Текст книги "Кавказ. Выпуск XV. Постижение Эльбруса"

II

Самый высокий в мире траурный флаг.

Начало дня 4 декабря было копией предыдущих дней. Гонимые западным ветром неслись клочья тумана и застилали горы. Сыпал снег. В зимовке было холодно. К вечеру погода над нами сжалилась и буря утихла. В каютах потеплело, и мы, поужинав, сидели за обеденным столом.

Коля уже третий день увлекается «Исповедью земли» Битнера и сейчас читает о гейзерах в Иеолустонском парке в Америке, Саша кончает «В людях» М. Горького, а я шифрую вечернюю метеорологическую сводку.

Зашифровав радиограмму, я поднял голову, и слух поразила непривычная тишина.

Ветер прекратился совсем.

– Саша, посмотри, кончилась ли магнитная буря, – обратился я к Горбачеву.

– Хорошо бы послушать, – сказал он, входя в радиорубку. – Уже четвертый день буран не позволяет принимать.

Репродуктор в кают-компании шершаво закашлял, поперхнулся и завизжал, словно у микрофона пилили дрова. «Опять магнитная буря», – подумал я. Но репродуктор вдруг вывел чистую высокую ноту, и чей-то голос в эфире произнес: «…вся страна оделась в траур… и медленнее забились сердца миллионов трудящихся…»

Мы с Колей переглянулись и бесшумно поднялись со стульев. По спине мелкими каплями ледяной воды пополз противный холодок.

– Саша… Настрой скорее, – отрывисто и резко крикнул я в радиорубку.

– Слышу, – ответил он коротко.

Репродуктор опять затрещал.

«Неужели магнитная буря?» – подумал я. Но мысль прервал тот же взволнованный голос с эфира: «…пусть знают подлые убийцы, что, вырвав из наших стальных рядов дорогого Сергея Мироновича Кирова…»

Я заметил, как у Коли затуманились глаза и он рассеянно приподнял руку к голове, пытаясь снять не надетую кепку. Рука плетью упала вниз.

«…Они тем самым еще более сплотили ряды нашей… непобед…» Голос задрожал, послышался треск разрядов, видимо, порывы ветра бросили на антенну наэлектризованный снег. В радиорубке в передатчике сухо щелкнула синяя вспышка разряда, и все смолкло.

Саша вынужден был выключить приемник.

Ничем не нарушаемая тишина заполнила все уголки нашей одинокой зимовки. Мы стояли не двигаясь, со склоненными головами в тех позах, как нас застало это тяжелое известие. И вдруг в тишину ворвался таинственный вой и, постепенно нарастая, как фабричный гудок, стал приближаться. Он обрастал шорохом и звуками. Что-то с силой, но мягко ударило в окна домика, снег облизнул стекла, и над горной далью пронесся заунывный режущий свист ветра.

Опять начинался буран. Над крышей прошумел первый порыв и разлился кристально чистыми звуками. Болезненно сжалось сердце. Говорить не хотелось. Саша как изваяние застыл в радиорубке, облокотившись на стол: только необычный блеск глаз выдавал его состояние. Вслед за Колей опустился на стул и я. Удары ветра слились в нарастающий гул налетевшего бурана. Мы молчали.

Треск репродуктора заставил нас вздрогнуть. В надежде услышать еще что-нибудь Саша включил снова приемник, но вынужден был опять его выключить.

Он тихо вошел в радиорубку и подсел к столу. Глухо и могуче ревела буря.

– Гады, – скрипнув зубами, не голосом, а выдохом произнес Саша.

Все задумались.

Нарастала в каждом из нас ненависть против классового врага, поднявшего руку на одного из лучших представителей великой коммунистической партии. Было одно у всех нас горячее желание отдать все свои силы тому делу, которое ведет коммунистическая партия и любимый вождь народов товарищ Сталин.

– Пойдемте, – сказал я, – соберем всю литературу, где говорится о Сергее Мироновиче, и почитаем.

Грохотала и ревела пурга, будто с четырех сторон зимовки бесконечно неслись, перекрещиваясь, четыре скорых поезда.

