Текст книги "Кавказ. Выпуск XV. Постижение Эльбруса"

Подготовка ко второй зимовке на высоте 4250 м. – Болезнь радиста Саши Горбачева. – Я один на зимовке.

1 ноября. Утром меня вначале оглушил грохот бури, а потом Саша словами:

– Я поеду в Пятигорск в больницу. Боюсь, как бы не пришлось ампутировать пальцы.

Рассуждать не приходилось.

– А ты спустишься один или мне с тобой пойти хотя бы до Кругозора? – предложил я.

– Нет, не нужно терять времени и силы. По такой погоде, при подъеме, ты еще раз можешь обморозить пальцы.

– Туман, заблудишься, – пытаюсь я его уговорить, но Саша и слушать не хочет.

– Вниз идти легче. Я уже три раза ходил и дорогу помню.

– Ну хорошо, держись скалистой гряды.

– Хорошо, да не очень. Тебе одному оставаться опасно. Вдруг что случится.

– Ничего не может случиться, – отвечаю я в свою очередь. – Оборудую зимовку, а там или ты с наблюдателем поднимешься, или я спущусь.

Закутываю Сашу, даю ему лыжную палку и выхожу провожать.

Попрощались.

Я следил, как он, сползая по крутому склону и опираясь на палку, спускается вниз. Порывы ветра волнами нагоняли туман и, смешивая его со снегом, то закрывали, то вновь открывали удаляющуюся фигуру. Вой ветра, налетающего на обледеневшие растяжки, был похож на непрерывный – то затихающий, то усиливающийся – звенящий стон.

Набежала новая волна плотного тумана, и смутно виднеющаяся фигура Саши растворилась в ней совсем. Я на много дней остался на зимовке один. Повеяло пустотой, меня охватило неприятное чувство полного одиночества. Оно проявлялось в постоянной настороженности.

Я вошел в дом. Там по-прежнему было холодно и неуютно. Столов не было. Каюты серые и темные. Занесенные снегом окна пропускали тусклый матовый свет. Хотелось погреться у горячей печки, но ее не было. Хотелось забраться в спальный мешок и, забыв обо всем, согревшись, уснуть. Но это – отступление. Кто же будет за меня работать? Каждый час промедления отодвигает час открытия зимовки… Здесь нужно жить еще долгие месяцы. Нужно приложить все усилия, чтобы из имеющегося немногочисленного материала комфортабельно обставить зимовку.

Я мысленно оборудовал комнаты, оклеил их обоями, развесил картины, расставил приборы – получилось очень красиво и уютно.

Зажег примус, согрел руки, немного попрыгал, разгоняя застывшую кровь. Потом выбрал толстые доски и выкроил из них два стола: один – круглый, обеденный, а другой – наблюдательский, для приборов и метеорологических материалов. Полетели опилки, стружки. Я согрелся, сбросил полушубок и в работе не заметил, как наступила темнота. Зажег две лампы и работал до полуночи.

Еще с вечера буря разгулялась по-настоящему. Как телеграфные столбы, только громче, гудели растяжки, и время от времени с флюгера сыпались на крышу куски намерзшего льда. И хотя я твердо знал, что на всем Эльбрусе из живых существ нахожусь только один я, все же всегда вздрагивал от этих ударов, несущихся из ревущей темноты.

Двенадцать дней одиночества. Двенадцать дней я ничего не слышу, кроме рева бури. За эти дни мне не удалось даже увидеть клочка ясного неба, услышать одного слова.

Я выверял и налаживал метеорологические приборы, устраивал различные полки и мастерскую. Жил в тепле: установил печку. Две каюты и кают-компанию оклеил светлыми обоями, они стали чистыми и веселыми. Появились столы, оборудованная мастерская, радиорубка и еще много усовершенствований.

Несчастный случай. – Спуск. – Падение в трещину ледника.

