Текст книги "Кавказ. Выпуск XV. Постижение Эльбруса"

VIII

Привет от «Комсомольской правды». – Письмо матери и друзей. – Прогулка на лыжах по ледникам.

Вскоре вытащили они из рюкзаков ворох писем и посланий. Мне набралось штук двадцать. Хочется скорее прочитать, но сначала просматриваю адреса: от родных, от Московской горной секции, из редакций газет и журналов, от друзей из Москвы, Кисловодска, Хабаровска, Ленинграда, Нальчика, Пятигорска. Какое распечатать первым? Конверт из редакции «Комсомольской правды», осторожно разрезаю бритвой конверт. На стол выпадают газетная вырезка и письмо. Разворачиваю вырезку – крупными черными буквами: «На высоте 4250 м. Комсомольский привет с вершины Эльбруса». Ниже помещен мой увеличенный снимок нашей зимовки и текст:

«Комсомолец Корзун вот уже два года как зимует на Эльбрусе. 17 января 1934 года Корзун вместе с другим работником станции – Гусевым, совершили первое зимнее восхождение на Восточную вершину Эльбруса. Отважные альпинисты достигли самой вершины. В пути они провели массу интереснейших метеорологических наблюдений. Они побили мировой рекорд восхождения на громадную высоту в самое суровое время года.

Метеорологическая станция на высоте 4260 м была открыта лишь всего месяц назад. Альпинистским рекордом молодые работники станции ознаменовали начало своей трудной и героической работы в местах, где редко ступает человеческая нога, среди суровой природы, среди вечно молчаливых и грозных вершин.

Мы ждем писем от тов. Корзуна, нашего первого в Союзе юнкора, работающего на 4-километровой горной высоте, и одновременно с этим шлем от лица наших читателей боевой комсомольский привет нашему товарищу, доблестно выполняющему свой долг перед страной и классом…»

«Боевой комсомольский привет» – что может сравняться с этой радостью, с этим приветом. Если бы я, выполняя задание, проводя полезную для моей страны работу, жил в ледяной пещере, то эти слова и тогда бы согрели жизнь и создали энергию для борьбы за порученное дело.

Я вышел в кают-компанию и прочитал заметку вслух.

Позднее мне Гусев сказал, что тот момент заполнил его желанием вступить в комсомол. Он говорил:

– Я тогда тебе завидовал, у тебя было такое счастливое лицо, какого я не видел на вершине. Мне стало больно, что вот ты можешь радоваться от этих слов сильнее, чем я; ты – член многомиллионной массы молодого поколения – передовых людей страны – комсомольцев, а я нет. Как я тогда пожалел, что не вступил в комсомол…

Как только Гусев вернулся с зимовки в город, он стал комсомольцем.

Следующее письмо было от товарищей-комсомольцев, приславших мне мой очерк о первом зимнем восхождении на Эльбрус из журнала «На суше и на море». Над очерком стояло: «Новая победа».

Письмо из Московской горной секции было также зачитано вслух:

«Тт. Корзун и Гусев, Московская горная секция приветствует вас как смелых, отважных борцов в борьбе за научное исследование и изучение метеорологических условий Эльбруса. Подъем на вершину Эльбруса, давшийся даже в летнее время смелым и трудным, вы, в порядке научного исследования, совершили в самый суровый зимний период, исполнили то, о чем мечтали многие пролетарские альпинисты.

Ваш успех зависел от тщательного изучения вами метеорологических условий и режима погоды района Эльбруса, где вы проводите вторую зимовку, в этом ваша исключительная заслуга. Московская горная секция гордится вашей заслугой, гордится тем, что многие годы неразрывно связаны с вами по исследованию района Эльбруса тов. Корзуном как активным участником восхождения зимой в 1933 году на Эльбрус, но не достигшим его вершины вследствие трагической смерти нач. экспедиции А. Гермогенова. Московская горная секция желает вам успехов в дальнейшей вашей исследовательской и альпинистской работе, главное – здоровья, смелости, решимости в борьбе с суровой природой высокогорной области.

Пред. Московской горной секции Д. Гущин.

