зимнего одеяния.

Наша зимовка превращается в высокогорный альпийский приют по пути восхождения на вершину Эльбруса. Крутая, теперь травянистая тропка десятками зигзагов спускается в долину и исчезает в сосновом лесу за поляной Азау. По вертикали до поляны один километр, и очень интересно смотреть, когда вечером, уходя от поднимающегося из долины молочно-белого тумана, вереницей движутся маленькие человечки с рюкзаками за спиной. Звякают котелки, звонко ударяются о камень ледорубы, слышится отрывистый разговор. Поднявшись к Приюту и скинув рюкзаки, они вдруг впервые замечают вершины Эльбруса. В похолодевшем прозрачном вечернем воздухе он кажется таким близким и доступным. Опытные альпинисты, знающие цену этой кажущейся в горах близости и доступности, скромно молчат, а впервые попавшие в горы разражаются победными криками:

– Это Эльбрус? Да ведь туда до ужина сбегать можно!

Но на самом деле отсюда начинаются настоящие трудности. Уже по-другому смотрят эти товарищи, возвращаясь обратно через 2–3 дня.

Дранные и потертые брюки (сокращали спуск ездой по склонам на сидении), опаленные горным солнцем и облезшие лица (не предохранялись масками по совету инструктора), воспаленные от снежного блеска глаза (щеголяли без альпийских очков) и усталый вид очень красноречиво говорили о «легкости» подъема на Эльбрус с Кругозора.

Но, несмотря на это, взоры сверкают радостью одержанной победы. С таким же упорством штурмовали учебники, поднимали производительность труда на фабриках и заводах страны и на колхозных полях, как взяли теперь высочайшую вершину Европы.

Но немногим счастливцам удается побывать на вершине. Нужно быть совершенно здоровым, иметь большое желание и упорство, и только тогда удастся победить эту высочайшую вершину и окинуть одним взглядом весь Кавказский хребет от Черного до Каспийского моря и далекие турецкие берега.

Наша станция все лето работала бесперебойно, и многие туристские группы были благодарны за прогнозы погоды. Применившись к местным признакам и учитывая колебания основных элементов погоды по приборам, мы редко ошибались в определении погоды завтрашнего дня.

В летний отпуск я ездил на Центральный Кавказ, где сделал ряд восхождений, в том числе на Коштан-тау – 5158 м.

Красочное и шумное лето промелькнуло быстро. Уходя от последних снегопадов, спускались туристы, а мы все еще ждали известий и стройматериалов от нашего Бюро погоды. Ведь станцию на следующую зимовку предполагалось перебросить на Приют девяти – на 4250 м, за шесть километров в ледники, к снежным шапкам вершин Эльбруса. Снежная линия опускалась все ниже и ниже, и вдруг в конце августа прилетела весть: в Терскол с разобранным домом станции и оборудованием пришли автомобили.

Вслед за этим потянулись вереницы груженных досками ишаков. Они сплошными потоками двигались к Приюту девяти и обратно. Новый дом по частям переносился на высоту 4250 м. Переброска продолжалась до 8 сентября, в этот день я получил короткую записку от завхоза управления: «Переброска стройматериалов закончена».

Вечером на Кругозор поднялась группа рабочих-строителей станции и новый радист А. П. Горбачев.

Ко мне подошел крепко сложенный человек в форме радиста гражданской авиации и, крепко пожав руку, сказал как старому знакомому:

– А, Виктор, – и потом добавил: – Будем знакомы. Саша.

К этому простому сильному человеку, с русыми волосами, голубыми глазами, крепким подбородком боксера я сразу почувствовал глубокое расположение.

«Этот не сдаст», – подумал я, глядя, как он сбрасывает с ишаков тяжелые вьючные мешки.

Славца уже на зимовке не было. Две недели назад он уехал в Пятигорск. Руководя постройкой приюта на седловине, он прожил там несколько дней. Уставшее от долгой жизни на зимовке сердце не выдержало, и он стал страдать одышкой. Дальнейшее пребывание его на зимовке было невозможным. Мне было искренне его жаль. Потерять близкого друга, с которым пройдены первые тяжелые шаги, на целый год, а может быть, и больше… Это причиняло мне боль. К счастью, спустя несколько месяцев сердце вошло в норму, и Славец выздоровел совсем и без последствий.