Двенадцатое утро моего одиночества на зимовке началось, как обычно, с того, что в просыпающееся сознание вошел однообразный гул непогоды. Опять все по-прежнему. Я встал, растопил печку, позавтракал и принялся за работу. Сегодня я решил закончить кое-что в радиорубке. Стал обрубать топором стойку для полки, и вдруг – левую руку пронзила режущая боль. На фанерный пол упали крупные капли крови. Верхний сустав большого пальца левой руки оказался наполовину перерубленным. Я хватаюсь за отрубленную часть – ее можно свободно отгибать и приклеивать. Проклятая неловкость. Двенадцать дней работал этим самым топором, а тут…

Оставляя следы в виде цепочки красных капель, разыскал бинт и сделал перевязку.

Я страшно разозлился на этот глупый случай, сделавший меня инвалидом, не позволявший мне больше работать. Ведь оставалось установить приборы вне помещения, радиостанцию, оборудовать личную каюту – и зимовка на полном ходу.

Одной рукой работать было нельзя. Хотя я за эти дни сильно исхудал, но был полон энергии. А теперь приходилось бездействовать.

Нужно, не теряя времени, спускаться вниз. Я тщательно и тепло одеваюсь: несколько пар носков, валенки, теплое белье, ватный и штормовой брезентовый костюм. Надеваю меховой шлем, валенки и кожаные рукавицы. В рюкзак кладу трехдневный запас продовольствия, сухого спирта, беру ледоруб и – готов в путь.

Зимовка скрывается уже через двадцать шагов. Я погружаюсь в океан тумана, снега и воющей мглы.

Шесть километров по неизвестным местам. Вытаскивая одну ногу за другой, я переваливался с бока на бок. Снег засасывал, как болото. Мне казалось, этому напряженному движению не будет конца. Разболелась рука, будто в палец загоняют иголки. Я потерял счет времени. Мне жарко, но расстегиваться нельзя – сейчас же всюду набьется снег. Склон, кажется, идет правильно. Я делаю передышку и быстро двигаюсь большими шагами. Вдруг… взметнулась белесая мгла, я почувствовал, что лечу.

Готовясь к удару, все тело сжалось, напружинилось. Я обо что-то с силой ударился боком. Перевернулся и мягко зарылся в снег. Бешено застучало сердце, забилось медленными ударами. «Упал в трещину», – оценил я положение. Нужно подумать, что делать.

Но тут, заглушая все, словно разгораясь, по руке разлилась острая боль от потревоженного пальца.

Открыл глаза – темно. Лицо почувствовало холод, и стало трудно дышать. Я лежал на левом боку. Осторожно, чтобы не провалиться куда-нибудь глубже, я двинул правой рукой – не поддается. «Неужели сломана?» – мелькнула мысль. Почему нет боли? И сразу вспомнил: держит ледоруб.

Потянул сильнее – поддается. Тяну к себе с ледорубом. Около лица снег обтаял, и образовалось пустое пространство. Теперь можно подумать и обсудить.

Значит, я провалился в трещину. В каком же леднике: в Гара-баши или в Малом Азау? Как я не заметил гряды скал? Пройти не мог, следовательно, я в Гара-баши… Где там первые трещины? Влево под плато поперечные. Почему же я туда попал?

Руку опять свела боль. Я всем телом дернулся к ней. Теперь понимаю: желая дать покой ноющей руке, я все время наклонялся к ней в левую сторону; этим скосил шаги, изменил общее направление и ушел в левую сторону. Как я это не учел раньше…

Теперь я лежу в трещине ледника – может быть, на уступе, а может быть, на засыпанном дне. Страха никакого не чувствую. Нужно вылезать. Снег вокруг меня очень мягкий. Я освобождаю ледоруб и расковыриваю перед собой снег. Матовый снег становится ярче. Сажусь – и моя голова освобождена. Справа и слева гладкие темные ледяные стены трещины. Из тусклого зеленоватого света вырисовываются острые, как сакли, сосульки, спускающиеся с краев трещины и снежного свода, закрывающего ее сверху пластом. И только над самой головой этот светлый пласт пробит моим падением.