Мы сидели и вслух читали выступления тов. Кирова на XVII съезде ВКП(б), впитывая каждое его слово. Одиннадцать часов вечера. Мне неожиданно приходит мысль:

– Ребята, давайте поднимем самый высокий в СССР и в мире траурный флаг по Сергею Мироновичу.

– Как это раньше в голову не пришло?

Мы бросились искать черный и красный материал. Положение спасла фотолаборатория. Нашли материю от кассет. Распороли, выкроили красный флаг и обшили его черной траурной лентой. Древко заменил альпеншток.

Мы оделись и, захватив электрические фонари, один за другим вышли в ночь, в пургу.

Ветер ревел гигантской морской сиреной.

По высоким сугробам влезли на крышу. Ветер старался прокатить нас по скользкой отшлифованной снежными кристаллами жести и сбросить со скалы.

Я обхватил столб флюгера и по перекладинкам полез выше.

Два бледнеющих луча света на расстоянии поддерживали меня снизу. Вот я на восьми метрах от земли. Ветер усилился вдвое. Я напрягаю силы и перебираюсь на наветренную сторону. Столб гнется, но скрипа не слышно. Я обхватываю ногами столб, вытаскиваю из кармана молоток и два больших гвоздя. Один беру в рот. Столб качается. С большими усилиями забил в древко первый гвоздь. Вынул изо рта второй гвоздь. Забиваю и быстро спускаюсь вниз. Три электрических луча освещают трепещущий траурный флаг.

Отогревшись, сели писать радиограмму в «Правду»:

«С Эльбруса № 21. 4 декабря. Зимовка 4250 м. 21 ч 00 мин.

Молния. Пятигорск корр. «Правды».

Среди вечно-снежных хребтов зпт на высоте 4250 м взвился самый высокий в мире траурный флаг. Мы, коллектив зимовщиков высокогорной Эльбрусской гидрометстанции, узнав по радио о трагической гибели вождя ленинградского пролетариата старейшего борца за дело строительства социализма тов. Кирова, возмущены подлыми поступками врага, вырвавшего из стальных рядов партии большевиков участника авангардных боев за мировую пролетарскую революцию. Вместе с миллионами трудящихся выражаем глубочайшую скорбь о тяжелой утрате. Безвременная гибель тов. Кирова обязывает нас с еще большей энергией бороться в этих ледяных высях за высокое качество метеорологической службы, приданной на строительство и укрепление нашей социалистической Родины.

Зимовщики: Корзун – Горбачев – Гусак».

Спать легли поздно – в 3 часа ночи. Теперь решили с еще большим упорством, насколько будет сил, биться с природой, а когда будет нужно – и с врагами страны.

III

Приветствие академика. – Лыжная экскурсия на ледник Гара-баши. – Огни «святого Эльма». – Горный ураган.

Встретили новый 1935 год.

13 января. На Приют одиннадцати прибыла первая Кабардино-Балкарская колхозная альпиниада.

С почтой я получил телеграмму от Академии наук СССР в связи с моим участием в работах эльбрусской экспедиции Академии наук прошлым летом:

«г. Нальчик. Интурист на Эльбрус Корзуну из Ленинграда 21/XII тчк Собрание научных работников Академии наук СССР и ВИЭМ зпт заслушав отчет эльбрусской экспедиции 1934 года зпт приветствует вас и ваших товарищей тчк Благодарим за помощь экспедиции тчк Желаем успехов в вашей ответственной работе тчк Академик Иоффе».

Мы послали ответную телеграмму и привет с Эльбруса.

14 января. Саша Горбачев и я, произведя разведку для восхождения колхозников, совершили за 8 часов 10 минут в бурю первое зимнее восхождение на Западную вершину Эльбруса с проведением метеорологических наблюдений в пути. (Однако в книге Владимира Кудинова «Эльбрусская летопись» можно прочитать, что первое зимнее восхождение на Западную вершину Эльбруса совершил Николай Гусак и зарубежный альпинист. Книга была издана дважды – Ставрополь: Ставроп. кн. изд-во, 1969 (см. с. 233) и Нальчик: Эльбрус, 1976 (см. с. 198). Об этом читаем и в энциклопедии «Альпинизм» (М.: ТВТ «Дивизион», 2006) на с. 143. В биографических материалах Николая Гусака (ЗМС по альпинизму) нигде не упоминается, что он первым поднялся зимой на Западный Эльбрус. – Ред.)