9 и 10 сентября мы снимали станцию и переправляли ее на новую зимовку. Разобрали и переправили ветродвигатель.

– Прощай, Кругозор… Прощай, горная хижина!

Но мы переезжали в не построенный еще дом. Это было сделано очень смело. Этим мы заранее отбрасывали сомнения о том, что по каким-нибудь причинам новую зимовку построить не удастся.

11 сентября. Вчера ушли плотники. Завершив ликвидацию станции, сегодня вдогонку поднимаюсь и я. Дошел очень быстро. Летняя тропа в полной сохранности.

На Приюте одиннадцати собралось 7 человек: плотники – тов. Душкин, В. Лагуновский, А. Фокин, М. Пикин, радист А. Горбачев, прораб Рудницкий и я. Как и полагается, некоторые чувствовали приступы горной болезни, чего мы больше всего боялись.

Появились ликвидаторские настроения. Но я знал, что наутро, привыкнув к высоте, они будут чувствовать себя лучше.

12 сентября. На скалистом островке Приюта девяти, в 200 м от Приюта одиннадцати и на 50 м выше, расчистили под скалой площадку для домика. Размер – 6,5×8,5 м.

Коричневые лавовые скалы подверглись разрушению только сверху; на небольшой глубине они крепки и под ударами крошатся, а не ломаются. Люди тяжело дышат, открывая рты, как рыбы, выброшенные на сушу. После каждого удара двадцатифунтовым молотом ощущается приступ удушья, и люди жадно, полным ртом хватают воздух.

Работаю молотом главным образом я, легче всех переносящий высоту. На выбивание одного небольшого камня потратили целый день. Амонал не помогает – нечем бурить. Взрываем накладкой: после сухого треска сыплется дождь каменных осколков, но выступ по-прежнему неуязвим. Смена, с трудом поднимаясь, подходит к злосчастному камню. Несколько медленных ударов – и головы наливаются свинцом. К вечеру камень выбили. Дезертиров не оказалось.

До 15 сентября работали целыми днями. Энтузиазм коллектива, питающийся сознанием того, что строили самую высокую в мире зимовку, победил – и над скалами вырос скелет домика. Труднейшая часть работы была за плечами.

– А я уже хотел назад уходить, – говорил черный, как смоль, столяр Пикин. – Голова была, как чугунная, а сейчас ничего, привыкли…

– Пустяки остались, лишь бы погодка продержалась, – ответил я.

Но осень с нами считаться не хотела, и 15 сентября разразился буран. Работа прекратилась, и все отсиживались в холодном приюте, с тоской прислушиваясь к завываниям ветра.

16 сентября. Ветер стих, но через Эльбрус перекатывались облака, изредка посыпая нас мелким снежком.

Вышли на работу. Печальная картина: все инструменты и строительный материал оказались занесенными свежим снегом. Пришлось разгребать сугробы. После полудня погода резко изменилась. Вьюги приходят на Эльбрус внезапно: порыв ветра – и горы обволакиваются туманом, белыми завесами сыплет снег, горы утопают в грохоте, вое, свисте… Сегодня тоже в пять минут тихая туманная погода перешла в сильную метель. Ее сопровождала запоздалая осенняя гроза. Где-то под нами по горам катался гром. Казалось, одна за другой со страшным грохотом рассыпаются вершины Кавказа… Ослепительные вспышки молний освещали валы тумана со стороны и снизу. На секунду все видимые предметы заливал матово-голубой лунный свет. Такую грозу я наблюдал с Эльбруса впервые.

17 сентября. Казалось, на Эльбрус высыпались все снега, припасенные для всего Кавказа на всю зиму. Стройматериалы ветром разнесло по склонам на сто и более метров. В сугробах торчали доски, будто ночью кто забавлялся, втыкая их в снег. Расчистили дом, материалы – и работа пошла живее. К высоте все уже привыкли и хорошо отдохнули. Болел один Рудницкий. На стройке я его заменял. Пикин, распевая волжские песни, стеклил окна, а остальные, разбившись попарно для быстрой работы, обивали каркас первым слоем досок. Тарахтели удары молотков, яснее вырисовывались очертания домика. В целом он имел вид толстого полена, разрубленного вдоль пополам. Стены для лучшей обтекаемости были покаты. Всего дом имел четыре покатые грани и пятую – крышу. Спереди и сзади стены отвесные. Домик был рассчитан на силу ветра в 70 м/с.