Через круглое отверстие в этот ледяной склеп падал сноп дневного света и сыпались снежинки. До отверстия было метров двенадцать. Прямо передо мной трещина скрывалась в темноте – дно слегка поднималось. Я осторожно встал на ноги, но еще глубже погрузился в рыхлый морозный снег, осевший на дно трещины. Мое положение походило на положение попавшего в болото: с каждым движением я проваливался все глубже. А что, если я стою только на пробке, а ниже идет опять пространство и трещина склинивается? Я впервые почувствовал весь ужас своего положения. Оглянулся назад – нервы напряглись до предела. Дно трещины через несколько метров круто падало вниз, ледяные стены резко раздавались в стороны, чернела жуткая пустота. Привыкшие к темноте глаза различили на переднем плане острые изломы, уступы, и все дальнейшее терялось в ледяном мраке.

Над головой нависали десятки тонн снега, щитом перекрывшего края трещины сверху. Свежий осенний снег еще не укрепился и может обвалиться. Я буду похоронен в ледяном склепе, и никто никогда не узнает, где и как я умудрился погибнуть…

«Нет, нужно вылезать!» Я осторожно укрепился и стал утаптывать под ногами снег, осыпая его с поверхности. У левой стены делаю площадку и вытряхиваю снег из складок платья.

Путь спасения лежит прямо вверх, по ледяным стенам, к этому отверстию, пробитому собственным телом. Придется вырубать ступеньки и выбираться, расширяясь ногами в разные стороны, а наверху… Вот наверху – неизвестно, хватит ли моих ног или нет. Если бы была веревка и несколько ледяных клиньев, я бы не беспокоился и даже с больной рукой вылез бы здесь совершенно свободно.

Вырубаю правой рукой первые две ступеньки на разных сторонах и останавливаюсь в раздумье: вылезать или нет. Здесь так тихо, нет снега и ветра, в десяти метрах надо мной ревет буря. Уже поздно, скоро начнет темнеть… Успею ли я засветло добраться до Кругозора? Буду ночевать здесь – решаю бесповоротно.

Оцениваю положение: лучше всего вырубить нишу в ледяной стене, и можно будет спокойно спать. Если даже обрушится свод, я вылезу невредимым. Подымаюсь на пару метров вверх и начинаю вырубать пещерку. Работать приходится ножом и только одной правой рукой. Перемерзший крепкий лед обламывается громадными кусками и, со звоном ударяясь о порфировые стены, падает на снег. Ниша растет. Работаю долго. Дно ниши делаю с наклоном внутрь, чтобы не вывалиться ночью. Сбрасываю рюкзак и с наслаждением присаживаюсь на край. Устроился, как дома. Мне совсем не холодно, только чувствуется усталость и сильно хочется есть.

Посмотрел на оконце вверху – оно потускнело: темнеет. Ночь на ночь. Неразлучной финкой выравниваю дно – удобнее будет спать. Распаковываю рюкзак, вынимаю сухой спирт, мясные консервы, сухари, сахар. Через минуту, отражаясь на льду, порождая голубые и синие огоньки, большими языками пламени заполыхал спирт. Разогрел мясо, с удовольствием закусил, согрел чаю – и стало даже весело. Осенняя ночь длинная, спать надоест. Я вспоминаю о случайно взятой книжке Аверченко «Юмор для дураков».

– Организуем культурный отдых, – говорю я громко.

Вынимаю книжку, зажигаю электрический фонарик и устраиваю его на небольшом выступе.

Мое ледяное ложе, вся ниша вдруг осветилась чудесным переливающимся светом. Каждый кристалл льда по-своему преломлял лучи прямого и отраженного света. Весь лед искрился, и казалось, что стены были выложены редчайшими разноцветными камнями – топазами, рубинами, бриллиантами. Я был поражен.

Стоило изменить наклон головы, как менялась вся картина, словно кто-то за спиной включал новое освещение. Я даже не подозревал, что лед может так переливаться, что лампочка карманного фонаря может произвести такую чудесную иллюминацию. Я почти совсем забыл, где нахожусь, но раскрытая книга вернула меня к действительности. Я стал читать.

Почитав, я разворачиваю книгу и кладу под голову вместо подушки. Рюкзак расстелен подо мной. Закрыл глаза. Словно осенние туманы, проносятся отрывки мыслей, и я быстро засыпаю… Проснулся от звенящего грохота. Где-то в глубине ледника обрушилась или треснула глыба – послышался тяжелый глухой треск, и все смолкло. Ледяное безмолвие поглотило все звуки. Я заглянул вверх – ночь.