15 января. 10 человек из Кабардино-Балкарской альпиниады взошли частями на Восточную и Западную вершины. Погода благоприятствовала.

2 февраля. На зимовку пришла группа студентов Московского гидрометинститута под руководством бывшего наблюдателя станции Саши Гусева. Мы оказали им всестороннюю помощь, и 6 февраля 9 человек взошло на Восточную вершину Эльбруса. Зимовать на Эльбрусе стало для нас уже малоинтересным. Появилось много людей и из-за отсутствия оборудованного помещения для ночлега всем приходилось оказывать приют на зимовке.

11 февраля. С утра совершенно неожиданно потеплело. Дохнул фен, но стрелка барографа резкими скачками пошла вниз. Мы наметили использовать этот день для лыжной экскурсии на ледник Гара-баши, спускающийся в Баксанское ущелье. Зная, что раньше вечера погода не испортится, мы в час дня надели лыжи и, поглядывая на небо, уехали вниз.

По дороге фотографировали прекрасные разрывы ледопада, со снежными мостами, измеряли слои годовых наростов льда и фирна на срезах трещин. Тренировались в рубке ступенек одной рукой и просто «фигуряли» на лыжах по краям трещин.

К 2 часам дня небо затянулось тонкой пеленой перистых облаков и солнце, просвечивая сквозь них, выглядело ярким кругом с венцом.

Даль была особенно прозрачна, и даже на громадном расстоянии небывало четко обрисовывались контуры гор, и от этого они становились ближе.

На юго-запад, между двумя хребтами, вдоль ущелья Ненскрыры, глаз свободно различал береговую линию Черного моря. Оно сегодня представлялось плотной, резко выделяющейся фиолетовой дымкой.

Тишина сегодняшнего дня необычная, тягостная, настороженная. Потускневшее солнце, освещая видимый мир без четких синеватых теней, дополняло образ насторожившихся перед бурей гор.

К вечеру потянулись с запада густые облака, которые, напарываясь на выступающие пики и кряжи, медленно оседали на землю.

Мы поднимались к зимовке. И вдруг, пронзив тучу, вырвался луч заходящего солнца и, осветив ее разорванные края, рассыпался в снегах Эльбруса огнями бесчисленных красок.

Грозная картина встала перед нами, когда мы вышли на снежное плато перед зимовкой. Багровые с темно-фиолетовыми тенями тучи гигантскими клубами накатывались на розовый Эльбрус, и он, словно испугавшись их, стал быстро тускнеть и сливаться с небом. Горы погружались в ночь. Поднимаясь из долин, ночь медленно кралась к вершинам.

Ускоряя темп, мы подходили к домику, и новая неожиданность заставила нас вздрогнуть. На радиомачтах, печной трубе, флюгере и углах крыши появились синеватые язычки пламени. Они колебались, перескакивали, гасли и зажигались. Пораженные, мы все трое застыли на месте. На фоне угрожающего неба и наступающей темноты это показалось каким-то чудом. Первой пришедшей в голову мыслью было: «Пожар. Горит внутренность дома. Но тогда почему же огонь на концах мачт?» И в памяти всплыло: огни «святого Эльма».

– Это огни «святого Эльма»! – крикнул я.

Мы быстро подошли к зимовке. Огоньки вспыхивали все реже и реже, пока не исчезли совсем.

У дверей хижины присели отдохнуть.

Несмотря на то что нам удалось видеть такое необычайное зрелище, говорить желания не было. Душила тишина. Такого свинцового неба в зимнее время мы никогда не видели. Оно пугало своей грозностью. Хотелось прижаться к земле и, по-заячьи скосив на него глаза, вдавиться вглубь.

Но вот тишина часто-часто завздыхала, и родившийся вдалеке первый порыв ветра разлетелся, буравя воздух свистом, и, наткнувшись на стальные растяжки радиомачты, разразился пронзительным звонким плачем и на самой высокой ноте вдруг резко оборвался.

Томительная, жуткая тишина ударила в уши, заглушая всякий звук и движение. А затем в глубине ущелья послышался нарастающий гул, и второй порыв ветра, разорвав воздух, взвыл и унесся на недосягаемую высоту к темной снежной туче.