До 26 сентября шла оживленная работа. Стены забили древесной ватой – шевелином. Наросли вторая и третья обшивки. Внутренность выложили фанерой. Вставили двойные рамы, а каждая рама имела двойные стекла. Снаружи обшили толем. В выходную дверь врезали замок, и домик вчерне был закончен.

За эти дни я ни на минуту не выпускал из рук молотка. И когда под ледяным ветром, сидя на крыше, вгонял гвоздь за гвоздем и, насвистывая какой-нибудь мотивчик, беспечно работал, бородатые строители стыдились сказать, что замерзли, и старались согреться в быстрой работе. Саша пытался установить радиосвязь, но батареи замерзли: стояли двадцатиградусные морозы.

26 сентября. Уходили строители не спеша, с чувством выполненного дела. Перед спуском я поднялся к новой зимовке.

За ночь домик занесло большими сугробами, они скрыли все следы работы – и казалось, что этот домик построен здесь не вчера, а стоит уже много-много лет. Посмотрел на зимовку, на вершины Эльбруса, плавающие над пеленой тумана, и спокойный пошел вниз. Впереди ждала тяжелая работа, но она меня нисколько не пугала, а наоборот, радовала. До ледника шли по пояс в снегу. При мысли о том, что все продукты, радиоаппаратура и часть оборудования находятся еще где-то в Пятигорске и в Москве, появлялось желание, чтобы эти сугробы сдуло ветром до одной снежинки. На зимовку необходимо было поднять две тонны груза.

В Пятигорске пробыли почти месяц – двадцать пять дней. Пользуясь не зависящей от нас задержкой, я учился на опытной научно-исследовательской метеорологической станции: необходимо было повышать свою квалификацию.

27 октября. Я и Саша Горбачев с двумя автомобилями приехали в Терскол. Две тонны самого необходимого груза нужно было поднять на зимовку – по вине Бюро погоды задержалась выдача продуктов, и теперь вся работа станции стояла под вопросом. Опять выручил колхоз.

28 октября. С раннего утра мы двинулись с двадцатью пятью вьюками на зимовку, намереваясь в один день покрыть двухдневный переход. Тяжелое серое небо грозило снегопадом. При подъеме каравана на Кругозор полетели снежинки. Тяжело груженые ишаки быстро семенили тонкими ногами и шли лучше лошадей.

– Поднимемся? – спрашивал я молодого проводника-балкарца Магомета Кочкарова.

– Ничего, – успокоил он меня. – Снега мало будет – конечно, поднимемся, снега много будет – конечно, не поднимемся…

Он рассуждал спокойно, смотря на дело со стороны. Но мне от этого «не поднимемся» становилось не по себе. В случае если снег будет глубоким, все, что везет этот караван, придется перебрасывать нам троим, в зимних условиях, на своих собственных спинах.

На Кругозоре караван разгрузили, все отдохнули и через час двинулись в решающий путь. Поднявшись на морену, утонули в густом тумане. Граница облачного слоя так резко выделялась над ледником, что цепочка каравана уходила в него словно в белое опрокинутое озеро.

Вступили на ледник. О наличии большого каравана можно было судить лишь по отрывистым крикам проводников да по храпу животных. Летняя тропа уже закрылась слоем снега.

Меня очень рассмешил один случай. С одного из ишаков упал сверток; следующий за ним ишак остановился. Подошедший балкарец взял этот сверток и положил на второго ишака. Тот, поворачивая голову, внимательно проследил, куда проводник понес сверток, и, почувствовав его на своей спине, вдруг стал жалобно кричать. Это ему показалось вопиющей несправедливостью. Мы присели на снег и хохотали, а ишак, прямо со слезами на глазах, лег на тропе и категорически отказался идти. Сколько его ни поднимали и ни толкали, ничего не помогло, он только жалобно кричал. Проводник отвязал от него сверток и перенес на другого, менее принципиального ишака. Упрямец опять внимательно проследил за всеми движениями проводника и, увидев, что сверток лежит на спине другого ишака, быстро встал, отряхнулся и, помахивая хвостиком, спокойно зашагал дальше.