Проснулся, когда уже было совсем светло, и сразу вспомнил, где я нахожусь. После тьмы ночи моя трещина была освещена очень ярко. Отверстие почти замело, сыпался мелкий снежок. Значит, наверху по-прежнему буря.

Закусил, собрался, привязал кошки и приступил к своему освобождению. Первые ступеньки вырубались просто, и держаться было очень легко. Трещина постепенно расширялась. Я рассчитал, что у самой поверхности ног не хватит. Отчаяния не было, только еще раз вспомнил о веревке и ледяных клиньях: имея их, я посмеялся бы над любой трещиной.

До поверхности осталось несколько метров. Ширину шага уменьшают две пары брюк. Вынимаю нож и распарываю. На больную руку перестал обращать внимание. Особенно сильную боль заглушаю скрипением зубов. Конец пальца, наверное, отворачивается, оголяя кость.

Какая адская боль. Временами кружится голова.

Я у самой цели. Дотягиваюсь ледорубом до маленького отверстия в снежном потолке и расширяю его. На разгоряченное лицо сыплется легкий снег. Необычайно яркий свет слепит. Качнулся, но удержался.

Как легко отсюда упасть… Растягивая все свое тело, поднимаюсь еще на полметра. Обрубаю край трещины и убеждаюсь, что взяться не за что. Я очень устал. В постоянном напряжении силы убывают.

Вспоминаю один прием, спасший меня при переходе Шхельдинского перевала. Выхватываю больной рукой из-за пояса финку и, выбрав место, вонзаю ее в твердый снег на краю трещины. Собираю остатки, рывком подтянувшись на финке, с силой ударяю ледорубом, вышел уже за краем трещины. На секунду повисаю на нем. Вырвись он – и полечу в темную глубину. Еще один отчаянный рывок, и я в изнеможении падаю на край трещины. Сразу оглушило завывание бури, свист, ропот ветра, залетающего в трещину; казалось, он ругал ее человеческим голосом за то, что она меня выпустила.

Выпустила, но не совсем. Вокруг меня еще десятки таких же трещин, предательски закрытых снегом. Мне нужно разгадать эти ловушки и умело обойти. Я встал. Мне теперь ясно, что нужно идти на юго-запад. Ощупав ледорубом впереди себя каждый шаг, осторожно иду по леднику. Местами ледоруб свободно пронзает снег – значит, трещина, ищу обход.

Отдыхая, я пересек ледник и неожиданно очутился у скал, приняв издали за новые трещины. Теперь я знал, где нахожусь, и уверенно пошел вниз. Снегу меньше. Примерно через полчаса я вышел на знакомую морену. Под вечер в густом тумане добрел до Кругозора. Когда сел на койку, почувствовал, что усталость заполнила каждую клеточку тела. Окружающее стало безразлично. Я вспомнил о Саше. Под натиском беспокойства все прошло. Ведь он знал путь во много раз хуже меня. Может быть, он лежит сейчас в какой-нибудь трещине замерзший…

Я оглядываю стол и замечаю небольшой клочок бумажки. Хватаю и пробегаю глазами: «Спустился благополучно. От «склада» тумана и было. А. Горбачев».

Стало легко. Я за него радовался больше, чем за себя. Проклятый палец. Я приподнял отяжелевшую от боли руку, но перевязывать не стал. Врач разберется.

Ночью подходил к Терсколу.

Глухо шумел ночной лес. Падали крупные капли дождя. Во мраке бродили рукастые тени. Но кроме тупой усталости я ничего не чувствовал. Подо мной была твердая земля. Под каждым пнем можно было уснуть без опасности замерзнуть или что-нибудь отморозить. Из темноты выплыли желтые огоньки селения…

На следующий день автомобиль мчал меня в Нальчик.

Сашу я нашел в пятигорской больнице. Отмороженные пальцы заживали долго и болезненно.

Не теряя времени, пока прирастал мой отрубленный палец на руке, помчался в Москву произвести ряд закупок и подыскать на зимовку нового наблюдателя.

В горной секции ко мне подбежал молодой человек и с радостью потряс руку:

– Не узнаешь?