Письмо ваше получено и на общем собрании Горной секции зачитано».

27 февраля 1934 года. Опять теплый привет от товарищей, альпинистов, которые издалека заботливым взглядом следили за нашей работой в суровых горах.

Распечатывали письма, читали их и с каждой минутой пьянели от обилия впечатлений, всколыхнувших наше одиночество. Из конвертов сыпались газетные вырезки, сообщения о нашей зимовке и зимнем восхождении во всех центральных и краевых газетах.

Вскрыл письмо от матери: корявые строчки в некоторых местах расплылись от слез, падавших во время писания. Моя дорогая старушка, зачем же ты плакала?

«…Пишу, Витенька, и плачу, плачу не от горя, а от радости, что ты у меня такой хороший сын. Твои товарищи приносят мне газеты, где твои портреты, и пишут о тебе хорошее. Рассказывают. А мне, старенькой, радостно и приятно, вот я и плачу. Помнишь, Витенька, ты, когда в школу ходил, один раз мне сказал, что убежишь на Эльбрус и влезешь. Мне тогда больно было. Я никогда эти слова не забуду. Вот с тех пор ты и думал об Эльбрусе, вот ты теперь своего достиг…»

И много еще писала старушка. Разбирая эти заплаканные радостными слезами строчки, я чуть не прослезился сам.

Писала сестра: «Я тоже буду такой, как и ты, только по физкультуре сейчас в школе я взяла первое место по вольным упражнениям. Напиши, можно к тебе прийти на зимовку и когда. Я все равно дойду…»

«Не сомневаюсь», – отвечал я ей мысленно. Это письмо от начала до конца было пропитано бодростью и молодым задором.

«Здравствуй, Виктор, – начинали свое письмо товарищи-комсомольцы из Кисловодска. – Получили от тебя письмо, читаем о тебе в газетах и рады за тебя, гордимся тобой. Ты наш товарищ, работал вместе с нами и теперь работаешь на ответственном и трудном посту. Это убеждает нас в том, что нам нужно стремиться использовать свои способности, развивать их и потребить на большое и трудное дело. Широкая дорога открыта в нашей стране для каждого из нас… Мы вспоминаем тот вечер, когда ты, получая новый комсомольский билет, давал обещание победить зимний Эльбрус. Мы теперь смотрим на его вершины с меньшим уважением… Пришли фотографии твои и зимовки, чтобы мы могли тут показать товарищам…»

Письмо было длинное и интересное. Передо мной всплывали лица товарищей, собрания и комсомольские вечера.

Перечитал все письма, голова шумит. Лучше бы было, если бы можно было растянуть эти новости дней на пять, а то теперь все перемешалось. Бурно нахлынувшие впечатления нарушили уравновешенное душевное состояние.

Лыжники принесли нам в подарок лимонов, бутылку хорошего вина и разных сладостей. Вечером устроили хороший ужин и иллюминацию – зажгли все лампы-«молнии».

19 марта. Снег и туман. В прорывы сильно дымятся по-весеннему ущелья. Всей гурьбой гуляли в окрестностях зимовки, лазили по скалам и катались по склонам на ногах.

Писали письма. Завтра лыжники пойдут на вершину, а потом вниз.

20 марта. Восходители ушли в 3 часа ночи. Теперь склоны уже менее опасные. С ними отправился Саша. Морозит, но день обещает быть ясным. Чуть не насильно заставил их напиться чаю. По очереди обвязываю веревкой, и в 4 часа ночи все выходят с зимовки.

– Счастливого пути! – кричим мы вдогонку.

21 марта. В 10 часов сверкающий ясный день выбросил нас из коек. Вооружившись биноклем, смотрим на поднимающихся. Пять черных букашек ползут к седловине.

– Наверное, сейчас они там страдают горной болезнью, – сочувственно говорит Гусев.

В 11 часов цепочка скрылась в седловине, а в 1 час показались три спускающихся человека. Мы долго рассматривали, кто же это спасовал. После дискуссии установили: спускаются Бриллиантов, Рябинин и Фомин… Через два часа они, уставшие и вымотавшиеся, были внизу.