Наблюдая за этим комичным ишаком, мы смеялись до слез и долго потом вспоминали этот случай.

Ледник прошли легко. На второй моренной гряде повалил густой снег, а выше, словно вырвавшись из засады, налетел ветер. Уставшие ишаки лениво трогаются с коротких остановок. На мордах налип снег и намерзла ледяная корка, шерсть заиндевела. Буран усиливается, растут сугробы, слой свежего снега доходит до колен.

Мы с Сашей понимаем, что каждый шаг – меньше работы, ближе зимовка. В разрывы несущегося тумана видно: змея каравана разорвалась на части, и они двигались судорожными толчками. Разрубленная змея медленно вползает на гору. Я иду и, выбиваясь из сил, яростно прокладываю тропу. Ветер взметает снег, крутится, мечется и присыпает мои следы. Но сзади Саша: он углубляет след и утаптывает, за ним двигаются несколько балкарцев, а потом вьюки. Местами лошади проваливаются по брюхо и беспомощно лежат, мотая головами. Мы вытаскиваем их. С остановками караван рывками движется в пургу. Временами космы снега и тумана стеной закрывают тропу и не видно даже морды ближайшего ишака.

Озлобленно кричат погонщики. На подъеме к плато идти легче. Ветер сорвал со склона снег, и ишаки ускоряют шаг. За склоном сугробы. Здесь снега еще больше, чем внизу. До зимовки не добраться. Я ухожу вперед и натыкаюсь на гряду скал. Здесь и сложим вещи.

Последние 200 м прошли ползком. Люди и животные совершенно выбились из сил. Рядом с погрязшим в снег ишаком сидит утомленный проводник, и оба тяжело дышат. Высота – около 4000 м. Освобождаем выбившихся из сил ишаков и переносим груз на себе. Перенесли последний тюк. Нам жарко. Мокрые спины ощущают холодок от пронизывающего ветра.

Подбирая уставших людей и животных, спускаемся вниз. За спиной ревет пурга. Там, на высоте, она буйствует неудержимо.

Темнота застигает нас на Кругозоре.

– До свидания, большое спасибо, – прощались мы с горцами. – Вы работали, как джигиты, как джигиты-колхозники.

– Слушай, – говорит мне один старик, – зачем вы туда пойдете? Вы замерзнете… Там жить нельзя, совсем нельзя…

Я смеюсь и, пожимая его морщинистую руку, говорю:

– Раз нужно – значит, можно. Ты знаешь, кто я? Я комсомолец.

– Комсомолец? Да, у меня сын Магомет – комсомолец, он сейчас учится в Нальчике, в Ленинском городке. Да, комсомолец. Раз нужно – правильно…

Он кивает черной папахой и пристально смотрит на меня.

– Придешь в поселок Койсюрюльген – обязательно заходи. Спроси Байдаева Аслана – каждый скажет.

– Обязательно, обязательно зайду.

Я еще раз крепко сжимаю его руку. Оглядываясь и качая головой, он уходит. Мы прощаемся со всеми. Стихают голоса. Мы остаемся одни.

Серые сумерки незаметно сменяет туманная снежная ночь.

29 октября. Утро ничем не отличалось от вечера, только свежий снежок закрыл теперь и Кругозор.

Уставшие, не отдохнув от вчерашнего дня, мы с Сашей пошли на зимовку. Лыжи были наверху, и мы опять утопали в сугробах.

– Шаг вперед – два назад, – вырвалось сердито у Саши, когда мы буксовали на одном подъеме.

Мерзли ноги. В пути четыре часа, а «склад» еще далеко. На месте вчерашних следов – гладкие скаты и свеженаметенные сугробы. Я иду, ориентируясь по еле заметным признакам, по направлению и крутизне склонов. Этот путь я прошел десятки раз, и сбиться даже в тумане было бы глупо. На «складе» отдохнули.

– Ноги не чувствуют, – жалуется Саша.

– Одно спасение – быстрая ходьба, – говорю я, и мы опять в пути.