Где-то что-то рванулось, вся масса воздуха вздрогнула, ударом тронулась с места и, сметая все на своем пути, двинулась на восток. Казалось, что земля и атмосфера, разделившись, стали вращаться в разные стороны.

Начинался невиданной силы горный ураган. Тщательно закрыв тамбур, мы вошли в кают-компанию. В двери, скуля, бился и стучался холодный леденящий ветер. Мы знали, что теперь несколько дней нас будет осаждать буря, но ее силы мы ясно себе не представляли.

Два дня свирепствовал ураган, и сила его все возрастала. В каютах мороз. Пробовали затопить печку, но в сорванную трубу задувало; печка пыхтела и плевалась огнем. Из поддувала в комнату влетали уголь и облака золы. Мы злобно ругались.

Все дальнейшие попытки воспользоваться печкой прекратились. Пищу готовили на примусах. Как всегда, в такие дни дежурному по зимовке здорово досталось.

Холод проникал под меховую одежду, и мы замерзали. Оживали только в обед, когда большое количество горячей пищи уравновешивало температуру тела.

В тамбур и коридорчик уже намело массу снега. За стенами дома творилась какая-то неразбериха. Ветер нес снег сплошной стеной и воздух был ощутимо густ. Ничего не было видно. Лицо моментально залеплялось снегом, быстро превращавшимся в ледяную корку.

Наблюдения снимали с трудом. У психометрической будки оторвало дверцу и унесло. После двух выходов к будке и оттирания снегом подмороженных рук и лица опять вытащили наш «противобур», то есть противогаз с отвинченным респиратором. Маска, хотя и ненадолго, все же предохраняет лицо от обмораживаний.

Ветер сломал одну мачту и сорвал антенну. Два раза ходили, как мы говорили, на «аврал», ликвидировать результаты бандитских налетов ветра. Радиостанция работала, хотя и с перебоями. Пятигорск мог судить по сводкам, что за ад творился у нас.

Ночью домик трещал, как разбитый корабль в последние минуты своего надводного плавания.

12 февраля. По-прежнему за тонкими стенками нашей хижины, шурша, с места на место переносятся сугробы снега. Беспрерывный шорох и удары заполняют все шумом, и кажется, что это грохочет не ветер, а морские валы, во время шторма бьющиеся о железную обшивку корабля.

Сегодня температура в комнате –24 °С. Мы, не раздеваясь, ходим в меховых костюмах и валенках. Весь тамбур и коридорчик доверху залиты снегом.

В 7 часов утра Коля, как всегда, пошел снимать наблюдения, но мы оказались так основательно засыпаны, что выйти нормальным путем через двери было невозможно.

Меня разбудил его голос:

– Виктор, какое окно выламывать?

На общем совете решили выломать окошко в кладовке и, не теряя времени, это осуществили.

Оригинальное зрелище: мелькают валенки – и человек исчезает в реющем снежном аду. Когда вылезаешь ночью, то такое впечатление, будто выпрыгиваешь через иллюминатор несущегося парохода в пенистые волны бурного океана. К будкам пробирались на четвереньках, придерживаясь за канат. Но хуже всего было возвращение. Ведь идешь не в теплую комнату, а в тот же мороз, только без ветра и снегопада. В каждую складку одежды набирается снег; от теплоты тела в комнате он растаивает. По лицу и шее сползают холодные капли, и когда попадают на спину, то чувствуешь, будто через тебя пропустили электрический ток.

Короткий зимний день столкнулся с сумерками. Наступала ночь. При мерцающем пламени лампы залепленные оконные стекла белеют кусками снега, и от этого вида становится еще холоднее.

На полу, у входной двери, из крошечной щелки надувается из тамбура длинная растущая полоска снега. Ничто не нарушает однообразного рева непогоды. Стрелка барографа чертит неуклонно падающую кривую. Усиливается ураган и дрожание дома. Сами собой напрягаются мускулы тела, как бы готовясь к удару или полету.

IV

Восстановление сорванной ураганом антенны. – Встреча с зимней Альпиниадой РККА. – Мой уход с зимовки.

Я сидел за наблюдательским столом, шифруя очередную меттелеграмму. Затем передал ее Саше. Его коренастая фигура скрывается в радиорубке.