– Бергхайль, – приветствуем мы победителей кличем швейцарских альпинистов, но они вяло машут руками.

– На седловине у приюта у всех началась рвота и головная боль, пришлось спешно спускаться, – говорит побледневший Фомин. – Саша и Мурзиков решили подниматься на Западную вершину.

В 5 часов появились на склоне и они. Мурзиков шел, как пьяный, здоровяк Саша всю дорогу не спускал с него глаз и охранял.

– Бергхайль! – вопили мы уже вчетвером, думая, что на этот раз к месту.

Они неопределенно разводят руками.

– Были? – задаем вопрос.

– И были и нет…

Рассказали. Оказывается, поднялись на массив Западной вершины, и до высшей точки не дошли. Мурзиков устал до изнеможения. На спуске на самом опасном месте сломался ледоруб, и они чуть не скатились со скал.

Уставшие ребята, не ожидая ужина, легли спать. Мурзиков взял у меня карту-одноверстку и целый день высчитывал, сколько он не дошел до вершины, причем с каждым новым подсчетом количество метров уменьшалось. Ребята отдыхают, ведут научные споры по физике. Мы с удовольствием слушаем. Используя даровых консультантов, я и Гусев получаем исчерпывающие ответы на непонятные вопросы, вставшие при проработке физики.

22–23 марта. Катаемся на лыжах. Все склоны разукрасили ниточками лыжных следов. Под косыми лучами заходящего солнца они кажутся синими линиями, проведенными рейсфедером в руках искусного чертежника на загадочном чертеже.

Работа станции продолжается бесперебойно.

24 марта. На зимовке остается один Саша. Лыжники уезжают вниз. Я и Гусев идем провожать их до Кругозора. Спускаемся новой дорогой. Первым прокладываю капризную лыжню. Начинаем с верховья ледника Гара-баши. Мчимся вниз. От бешеного бега захватывает дыхание. Большим полукругом пересекли гребень под «складом» и влетели в область трещин ледника Малый Азау. Каждый метр снежной белизны может таить в себе зеленоватый провал трещины.

Выплывают открытые трещины. Замедляю ход. Лавируем по снежным мостам. Самое опасное – упасть: весом тела пробьешь снежный пласт, закрывающий провал, и исход неизвестен. Идем не связавшись, доверяя моему наметанному глазу. Всю дорогу щелкаю двумя фотоаппаратами.

Мы вышли на длинный ровный склон, занесенный толстым слоем слежавшегося снега, и мчимся вниз. Снег шипит под лыжами, словно они раскаленные. В стороне проносятся изломы ледника. Под ногами плывут цепи снеговых гор. На поворотах один за другим взметаем крылья снега.

Струя холодного ветерка приятно освежает разгоряченное лицо. Хочется закрыть глаза и так мчаться все быстрее и быстрее, плавно отделиться от снега и взвиться в лазоревую высь над холодными снежными вершинами и лететь без конца.

В нескольких метрах внезапно вырастает снежный провал. Сжимаюсь в комок, прыгаю, на лету переставляю лыжи и останавливаюсь на самом краю заиндевевшей трещины.

Криком предупреждаю об опасности товарищей.

Собрались, возбужденно обменялись мыслями о радостном спуске и снова отдались воле послушных лыж и безудержному полету по ледникам зимнего Эльбруса. То исчезая за сугробами, то вырастая вновь, сменялись снежные пики. Несколько зигзагов – и мы вынуждены снять лыжи. Ледник сменился коричневыми оттаявшими моренами. Долина Баксана почернела. Порывы легкого ветерка доносили переливчатое журчанье весенних ручейков. Пролетела стайка птичек, оглашая воздух несложным пением. Вот и знакомая кругозорская хижина. Все, как и в прошлую весну, но склоны гор только оттаяли. Зелени еще нет.

Все вместе закусываем. Гости уходят вниз.

– Счастливо закончить зимовку!

– Спасибо за прием и помощь!