Чтобы Саша согрелся, прокладывая следы, я временно пропускаю его вперед, направляя движение сзади. Идем в полном тумане. Слева ветер несет тучи снега. Теперь мы на огромном снежном плато, и я ориентируюсь главным образом по направлению ветра, чтобы он дул мне все время в левую щеку.

Где-то впереди в молочно-белой туманной мгле должна быть видна вершина Эльбруса. Вправо – зимовка, влево – Приют одиннадцати. Мы должны выйти как раз посредине. Это – пространственная ориентировка. Идем как во сне, мысленно уничтожая стены тумана.

– Я совсем не чувствую ступней, – говорит мне Саша на остановке.

– Остался километр, – уговариваю я его, – как-нибудь потерпи.

А у самого ноги тоже потеряли чувствительность.

Мы барахтаемся в снегу уже часов восемь. Левая щека перестает ощущать ветер. Я снимаю рукавицу и счищаю со щеки ледяную корку. Тепла руки она не чувствует. Отморозил. Яростно тру ее мягким снегом. Поздно… Молчу и методически протаптываю дорогу.

Туман на минуту разорвался. Влево, совсем близко зачернели скалы Приюта одиннадцати. Стиснув зубы, отвоевываем каждый шаг, по очереди пробивая дорогу. Но прошел целый час, прежде чем обледенелые ботинки застучали о деревянный пол.

– Скорее снимай ботинки, – говорю я Саше.

Но шнуровка заледенела. Я вынимаю финку и двумя взмахами разрезаю шнурки. На шерстяных носках внутри ботинок иней, они смерзлись и частично примерзли к большому пальцу. Вся ступня белая. Морщась, Саша напрягал все силы, но пальцы не шевелились.

– Отрежут, – говорит он в отчаянии, – никогда так сильно не отмораживал…

– Не бойся, – утешал я его, – в крайнем случае, пальцы почернеют.

…Высота 4200 м. Теперь слышно, как за стенами ревет буря, как бьется о крышу снег.

До полной усталости, задыхаясь от высоты, я оттираю бесчувственные ноги. Вторая, обмороженная меньше, скоро краснеет и отходит, но левая в безнадежном состоянии. Ступня краснеет, а пальцы по-прежнему белые.

– Эх, если бы была холодная вода, – вспомнил я еще один способ.

Но воды нет даже напиться. Саша надел запасные носки, закутал ноги, сидит и дрожит в ознобе, кусая губы от боли. Возвращаясь к жизни, ткань страшно болит. Я знаю по себе.

В свою очередь, Саша оттирает мне ноги. Отдохнув, пошли на зимовку. До нее оставалось метров двести.

С трудом втискиваем ноги в ботинки и, не зашнуровывая, пускаемся в плавание по снегу. Местами утопаем по пояс, помогая движению руками. Снег мягкий, как пух.

Через полчаса из тумана выплывает зимовка, и мы вваливаемся в двери. Наконец-то дома. Внутри холодно и неуютно. Вещи разбросаны как попало. Очищаю одну каюту, и Саша ложится. Я накрываю его тремя одеялами, и все-таки сверху видно, как он трясется.

Это называется «пришли». С Эльбрусом шутки плохи, да это и не шутки – это борьба. Мучительно хочется пить. Развел примус и растопил снег. Первую кружку отдаю Саше, он ее выпивает одним глотком и по-прежнему хочет пить. В следующую кружку кладу сахару. Это подкрепляет. Он даже не замечает, что там сахар, и быстро выпивает.

Отмороженная щека у меня быстро вспухла. Натапливаю целую кастрюлю воды и всю выпиваю. Поджарил две банки мясных консервов предлагаю Саше, но он отказывается. Поужинал один. Самочувствие поднималось, как ртуть градусника при фене.

30 октября. Обычная история: у Саши пальцы левой ноги распухли и почернели. Весь день он лежал, а я до вечера разбирал ящики и откопал ему самые большие валенки. Саша заковылял, помогая благоустраиваться. Моя отмороженная щека стала темно-коричневого цвета По-прежнему ревела непогода. В комнате мороз.

31 октября. Опухоль у Саши спала, но пальцы чернели и ничего не чувствовали. Весь день мы разбирали инвентарь, разносили по кладовкам – хотели навести порядок.