Упершись взглядом в стрелку барографа, я невольно прислушивался ко всем звукам. Вот Саша подошел к аппарату, включил реостат; послышалась четкая дробь ключа и резко оборвалась.

В грудь заполз холодок беспокойства. Саша вышел из радиорубки, и частые облачка пара при дыхании выдавали его волнение.

– Передатчик не работает… Сорвана антенна!.. – произнес он громко и четко.

Из своей каюты вышел Коля. На мгновение в кают-компании воцарилось молчание, и еще сильнее заухали по крыше тяжелые шаги бури.

Я смотрел на вопросительные бородатые лица моих товарищей, которым сейчас можно было дать не по двадцать пять, а по сорок лет. Затем взялся за меховой шлем. Все понятно без слов.

Без нашей метеосводки на синоптической карте Бюро погоды будет ничем не заполненный пробел. Только одна наша станция стоит на Кавказе на такой высоте по пути всех воздушных масс, несущихся из Атлантики. И этот пробел отразится на точности прогноза, а следовательно, и на народном хозяйстве нашей страны.

На этот раз мы прочищаем ход через тамбур. Ввинчиваясь головой в снег, через нору, выползаем и без пересадки попадаем в ледяной ад.

Первым же порывом буря мохнатой снежной лапой ударила мне в лицо, а вторым свалила на землю. Захватило дыхание. Сверху на меня сползает Коля, а за ним Саша. Вспыхнул яркий сноп света привязанного к поясу электрического фонарика. Смутно зачернела ближайшая скала.

Сидя, я обернулся и крикнул:

– К верхней мачте!

Но рев бури заглушил мои слова, а ветер разметал их в стороны. Тогда, дотянувшись, я толкнул товарищей, и, цепляясь за наметы снега, один за другим мы поползли в гору.

Наперерез ветру вверх двигались три темные фигуры. На лицах намерзли ледяные маски, причинявшие мучительную боль; бросаемые ветром кусочки мерзлого снега ударялись в незащищенные части лиц уколами иголок. С трудом раздвигались для дыхания губы. Всеми движениями руководила лишь одна мысль: «Вперед и выше!»

Сорок метров до верхней мачты ползли минут пятнадцать. Полузамерзшие, выбившиеся из сил, засыпаемые снегом в сугробах, разыскивая мачту, мы плавали в крутящемся белом омуте, и всюду чудилась черная мачта. Длинная полоска света узко раздвинутым циркулем резала ощутимо густой, насыщенный снежными кристаллами воздух.

Наконец я наткнулся на Николая. Он с силой притянул меня к своему лицу, и я уловил еле слышный голос:

– У меня… под ногами…

Совместными усилиями мачта из снега была извлечена. Я нащупываю антенну.

Какая радость! Она цела!..

Шатаясь под ударами ветра, мы жестами советуемся и решаем, что поставить мачту невозможно. Нужно влезть на семиметровую острую скалу и там зацепить антенну. Отвязав ее от мачты и выдернув из снега, согнувшись, пробираемся к скале. Каждый шаг достается с величайшим трудом. Ветер бросает нас во все стороны, словно хочет растерзать на клочья…

Наконец мы под навесом скалы. Происходит немая сцена: все трое держимся за конец антенны и никто не хочет отпустить. Каждый стремится выполнить эту труднейшую часть работы, выступив за товарища, но пока есть начальник – в первую голову рисковать должен он. Я поднимаю левую руку, и это решает спор.

Привязав антенну к поясу и обняв скалу с наветренной стороны, начинаю карабкаться. Зацепки и выступы забиты снегом. Онемевшие пальцы в перчатках не чувствуют изломов стены и беспомощно скользят вниз. Свежий сухой снег, стекая струйками на лицо, не дает дышать. Напрягая все усилия, хватаюсь за какой-то выступ и, попробовав его крепость, подтягиваюсь вверх. Еще несколько напряженных минут, и я обнимаю острый выступ скалы.

Словно нагнетаемый громадным насосом из холодильника, воздух упругой струей обтекает меня с боков. Делая передышку, вспоминаю, где я нахожусь.