Привыкший видеть московских друзей в горах оборванными, загорелыми, заросшими и неумытыми, я прежде всего мысленно переодел его из шевиотового костюма и крахмального воротничка в альпийскую штурмовку, добавил несколько необходимых деталей – и передо мной предстал Саша Гусев, руководитель самодеятельной группы, прошедшей через Эльбрус. Он несколько дней жил со мной на Кругозоре, и мы подружились.

– Здравствуй, – говорю, – сразу не узнал. Вспомни, каким ты был там, на Эльбрусе…

Рассказал о новой зимовке и о том, что ищу нового наблюдателя.

– Возьми меня, – перебил он, – я техник-электрик, а у вас ветродвигатель. Снимать наблюдения ты меня научишь.

Подумав, я согласился. Вечер мы приятно провели в Большом театре – слушали оперу.

Несколько дней назад я сидел в трещине Эльбрусского ледника, а сейчас – в мягком кресле красного бархата в ложе Большого театра, в столице родной Великой страны.

Хорошая музыка на меня всегда действует опьяняюще. В волнах легких звуков, в тающих переливах скрипок и неуловимых мелодиях рисовались очертания далекого зимнего Эльбруса, плач ветров, овевающих скалы вокруг нашей зимовки.

Антракт. Музыка прекратилась, и мне захотелось скорее попасть на Эльбрус, скорее закончить работы, открыть станцию, победить окончательно седого великана. Я на следующее же утро купил билет, а через два дня уехал.

Саша поправлялся. Мой палец прирос, но я никогда уже не мог хорошо играть на мандолине – он до конца не сгибался.

8 декабря я и прибывший Гусев, не ожидая Горбачева, который должен нагнать нас, выехали через Нальчик в Баксанское ущелье и 12 декабря были в Тегенекли. Опять перед нами были трудности, горы, засыпанные зимними снегами и скованные морозами. Чтобы осуществить эту новую, еще более трудную зимовку, нужно напрячь все силы и, стиснув зубы, броситься в последнюю атаку на зимний Эльбрус. С нами было десять пудов продуктов, без которых мы не могли на зимовке обойтись; это – основной запас мяса и масла. Эти десять пудов нужно было через сугробы и ледники, через снега и бураны поднять по вертикали на 2370 м по зимним склонам Эльбруса. Все запасы, часть продуктов и оборудование лежали в ледниках на 3800 м, в трех километрах от зимовки. Эти 120 пудов мы должны были перенести на себе до зимовки, чтобы обеспечить себе существование и работу станции. Нужно было ее заново развернуть, начать постоянные, теперь уже не временные, а многолетние метеорологические наблюдения, и как можно скорее наладить радиосвязь. Нас ждала тяжелая повседневная работа в условиях зимних гор, где один неверный шаг может оказаться последним.

Зимний Эльбрус окружил себя лавинами, снегами, трещинами, смеющими ветрами, леденящим холодом высот. И этого ледяного гиганта молодые исследователи во что бы то ни стало должны были покорить.

Глава третья. На заоблачной высоте

Начало второй зимовки на высоте 4250 м. – Грандиозные снежные лавины.

17 декабря 1933 года, после пятидневного пребывания в Тегенекли, где мы закупали мясо для зимовки и отдыхали перед подъемом, утром вышли в Терскол – последний населенный пункт по Баксанскому ущелью, предварительно отправив груз на ишаках. Шли двое: я и наблюдатель Саша Гусев. На следующий день нас должны были нагнать двое молодых проводников-альпинистов – Коля Гусак и Вася Андрюшков, работающие зимой в тегенеклийском отеле «Интурист». Они вызвались помочь нам при подъеме грузов на зимовку. Вчетвером штурмовать зимние склоны Эльбруса было куда веселее, тем более что это были мои старые товарищи по альпинистской работе.

По знакомой дороге мы шагали в Терскол. На всех деревьях лежали шапки пушистого снега; во всех направлениях по лесу расходились цепочки звериных следов. На снегу ярко выделялись сине-фиолетовые тени гор.

Разрезая морозный снег, скрипели лыжи. От шага к шагу раскрывались новые уголки нетронутых лесных склонов. Баксан, непроходимый летом, грохочущий глухими перекатами, теперь чуть слышно шелестел. Все русло покрылось выступавшими камнями, снесенными сюда летом силой тающих ледниковых вод с окружающих склонов и ущелий.

