Текст книги "Кавказ. Выпуск XV. Постижение Эльбруса"

Последние десятки метров проходили, часто останавливаясь. В час дня я первый вступаю на южный край зимней вершины Эльбруса.

Я на вершине!

Обернувшись, выбираю веревку. Из-за края показывается измученное, но улыбающееся лицо Гусева, на фоне зимнего Кавказского хребта растет его фигура. Закрыв собой Штавлер и кусок Черного моря, он, пошатываясь, подходит ко мне.

– Взяли, – говорит он хрипло и протягивает мне руку.

– Взяли, Саша!.. Первое зимнее восхождение на Эльбрус за нами. Смотри, ведь это Черное море!

Сомнений не было. Та золотистая полоска, которую мы видели какие-то мгновенья со «склада» в прорези ущелья Ненскрыры и относительно которой у нас было столько споров и предположений, являлась поверхностью водной глади Черного моря, освещенной низко стоящим солнцем. И сейчас эта полоска выросла, раздвинулась и раскинулась сотнями километров морских просторов. Поверхность моря отливала чистым золотом, иного сравнения подыскать не было возможности. За морем рисовались фиолетовые контуры берегов Турции.

Может быть, кто-нибудь смотрит с того берега на смутно белеющий Эльбрус и не подозревает, что на его вершине стоят два человека, что сегодня зимний Эльбрус побежден.

Мы были горды сознанием того, что мы, советские альпинисты, покорили Эльбрус в самое суровое время года, установили рекорд зимнего восхождения на почти шеститысячную высоту. Я был горд, что сдержал свое слово и что первым вступил на вершину зимнего Эльбруса комсомолец.

Дул режущий западный ветер. Мы стоя отдыхали и не могли налюбоваться расстилавшейся панорамой.

Подошли к деревянному триангуляционному столбу, установленному под моим руководством в начале лета 1932 года. На нем кусочками намерз снег. Я скинул рюкзак и достал фотоаппарат. По очереди сняли друг друга у столба на фоне Западной вершины. После каждого снимка отогревали руки. Особенно трудно было выдвигать крышки кассет: концы пальцев все время были бесчувственны, и только крепко стиснув зубы, мы заставляли себя это сделать.

Ветер этих высот похож на пламя – он обжигает, и руки теряют чувствительность. На северной стороне кратера выступает коричневая ломкая лавовая скала. Теперь она была так залеплена снегом, что нельзя было различить цвета. Снялись еще два раза с видом на нее, и я спрятал аппарат. Нужно оставить записку и измерить температуру.

Температура воздуха оказалась –27,5 °С, но ее удваивали порывы ледяного ветра.

Закоченевшими руками удалось написать записку. Положили ее в банку, взятую с зимовки, прибили к столбу гвоздем и, оглядевшись кругом, стали медленно пересекать вершину на северо-западный край.

Неожиданно вынырнула даль. Я посмотрел на город Кисловодск. Он затерялся в котловине между Джинальским и Боргустанским хребтами, а за ним из слоя облаков выделялся «маленький» Бештау. Все так дорого и знакомо!

Ближе к Эльбрусу северные предгорья были почти бесснежны. Здесь мне знаком каждый изгиб. Окутав одеялом хвои подножия гор, синели леса Худеса.

Вот капризные изломы ущелья Малки. Вот там мы шли к Эльбрусу всего одиннадцать месяцев назад. С какой грустью уходили тогда от холодного молчаливого и гордого великана. А теперь… Нет, радоваться рано, нужно еще спуститься. Я делаю снимок, и мы идем в сторону седловины. Я ощущаю некоторую слабость – результат напряженной работы на зимовке. Вдруг слышу голос Гусева:

– На седловине дым!

– Дым?.. Это что такое?..

Полное недоумение. Подхожу к краю вершины и обшариваю глазами склон и седловину. Да, со склонов под нами поднимаются клубы, но не дыма, а скорее пара.

– Это больше похоже на пар, – говорю я изумленному Гусеву.

– Пар!

Замелькали тревожные мысли: мы стоим на вулкане, и он начинает просыпаться. Никому неизвестно, чтобы с ледяной вершины Эльбруса поднимались клубы пара. А вдруг сейчас под ногами вершина задрожит, раздастся громоподобный взрыв, и вместе с кусками льда туча снега, камней, газов и расплавленной магмы, мы, единственные непосредственные очевидцы извержения, взлетим над Кавказом в синеву неба. Бр-р-р-р… жутковато подумать!

Так или иначе, но мы явно забеспокоились и быстрее пошли вниз. Сразу исчезли и слабость, и горная болезнь, и усталость. Хотелось скорее узнать, что это такое, откуда выходит этот таинственный пар.

Гонимые западным ветром клубы сплошного белого пара скользят по снегу, огибая промерзшие скалы. Оседая на них, они быстро тают в сухом воздухе.

– Вот причина странных снежных образований на южном склоне вершины! – кричу я Гусеву.

Он на ходу кивает головой и резко останавливается.

– Чувствуешь серу?

Я, как гончая, потянул воздух и почувствовал серный газ.

– Совсем интересно, – говорю я, дергая веревку.

В ту минуту нам больше всего хотелось быть внизу и не на зимовке, а где-нибудь на приличном расстоянии, но стремление к исследованию и любопытство брали верх над этим желанием.

Заметили, что пар выбивается не в одном, а в нескольких местах.

– Склон весь дырявый, словно в него из пушек стреляли, – отмечает Гусев.