Попрощались и долго смотрели, как они удаляются. Заходило солнце, и теплота разливалась по мареву рубинового неба. До глубокой ночи сидели на скалах. Затихали ручьи, тише стал долетать смутный грохот баксанских вод, рожденных лавинами в вечных снегах Эльбруса. Мягкая теплая мгла окутала снега и скрыла долину.

25 марта. Под ногами звонко хрустят прихваченные заморозком лужи, точно мы идем по битым листам тонкого стекла.

Медленно уходит назад зовущая весенняя долина. Зеленая хвоя соснового бора словно гипнозом притягивает отвыкший от зелени взгляд.

Опять мы стоим на лыжах и печатаем «елочки» на глади подъема.

IX

Суровые условия зимовки и недостаток продуктов. – Веселые моменты.

30 марта. На зимовке без перемен. Снимали наблюдения, катались на лыжах, отсылали сводки. Чувствуется недостаток свежих продуктов. Болят десны и слабеют зубы. У меня это проявляется сильнее. Признаки цинги. Второй год зимовки дает себя чувствовать.

У Саши кончился табак, он бросил курить, но из этого решительно ничего не вышло. Многолетняя привычка и условия зимовки заставляют его рыться в мусорной куче и выкапывать свои же окурки. Мы смеемся, но дали радиограмму, чтобы выслали табак и противоцинготные продукты. Готовим отчет по метеорологическим наблюдения. Средняя сила ветра за февраль – 18 м/с.

31 марта. Утром застрелил галку. Немедленно ободрали и сунули ее в суп.

– Штук тридцать витаминов в ней есть, – определил Саша.

Последние дни месяца у нас всегда тянулись долго. С нетерпением ждем первого числа. В этот день устраиваем маленький праздник – увеличиваем и улучшаем питание.

1 апреля. День сумасшедший. Использую старую поговорку «Первый апрель – никому не верь», развлекались, как могли. Зная мое желание настрелять галок, в каюту утром прибежал Саша и сообщил:

– У дверей штук пять галок сидит.

Я схватил ружье и бросился к отверстию в тамбуре. Там, конечно, ничего не оказалось. В каютах корчились от смеха Гусев и Саша. Я загорелся жаждой мести – и началось. Весь день изобретали способы обмана, то каждый в одиночку, то вдвоем против третьего.

Вместо графита в карандаше оказались гвозди, и я напрасно ругал их твердость, когда они рвали бумагу. За обедом Гусев безрезультатно клал сахар ложку за ложкой в стакан чая, удивляясь, что наш сахар стал несладким; в сахарнице был снег. В папиросе, которую я дал Саше, очень эффектно взорвался порох в тот самый момент, когда он предвкушал с наслаждением затянуться хорошим с виду табаком. Он собрал клочки и все-таки закурил.

Потом пошли более крупные номера. На склоне в тумане появилась отдыхающая фигура человека, и зря клялся и божился Гусев, увидевший ее первым, что это действительно человек. Я, наученный горьким опытом, ничему не верил. При ближайшем рассматривании выяснилось, что это были козни Саши, устроившего фигуру из брюк, рубахи и трех лыжных палок.

Затем перед моим окном замелькали галки. Я удивился, что они полетели в туман, и, взяв винчестер, посмотрел еще. То, что я принял за мелькающих галок, были рукавицы, привязанные к лыжной палке. Я злорадно усмехнулся и пополз к дверям Сашиной каюты. На столе сидел Саша и, просунув руки в форточку, производил лыжной палкой провокационные манипуляции.

Меня все-таки уговорили посмотреть в щелку из тамбура, нет ли там настоящих галок. Я выглянул и увидел сидящую на мусоре галку. Не сомневаясь, что она сейчас станет моей жертвой, я осторожно прицелился. За спиной раздался взрыв оглушительного хохота.

Сидящая галка оказалась чучелом, сделанным Гусевым уже давно.

Вечером лампа Гусева отказалась гореть, он целый час ругал ее и злился. Мы с Сашей между делом давали ему разные советы. В лампе оказалась вместо керосина вода. Мы до того уже запугали друг друга, что никому и ничему не верили, боясь друг друга и какого-нибудь нового подвоха.