Бездействие длилось не больше четверти минуты. Меня подстегивает обрывок мысли, и я начинаю потерявшими чувствительность пальцами отвязывать антенну. Натянув, три раза обматываю ее вокруг выступа и последними усилиями затягиваю несколько узлов.

– Готово… – шепчу я сам себе и начинаю спуск.

Товарищи приняли меня прямо на руки, и, сидя, мы стали сползать вниз к хижине.

Пятно электрического света, блуждая, ударилось в дверь дома. Оглушенные, замерзшие, похожие на движущиеся глыбы снега, мы ввалились в кают-компанию и, сидя на полу, замерли, смотря друг на друга.

Затем раздался дружный громкий смех, вылетевший с клубами пара из обмерзших воротников наших меховых курток. Мы смеялись весело и заразительно, как только могут смеяться счастливые, здоровые люди. В борьбе со стихией мы жертвовали жизнью ради порученного нам дела и вышли с победой из этой стычки с природой. Мы смеялись над побежденным зимним Эльбрусом, над беспомощностью застывшего в смертельном холоде эфира, который сейчас пронзят короткие сигналы нашей высочайшей в мире горной рации.

Оттерев снегом и спиртом подмороженные части рук, ног и лиц, взялись за дело.

Саша увереннее, чем всегда, выстукивал радиограммы, и сколько ни старалась буря разметать по звездной заоблачной выси в стройном порядке слетающие с антенны точки и тире, они все же дошли до напряженного слуха радиста в Пятигорске. И несколько дней спустя – 18 февраля 1935 года – трудящиеся нашей страны читали короткое сообщение в «Правде»:

«Буран на Эльбрусе.

Пятигорск 17 февраля (корр. «Правды»). На имя «Правды», от зимовщиков Эльбруса получена следующая радиограмма:

«С 12-го по 15 февраля на Эльбрусе прошел сильный снежный буран с большими осадками снега. Скорость ветра достигала 40 м/с. Таких буранов за три года зимовки на Эльбрусе мы не наблюдали. В нашей хижине (высота 4250 м) порывами ветра сломало печную трубу, унесло радиомачту, несколько раз обрывалась с громадным трудом натянутая антенна, вследствие этого прекращалась радиосвязь. Весь домик доверху засыпан снегом. Чтобы выбраться из домика, приходилось вылезать через окно.

Ночью с 13-го на 14-е метель достигла такой силы, что трещал домик зимовки, обитый железом. Утром 14 февраля оказалось, что из домика выйти невозможно. Пришлось много поработать, чтобы проделать выход.

Снегопад прекратился, буран, сопровождающийся метелью, прекращается. Научные наблюдения не прекращались. Все здоровы. Начальник зимовки Корзун, радист Горбачев, наблюдатель Гусак».

А сегодня же ночью на синоптической карте Бюро погоды техник аккуратно расставил значки и цифры. Седой профессор, наклонившись, долго будет рассматривать эти цифры, стараясь пытливым взором проникнуть в тайны движения воздушных масс.

Самая высокая в мире радиостанция бесперебойно продолжала свою работу.

…Когда я на зимовке просыпался, то по звукам, долетавшим в мою каюту, и по каким-то необъяснимым признакам, не открывая глаз, мог сказать, какая стояла погода: ясная, солнечная или облачная и туманная. Ветер мог быть во всех случаях.

Сегодня, 17 февраля, меня разбудил стук в дверь и громкий голос Саши:

– Виктор, вставай. Радиограмма из Кисловодска…

– Читай! – крикнул я с непонятным ему нетерпением.

– Коля, слушай, – оповестил он другую каюту и начал читать: – Из Пятигорска № 12. 17 февраля 35 года. 08 час 00 мин. Эльбрус Корзуну зпт Горбачеву зпт Гусаку тчк. Горжусь вашим мужеством и радуюсь благополучному исходу бурана для вас лично тчк Присылка необходимых материалов по декабрь включительно свидетельствует вашу самоотверженность работать во что бы то ни стало тчк Начальник Северо-Кавказского управления ЕГМС Лазарев».

И тут, первый раз за все пребывание на зимовке, я ошибся в определении погоды. Мне показалось, что за умеренным грохотом ветра светит яркое солнце и на очищенной синеве сверкают заснеженные бесчисленные хребты Кавказа. Я быстро вылез из мехового спального мешка и бросился к окну.