Вот и поселок Койсюрюльген. Это небольшое селение живописно группированных под скалами домиков с узкими лазейками вместо улиц, таких характерных для горных селений. Здесь мы решили прикупить еще одного барашка на питание во время подъема.

Не успели войти в селение, как ко мне подбежали с приветствием знакомые балкарцы.

– О, Виктор, здравствуй, – из-за плетня вышел высокий старик с густой волнистой бородой. – Заходи в гости… Устали… Пить, кушать надо…

Вскоре мы сидели в чистенькой комнате сакли, где большую часть обстановки, как и у всех балкарцев, составляли сундуки и комоды.

У мусульман в это время была «ураза», религиозный праздник – пост, который заключается в том, что нужно до потери сознания молиться и ничего не есть; еда разрешается только до восхода и после захода солнца.

В углу на козлиной шкуре молилась женщина. Рядом с ней лежал замусоленный Коран.

Она кончила молиться и, будто впервые заметив нас, произнесла на чистом русском языке:

– Здравствуйте!

Мы от неожиданности на секунду замялись и ответили ей тем же. Оказывается, она долго жила в Кисловодске и научилась там хорошо говорить по-русски.

Она быстро поджарила нам картошки с мясом, и мы хорошо пообедали. Здесь же купили барашка и, поблагодарив хозяев, попрощались и тронулись дальше.

Неизвестно, с какой стороны вывернулась туча, и посыпал мелкий снежок. Часа через два, радостно встреченные старым знакомым Леоном Маргияни, мы сидели у камина в балкарском стиле и рассказывали собравшимся горцам новости.

На следующий день ждали товарищей и готовили вьючный транспорт. Мы еще надеялись до Кругозора груз поднять на вьюках. В 3 часа пришли Н. Гусак и В. Андрюшков. Развлекались стрельбой из винчестера дробинкой по пузырькам, которые с удовольствием таскали чумазые балкарские ребятишки.

19 декабря. Тронулись рано. Первой лыжней прокладываю путь. Вторым идет Вася Андрюшков, за громадный рост прозванный «Василь-тау» («тау» по-балкарски – гора). Небо безоблачно, погода хорошая, но глубокий рыхлый снег сильно затрудняет движение. Привычные лошади, уже не раз побывавшие на седловине Эльбруса при постройке приюта «Интурист», аккуратно становились в следы впереди идущего человека.

Снег все глубже. Мы входим в лес. Справа и слева грозно наступают стены ущелья. За речкой Гара-баши нам бросились в глаза хаотические груды наваленного леса: сломанные деревья и ветви, налипший на одной стороне деревьев снег, все усыпано зеленой хвоей. Первой мыслью было: «Это наработал ураганный ветер…» И сразу вспомнилась наша маленькая хижина на скалистом выступе среди ледяных и снежных полей, где нет никаких преград ветру. Что с ней? Не валяется ли она где-нибудь в трещинах ледника Терскол? Но, пройдя дальше, мы поняли, что причина гибели огромной площади леса была совсем другая: с правого склона Баксанского ущелья, с массива горы Азау-гитче-кара-баши сорвалась колоссальных размеров лавина. Образовав громадный лавинный след, она перекинулась на левый берег реки и волной воздуха радиусом полкилометра от центра падения повалила весь лес.

Деревья были выворочены с корнем, ветви оторваны, на всех стволах сваленного и еще стоящего леса виднелись крепкие льдистые полосы налипшего снега со стороны лавины. Все сваленные и пригнутые стволы были разложены в стороны от центра.

Мы были поражены грандиозностью этой лавины; одним воздухом уложило несколько гектаров хорошего соснового леса. Мы четверо и двое балкарцев оказались первыми людьми, увидевшими это необычайное зрелище. Об этом в селениях еще никто не знал. Все произошло, видимо, 16 декабря, когда с этой стороны слышался грохот.

Во многих местах упавшие деревья совершенно завалили дорогу, и нам пришлось пробираться сквозь ветви. Пошли в ход топоры. Лошади, утопая по самые вьюки в сугробах, с трудом перебирались через полузасыпанные стволы и камни.