И когда вечером Саша возвестил: «Идите ужинать», мы, боясь обмана, полчаса просидели по каютам, а когда вышли – увидели, что ужин остыл и все на этот раз оказалось сущей правдой.

В целом день провели на редкость весело.

2–6 апреля. Погода резко изменилась. Прекратились сильные ветры. Первые три дня густыми хлопьями валил снег. К будкам приходилось идти по пояс в снегу. Не будь зимой ветров, нас завалило бы совсем с крышей.

4-го наблюдали редкую картину заката. Несколько дней Кавказ окутывал тяжелый серый туман. Он полз через Главный Кавказский хребет с далекой Атлантики, засыпая снегом вставшие на его пути горы. Но вот на закате луч солнца прорвал тяжелую маску, закрывавшую Эльбрус. Рассыпавшись золотом, он заиграл в ледниках огнями бесчисленных красок. Слой тумана стал разрываться на куски, сквозь которые проглядывало зеленовато-голубое небо. На снежную скатерть склонов пролилась синяя краска тени. Освещенные скаты и ледяные сбросы запылали заревом заката, отражая нескончаемый бег розовеющих обрывков. Они неслись в волнах холодного воздуха, незаметно уменьшались и исчезали. Через полчаса от массы тумана остались одинокие клочки, прятавшиеся в фиолетовой глубине долин; над горизонтом проплывала стая облаков-лебедей.

К снегу вершин потянулись тени ночи. Вершину Эльбруса осветил последний блистающий луч. Он, долго переливаясь, горел на самой маковке и внезапно потух.

7–12 апреля. Ездили на «склад» за батареями для радио. Мягкий снег не держал, и мы падали на каждом шагу. Утопая в снегу, обливаясь потом, с трудом добрались до зимовки.

Занимаемся, работаем. Чувствуется приближение весны: мы стали беспокойнее, чаще вспоминаем о «земле», о прелести весенних дней на равнине, в лесу, в поле, в долине… Когда ревели февральские бураны и в комнате было 27 градусов мороза, мы о городе и долине даже и не думали, а теперь усиленной работой стараемся заглушить назойливые мысли.

Саша нашел себе новую работу: из досок и собственных простыней сделал крылья и хочет, скрепив их с лыжами, разъехаться и взлететь в воздух и опуститься на снежное плато под зимовкой.

Мы сперва молча наблюдали, а потом стали говорить, что мы думаем о его затее.

– Ты хочешь взлететь на воздух над ледниками Эльбруса с теми же почти средствами, как мифический Икар, – говорю я ему скептическим тоном. – У него были крылья из воска, и Гелиос позаботился о его смерти, растопив их своими лучами. А о тебе позаботится ветер… Только простыни испортил и время убил.

Но Саша был неуязвим и на все замечания хитро улыбался.

– Лишнее приятное зрелище. Кувыркнешься носом с разбега – и «гроболет» разлетится на составные части, – подтрунивал Гусев.

Саша отругивался, но по-прежнему портил материал и растапливал лыжную мазь для смазки полотна.

Топливо кончилось. От одной мысли остаться без дров бросает в дрожь.

13–16 апреля. Все эти дни у меня постоянная головная боль и сонливость. У всех пропал аппетит. Из десен выступает кровь. В управление дали радиограмму: «Топливо кончилось».

Занимаемся, сколько можем. Морозы стоят от 15 до 25 градусов.

17 апреля. Саша мучается без табака. Как и все, сильно изменился – влияет однообразие пищи. Погода установилась плохая.

18 апреля. Спускаясь на «склад», заметили индюшку. Что ее занесло на такую высоту? Убить бы, да ружья не взяли… У всех развилась сильная головная боль. Отсутствие табака портит Саше характер, в комнате мороз – топить прекратили.

Саша на пару дней просится вниз. Пускай сходит, что-нибудь принесет.

19–23 апреля. Эти дни провели на зимовке вдвоем. Почти не разговариваем. Погрузились в книги и занятия. Я перечитал уже все, что было на зимовье, и теперь штудирую всякие учебники по топографии, автомобильному делу. Изучаю «технику речи» Тимофеева.