В просветы занесенного окна виднелась густая пелена тумана.

– Вот черт. Ошибся, – произнес я негромко.

– Кто ошибся? Лазарев? – удивленно спросил за дверью Саша.

– Да нет, другое. А Лазарев не ошибся, Саша!

Но мои дальнейшие дифирамбы перекрыл голос Коли, юмор которого облегчал самые трудные минуты и окрылял радостные.

– Да здравствует Первое мая! – заревел он, заглушив шум ветра, и, распахнув дверь, выскочил в кают-компанию на пятнадцатиградусный мороз, прыгая босыми ногами по железным листам настилки пола.

– Да здравствует Первое мая, праздник весны и цветов! – повторил он.

Выскочив в кают-компанию также в одних трусиках, я присоединил свой баритон к раскатистому смеху товарищей.

– Завывают февральские бури, – запел Коля, притоптывая, переложив мои слова на мотив какого-то неизвестного вальса.

– Накаляя морозом снега, – подхватили мы с Сашей.

– С юго-запада ветры подули, – продолжал он.

– Завтра страшная будет пурга, – грянули мы втроем и хором продолжали:

 
Рвутся в скалах косматые тучи,
Убегая к вечерним теням.
Снег несется в порывах могучих
По холодным эльбрусским полям.
 

– Не по полям, а по полам, – завизжал Николай, и мы кинулись одеваться.

Начинается очередной день жизни зимовки.

19 февраля. Восьмые сутки продолжается ураган. От этой бесконечной осады рассвирепевшей непогоды с каждым днем становится все труднее. Температура в комнате доходила до минус двадцати пяти. Последние дни стрелка барографа – наш компас в состоянии атмосферы – в нерешительности мечется вверх и вниз, оставляя за собой траверсную извилистую линию. Но сегодня линия упорно идет вверх и, несмотря на полумрак в каютах от забитых снегом окон, вместе со стрелкой барографа поднимается и наше настроение.

После памятной установки антенны бесперебойно работает радиостанция. Под вечер незаметно прекратился грохот ветра, и, выйдя снимать наблюдения, мы не могли удержаться от радостных возгласов. Эльбрус совершенно очистился от облаков, и они изорванными клочьями скользили, цепляясь за скалы, ледопады, вершины, и медленно таяли. Все было занесено снегом. Наш дом выглядел покинутым где-нибудь в Арктике кораблем. Обледенели оттяжки мачт. Колючая изморозь покрывала все части хижины. Казалось, натяни между мачтами паруса, и он, плавно стронувшись с места, разрывая сугробы снега на две стороны, поплывет, покачиваясь по замерзшему, вздыбленному морю. От этой мысли захотелось помчаться на лыжах.

Сняв наблюдения, мы, радостные, возбужденные, защелкнув крепления «Телемарков», помчались вниз по свежему, пушистому снежному ковру.

Ослепительно ярко блестел освещенный заходящим солнцем снег. Густые синие тени были похожи на клочки ночи, которые спрятались от солнечных лучей за все выступы скал, льда и твердых наметов снега.

Мы неслись по морозному снегу, рассекая грудью морозный воздух. Над извилистой лыжней клубилась золотистая пыль. От обжигающей струи воздуха, от быстрой езды на разгоряченных лицах в уголках глаз выступили холодные слезинки.

Мы мчались по синеющим склонам, оставляя позади извивающиеся лыжни. Внизу плыла панорама разбегающихся снежных гор.

За причудливыми изломами Главного Кавказского хребта стояло море белых облаков. Горизонт этого клубящегося пространства терялся вдали, сливаясь с небом. Вся Сванетия, Абхазия, Грузия и Черное море были скрыты под толстым слоем серебристо-белого густого тумана, который медленно двигался на север. Казалось, что это наступали гонимые ветром волны неведомых вод неведомого моря. Они поднимались по ущельям Накры, Нескрыры и Ингура, подбираясь к перевалам, чтобы перелиться на север. Поднимаясь, белые волны обтекают вершины, превращая их в острова, и стремятся единым стихийным напором перехлестнуть через могучий ледяной хребет. Ветер, крепчая, срывал верхушки гребней и, как пену, перебрасывал за ледяной барьер. Все сильнее и сильнее набегали белые валы, и наконец первый поток, перевалив седловину между двумя снежными пиками, устремился по леднику в долину.