Казалось, мы пробирались где-то в дикой тайге.

Лес поредел, снега стало меньше, и мы вышли на поляну Азау. Бросили взгляд на склоны Кругозора. Все покрыто толстыми пластами зимнего снега, сереют только одинокие скалы. На подъеме к Кругозору вскоре убедились – не пройти здесь лошадям… В одном месте передняя лошадь утонула в сугробе по самое горло и, побарахтавшись, покорно положила голову на снег. Сняли вьюки, сложили все вещи в одну кучу, выкопали увязшее животное и, распрощавшись с балкарцами, отпустили их вниз. Уходя, они щелкали языками и приговаривали:

– Честное слово, сумасшедшие люди. Снег, холод… бр-р-р…

И издали кричали:

– Айда домой!

Передохнув, мы взвалили на спины по рюкзаку и, утопая в сухом снегу, пошли по сугробам вверх. Зимнее солнце осветило на короткое время наш склон и быстро поползло по гребню хребта, скрываясь за вершиной. Поднимались, то пробиваясь по снегам, то царапаясь по подсыпанным скалам. По очереди протаптывали дорогу, но это помогло мало: сухой снег засыпал следы, как песок. Барахтаясь в глубоких снегах, перешли край площадки и очутились у приюта «Кругозор», нашей прошлогодней зимовки. Там, где летом перед хижиной сидели, греясь на горном солнце и любуясь вершинами Эльбруса и Главного хребта, десятки жизнерадостных туристов, теперь навален высоченный сугроб, закрывший всю хижину.

Только в одном месте между сугробами можно было через окно проникнуть в домик, что мы и поспешили сделать. Нам был известен каждый сантиметр в этой хижине, но сейчас все было закрыто слоем пушистого снега; он лежал на кроватях, на столах, на печке… В целом картина была неуютная… Мы сейчас же разожгли печку, но она давала больше дыма, чем тепла. Нам все же удалось вскипятить чай. Здесь устроились на ночлег.

Погода явно портилась. Поднялся ветер, и с запада понесло снег. Ночью надвинулись тучи, ветер усилился, и утром уже свирепствовал буран. Но терять времени мы не хотели. Внизу осталась еще одна партия вещей. Закутавшись потеплее, мы двинулись на Азау. Туман настолько был густ, что человека на расстоянии нескольких шагов совершенно не было видно.

Сидя, тормозя ледорубами, съезжали вниз по склонам. Встречный ветер обжигал лицо, лепил снегом. Проваливались по колено, иногда по пояс, местами обходили по скалам большие сугробы. Нагрузившись, пошли вверх. От спуска уже не сохранилось ни одного следа. Интересно, сколько бы человек поднялось теперь из тех, кто взошел сюда летом. Очень немного с боем брали каждый шаг. Поднимались мы очень долго. Наконец из-за скалы вынырнул угол хижины, и скоро мы сидели у горящей, дымившей печки и с наслаждением пили неизменный чай. Всю ночь неистовствовала буря. Оторванные листы железа хлопали по крыше, аккомпанируя песням, которые мы пели чуть ли не до утра.

Часть дела выполнена, и завтра можно спать, сколько кому захочется, все равно буря не даст возможности подниматься. Следующий день – никакого улучшения: по-прежнему ревет буря. День повторяется со всеми подробностями, с той лишь разницей, что имело место следующее происшествие. Часов в 12 ночи просыпается Саша Гусев и говорит:

– Ребята, зажгите свет.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Да мне что-то нехорошо.

Я разбудил товарищей и, попросив спички, зажег. Саша встает и идет по койке. Чувствуя неладное, я спрашиваю его:

– Ты куда?

– А я пройтиться хочу.

В каком же это масштабе он «пройтиться» хочет в одних трусиках босиком? Я его не остановил.

Постояв немного на спальном мешке, он весь задрожал и, сказав сквозь стучавшие зубы: «Ох, как холодно!», влез в спальный мешок. Я заметил, что у него какие-то странные, ненормально расширенные, как бы ночью ничего не видящие глаза. Сидя, он вдруг достает свой револьвер и перематывает его ремнем. Я напружинился и готов был кинуться на него. Но Саша перемотал револьвер и положил под подушку. Потом то же самое проделал со свитером. Когда Коля встал с кровати, чтобы напиться воды, Саша тоже встал.