После обеда вернулся Саша. Своим приходом он всколыхнул застоявшуюся на зимовке тишину. Посвежел, отдохнул: весна влила в него новые силы.

Принес письма и табаку, соленых огурцов и капусты, фруктовых консервов.

Мы настолько изголодались по овощам, что, прежде чем раскрыть письма, набили себе рты соленой капустой. Это было блаженство. Весь день грызли замерзшие огурцы. Давно так весело не проводили время. Пели, играли и важно дымили трубками.

Ночью налетел ветер, и к утру разыгралась непогода.

24 апреля. Днем обнаружили, что одно из крыльев Сашиного «гроболета» бесследно исчезло: ночью унесло.

– Жаль, зрелища лишились, – сетовал Гусев.

Саша отнесся подозрительно:

– Вы, наверное, нарочно сбросили…

В общем, все остались довольны. Ему самому уже не хотелось дело доводить до конца. Радиосвязь опять налажена.

25–30 апреля. С нетерпением ждем Первого мая. В нашем представлении это рубеж, после которого все трудности должны прекратиться.

X

Первое мая. – Международный пролетарский праздник на высоте 4250 м.

1 мая. Разбросанными кусками кумача загорались снежные вершины Кавказа: из-за серебристого облака, повисшего гигантской чайкой с тонкими распростертыми крыльями над пурпурным горизонтом, брызнули слепящие лучи майского солнца. Словно знамена, горели алым огнем высокие пики Кавказа. Обрамленные синью морозных теней легли яркие лучи солнца на Кавказский хребет.

Я проснулся от тишины и солнечного луча, осветившего мне лицо.

Протянул руку и открыл форточку. Разгоняя остатки сна, под окном прошелестел порыв ветерка и, шаловливо откинув занавеску, ворвался в комнату.

Я приподнялся и взглянул в окно. Грудь наполнилась свежестью горного утра и радостью дня. За окном по-прежнему расстилались бескрайние снежные цепи. Меня ослепил отблеск солнца. Я перевел взгляд на письменный стол и медленно, как из тумана, из темноты стала вырисовываться четкая красная единица на календарном листке…

Начинался международный пролетарский праздник.

– Первое!.. – вскрикнул я, разорвав тишину утра.

– Мая! – неожиданно ответил мне из другой каюты веселый голос Саши.

– Первое мая! – поразил нас обоих Гусев.

Будто сговорившись, вскочили, шумя и разговаривая, оделись и кинулись к выходу. Выбежали на снег и растерянно остановились. Кругом было все по-прежнему: снег, лед, дикие, уходящие вдаль горные хребты, неприветливые скалистые черные громады и тишина, гнетущая, ничем не нарушаемая тишина!

Мы, жаждущие шума, музыки, человеческих голосов, грохота и перезвона оркестров, гула шагов и пропеллерной песни первомайского праздника, натолкнулись на ледяное безмолвие. Это безмолвие было всегда, мы к нему привыкли, но сегодня эта картина нам показалась необычайно неприветливой.

Мы одни. Нас только трое в сердце этого ледяного безмолвия…

– Саша, – обратился я к Гусеву, поддавшись на минуту общему настроению, – а представь себе, что сейчас внизу.

– Что внизу? – он опустил голову, и взгляд его упал на снег, на безрадостную, безжизненную белизну. – Внизу сейчас, – заговорил он мечтательно, – зеленеющие лужайки, осыпанные цветами. Внизу сейчас шелестящая под нежными порывами весеннего ветерка листва кудрявых деревьев… Внизу тепло, внизу… Ах! Что сейчас внизу!..

Он махнул рукой и тоскующим взглядом окинул лежащую под ногами, залитую солнцем Грузию и Сванетию.

– Что внизу? – подхватил другой Саша. – Внизу сейчас грохочут празднично одетые улицы, многотысячные ликующие толпы. Краснее наших восходов горят знамена в руках радостных людей…

– Вон там, – и он указал на скрывающееся в туманной дымке черноморское побережье, – недосягаемые нашим взорам гремят сейчас маем города, переплетаясь с музыкой, звенят песни, гремит весь мир, вся родная страна… Эх!..