Солнце скользнуло по белой взволнованной глади океана облаков и зажгло высочайшие вершины Кавказа. Мороз накалял темнеющие снега. Закатными огнями полыхали вершины могучей Кавказской цепи.

Вернулись мы с этой неожиданной лыжной прогулки поздно ночью. Морозный снег хрустел под ногами, когда мы вновь подходили к зимовке. Дышалось легко и свободно. Опять была тишина, и от усиливающегося мороза на склонах звенящими ударами лопался лед, напоминая одинокие пушечные выстрелы.

Такие вечера после долгой непогоды очень сильно действовали на нашу психику. И почти всегда воспоминания о ясных днях ассоциировались у меня с бешеным полетом по снежной глади, когда перестаешь ощущать нарастающую быстроту бега.

Лыжи доставляли нам неизмеримое удовольствие. С лыжных прогулок мы всегда возвращались бодрые и повеселевшие.

21 февраля. На Приюте одиннадцати нашествие лыжников. Поднялась зимняя Альпиниада РККА в количестве 36 человек под начальством Августа Ивановича Гланцберга и старшего инструктора – мастера альпинизма Виталия Абалакова.

23 февраля. В годовщину Красной армии на Восточную вершину поднялось 32 человека. При спуске ночью один из участников, тов. Агафонов, пропал без вести. Розыски в последующие дни по южной и восточной части Эльбрусского массива даже с помощью самолетов результатов не дали. В этот день впервые над Эльбрусом летали самолеты.

25 февраля. Эльбрус опустел. Начались снегопады. В марте месяце Коля Гусак спустился в долину и принес почту. В начале мая я должен был выезжать в Москву для участия в работе альпийского отряда В. Абалакова при Таджикско-Памирской экспедиции.

Я должен был уходить с зимовки после трех лет жизни на Эльбрусе.

28 апреля 1935 года. Я проснулся, открыл глаза и сразу вспомнил: я сегодня ухожу с зимовки… Ухожу с Эльбруса. Ухожу вот из этой маленькой комнатки, в которой проведено три года!.. Она мне сразу стала так дорога. Как это я раньше не замечал, что она такая уютная, эта маленькая каюта в пять квадратных метров площадью. Все, каждый предмет в ней, знакомо мне и дорого, потому что все здесь сделано моими руками, начиная со стен и потолка и кончая вешалкой и рамой картины, и даже сама картина написана мной. Каждый гвоздь здесь вбит моей рукой.

За оконцем прошелестел порыв утреннего ветерка, бросив в стекла горсть сухого морозного снега. Товарищи еще спят. Немая тишина.

Я сегодня со всем этим расстанусь и расстанусь навсегда.

Мне кажется: сейчас пронзительно заверещит будильник. Прихлопнув его рукой и поеживаясь от щипков мороза, я оденусь и пойду снимать утренние наблюдения.

Солнце уже осветило вершины и склоны Эльбруса и, зажигая поля, медленно подползает к зимовке. Алеют грани вершин и пиков Кавказского хребта.

Оглядываясь, знакомой дорожкой пойду к будкам с приборами; при каждом шаге из-под ног будет вырываться всплеском звуков хруст снега.

Почему же не звонит будильник? Я взглянул на стол и сразу все понял: будильника не было, его вечером взял Коля. Ведь я с сегодняшнего дня уже не равноправный член этого заброшенного в горах коллектива из трех человек. Я отсюда ухожу…

Нахлынула тоска. Расстаться с Эльбрусом, с его блистающими снежными полями, с зелеными разломами ледников, с кристальными красками пылающих восходов и закатов, с его бешеными, все сметающими ураганами, в борьбе с которыми мы находили радость побед и горесть поражений. Но поражения не могут сломить энергию большевиков, их волю к победе, и мы вновь шли и побеждали.

Да, я ухожу, проведя здесь три года. Что я за эти три года сделал как комсомолец? Все ли возможности использованы? И мне вспомнилось все, о чем хочется написать подробнее и подвести итоги.