Стали ему рассказывать о его действиях и словах ночью, он не верил и ничего не помнил. Но он же и расшифровал этот случай. У него с детства был лунатизм. И сегодня эта болезнь повторилась.

23–24 декабря. Буран свирепствовал беспрерывно. Решили попытать счастье и пойти вверх. Лыжи у нас – на четырех три пары. Гусев изобразил из досок подобие лыж и палок, и после завтрака мы решили двинуть вверх до «склада» на 3800 м. Это второй этап нашей работы. Нагрузившись четырьмя рюкзаками, мы вылезли в окно. Еще в доме у меня замерзли подмороженные ранее ноги, и на первом подъеме они совсем потеряли чувствительность.

На плато перед мореной ледника Большой Азау, где в одиночестве стоит новенькая высокогорная гостиница «Интурист», будто сорвавшись с цепи, на нас накинулся ветер, и мы от неожиданности чуть не задохнулись. Дальнейший путь представлял собой сплошную борьбу с ветром. Идти приходилось над самым обрывом, над ледниками и Большим Азау, там было меньше снега, но ветер, вырываясь из бездны, метался и пронзительно выл десятками морских сирен. Он буквально валил человека. Летящий снег, песок и мелкие камешки впивались в похолодевшее лицо, причиняя мучительную боль; невольно выступали слезы. На гребне морены нам досталось еще больше. Перед ледником двигаться вперед стало совершенно невозможно. Казалось, весь снег поднялся с земли на воздух и метался в страшном вихре.

Складывали вещи у ледника. Подошел Вася Андрюшков и на ходу оттирает щеку. Всматриваемся: левая щека и подбородок побелели. Он усиленно оттирает их снегом, но только до крови разодрал кожу. Оттирая лицо, в свою очередь отморозил пальцы. А леденящий ветер буквально выжимает из пальцев кровь, и руки моментально белеют. Оттираем ему руки, но ничего не добились кроме царапин и в свою очередь обморозились сами.

Я еще пытаюсь пройти на лыжах к концу ледника, чтобы проверить: можно ли идти на лыжах по такому снегу. Передвижение оказалось возможным, но после первых же шагов я теряю из виду товарищей, несколько минут иду вперед, а потом поспешно возвращаюсь обратно.

Двинулись в обратный путь. Быстрая ходьба нас согрела, но Васины пальцы и лицо так и не оттаяли.

25 декабря. Вася Андрюшков, промучившись ночь, уходит вниз. После завтрака двинулись в разные стороны.

Ветер менее свиреп, но дует основательно. Мы опять несли три рюкзака груза. На леднике я и Коля Гусак, надев лыжи, пошли дальше. Саша вынужден был вернуться: его импровизированные лыжи отказались ему служить с первых же шагов.

Рыхлый вначале снег сменился настом, и двигаться стало легче. За неимением специальной лыжной мази мы обмотали лыжи тонкими веревками, и, надо сказать, этот способ предохранения от соскальзывания лыж назад на твердом насте вполне себя оправдал.

Въехав в чащу ледника Малый Азау, мы поразились происшедшим там изменениями: где летом зияли многометровые разрывы и трещины – теперь расстилался ровный ледник; мы шли на лыжах без всяких опасений провалиться. Вместо того чтобы огибать чащу ледника слева, как это делается летом, мы направились напрямик – пересекли ледник на север, на большие разломы льда, занесенные снегом, и перебрались ледника на склон Гара-Баши.

В просветы рваных облаков мы видели окружающие горы, также занесенные снегом. Чем выше мы поднимались, тем становилось холоднее. Ветер утихал. Сухой, морозный чистый воздух этих высот напоминал мне фантастические романы о полетах в безвоздушное пространство, холод межпланетных далей, моментально сковывавший все живое. Это сравнение подкреплялось окружающим пейзажем с кристально чистыми красками. Освещенная неровная поверхность твердого снега с резкими сине-голубыми тенями и ярко-коричневыми лавовыми скалами напоминала лунный ландшафт.