Он перекосил лицо, сорвал свою меховую шапку вместе с рукавицами, поднял ее над головой и швырнул в снег. Я понял, что так продолжать нельзя.

– Ребятки, – и я сделал очень веселое лицо. – Да нам ли, покорителям зимнего Эльбруса, в уныние впадать в такой радостный, неповторимый день. Ведь май в нас. Природа, какая была вчера, такой же осталась и сегодня. Мы не рядом, но мы вместе со всей нашей страной. Мы не со всеми только на краткий срок. Ведь о нас знают, о нас помнят, и радио скоро нам весть пришлет. А день-то какой!

Я видел, как в товарищах сменились чувства, как они проникались радостью майского дня, и продолжал:

– Ведь мы выше всех, по крайней мере, в Европе. Можем ли мы, повинуясь обстановке, пропустить этот день. Ребята, мы столько времени ждали Первого мая…

Гусев вновь посмотрел на Грузию и Сванетию, но это был другой взгляд. Затем тихо произнес:

– А там, вон за теми черными пиками, в верховьях Ингура, в Местии, сейчас, наверное, сваны идут с демонстрацией к ближайшим селениям по цветущим полям.

– Мне кажется, я их вижу, – воскликнул Саша и, что-то задумав, улыбнулся.

А затем прыжком ринулся к мачте, схватил трос и с силой потянул к себе. Красной птицей на верхушку мачты над миром и Кавказом взметнулся маленький красный флаг. Самый высокий красный флаг!

Флаг расправился и затрепетал под тихой струей восточного ветра. И вместе с ним взметнулась наша бодрость. Флаг горел в синеве неба и жег глаза своей яркостью. Я почувствовал, как во мне нарастает бешеная радость. Я переполнился ею до краев, и наконец вверх, как новый порыв ветра, грянули три «ура!».

Чувства победы, радости и гордости звучали в этом клике. Мы чувствовали неразрывную связь с радостными колоннами демонстрантов там, внизу, в городах, селах нашей необъятной великой родины.

– У-у-р-р-а-а-а! – долго переливалось на трех голосах.

Лица горели, колотились сердца. Саша взобрался на флюгер и, свесившись набок, пытался произнести речь.

– Товарищи!

Мы почувствовали себя на людной площади перед трибуной и привычно затихли.

– Товарищи! – повторил он и мешковато повис, готовый упасть. – Какие тут речи! – вскрикнул он на лету и свалился прямо нам на головы.

На смену влез я.

– Комсомольцы всего мира, – мой голос растворился в синеве неба и рассыпался в снегах. – Ваши товарищи приветствуют вас с Днем первого мая с высот ледяного Эльбруса, с четырех километров над уровнем моря. Слушайте!

Слова улетали вдаль.

По примеру Саши я спрыгнул на ребят, и мы опять утонули в сугробе. Холодок от тающего на лицах снега привел нас в чувство.

– Вот как надо встречать Первое мая, – отдышавшись, сказал Саша. – А теперь побегу к приемнику – кажется, время работы. Праздник только начинается.

И он исчез в дверях зимовки.

Да, нас не могли забыть. С волнением мы читали короткую радиограмму из Пятигорска. Нас приветствовали, поздравляли с великим праздником трудящихся всего мира. В словах сквозила товарищеская забота. Мы были за нее бесконечно благодарны.

– А теперь на «демонстрацию».

– Подожди, – я приколол Саше на грудь квадратный листик с драгоценной радиограммой.

– Пусть эти теплые слова овеет горный ветер, они от этого станут еще теплее.

Мы надели лыжи и ринулись вниз, взметая снежную пыль. В лицо мягко ударил поток ветра.

Так мы встречали Первое мая.

К закату мы вернулись с «демонстрации». Под ногами хрустел морозный снег. Нас встречали бодрые звуки музыки, заливающие зимовку из репродуктора. Исчезло чувство одиночества. Было радостное, праздничное настроение.

А в ночь за стенами нашего домика опять разгулялась снежная буря.