Один из источников совсем близко. Мы осторожно подходим к выступу скалы и заглядываем, оттуда выбивает пар. Перелезаем скалу, перед нами раскрывается мирная и безобидная картина: на стыке камней и снега круглая дыра диаметром метра в два; края обмерзли и припушены инеем, и из нее, как из пароходной трубы, валит густой пар, пахнущий серой. Но какая это дыра: глубокая или нет?.. Может быть, трещина?..

Велю Гусеву охранять меня и подлезаю к краю. Временами клубы пара становятся меньше, и в просвет я вижу черные обтаявшие камни на дне. Облегченно вздыхая, отползаю в сторону и, поднявшись, говорю ждущему сообщений Гусеву:

– Фумарола.

Он не понимает. На память приходят слова из какой-то книги, и я их передаю:

– «В настоящее время Эльбрус, как вулкан, находится в фумарольной фазе деятельности…» – Разъясняю: – У подножия выбиваются минеральные источники – горячие и холодные; кое-где из трещин льда и скал выходят газы, чаще всего сернистые, и через глубокие трещины просачиваются из скрытого в толще земной коры очага вверх. Они растапливают снег, и наружу выходят газ и пар.

– Но почему же раньше никто этого не наблюдал? – недоумевает Гусев.

– Присутствие сернистого газа на Восточной вершине отмечал геолог Дубянский еще в 1903 году, а выходы пара видели впервые мы потому, что летом он незаметен, а зимой до нас здесь никто не был. А может быть, сейчас происходит усиление внутренней деятельности Эльбруса? Он холоден только сверху, а внутри имеет горячее сердце, – возбужденно объяснял я.

– Интересно, очень интересно…

Теперь уже смело мы подходим к воронке, бросаем туда кусочки снега и сыплем его горстями. Снег довольно быстро тает. Все ближайшие скалы увешаны причудливыми ветвями снежных растений. Я отхожу и два раза фотографирую воронку и разукрашенные скалы.

Тревога оказалась ложной. Сразу появилась усталость и головная боль, и мы поплелись на седловину. По мере спуска перед нами, уходя в небо, вырастала Западная вершина. С седловины еще раз взглянули на Северный Кавказ; яркая противоположность с видом на юг. Там на горизонте разлилось золотистое море, даль окутывает туманное нагромождение снежных хребтов, пиков, льдистых вершин, лавинных скатов, а здесь спокойные взгорья, закругленные холмы… Там темные глубины ущелий с ревущими потоками, а на севере пологие склоны и одна Малка выделяется изрезанностью берегов и лесистостью притоков…

Мы зашагали к желтеющему под скалой самому высокому в мире горному зданию – горному приюту на 5300 м над уровнем моря.

Наши надежды отдохнуть в домике разбились о стену снега, глядевшую на нас из открытой двери. Вся внутренность дома была забита снегом. Видимо, последние туристы не закрыли дверь, а буран воспользовался этой преступной небрежностью, и теперь нужно много часов тяжелого труда для очистки приюта от снега. На этой высоте работать не очень-то легко. Удовлетворились отдыхом у домика и пошли вниз, предварительно засняв положение приюта.

Спуск был простой, но напряженный. Приходилось быть все время настороже и каждую минуту быть готовым к падению и торможению скольжения. Проплутали немного у засыпанных трещин и вступили на камни Приюта Пастухова.

Не успели сесть, как услышали тонкий пронзительный вой нашей сирены. Это Саша приветствовал с зимовки наше возвращение. Как было приятно!

Мы закричали на разные голоса, но он, конечно, не слышал. Домик зимовки выглядел отсюда спичечной коробкой, небрежно брошенной на снежном склоне Эльбруса. Флюгерный столб выглядел воткнутой в коробку спичкой. Вдруг из того места, где должна была находиться труба, повалил густой дым.

– Ага, это Саша зажег печку и для быстроты подлил керосину. Наверное, разогревает что-нибудь вкусное, – высказал свои предположения Гусев.

Между этой спичечной коробкой, где нас ожидал полный отдых, горячий обед и уйма воды и чаю, лежал крутой ледяной скат.

Район Приюта Пастухова в зимнем восхождении – самое опасное место на всем пути к вершине. Это я определил еще при подъеме. И когда весной 1935 года я услышал, что при спуске с вершины Эльбруса сорвалось семь человек, из которых четыре разбились, я подумал: «Наверное, у Приюта Пастухова».

Газетная заметка подтвердила предположение. Остается еще раз предупредить, что на ледяном склоне нужно быть максимально бдительным, использовать все виды и возможности охранения.

Чтобы быстрее добраться до полосы снега, мы пошли немного влево. Сперва цеплялись за вмерзшие камни, а когда они кончились, взяли ледорубы наизготовку и, крепко вбивая кошки, стали пересекать ледяной пояс под скалами Приюта Пастухова.

Необычайная слабость не покидала меня до самой зимовки, но я зорко следил за каждым движением и шагом никогда не ходившего по таким ледяным склонам Гусева. Отдыхая, по очереди вырубали ступеньки. Кромка снега представлялась нам спасительным берегом для выбившихся из сил пловцов. Последние метры – и Гусев вступает на снег.

Устроили генеральный отдых и, не спеша, пошли к зимовке.

– Ну как, взошли? – встретил нас Саша вопросом.

– А как же не взойти? – обиделся Гусев. – Кто же за нас всходил бы…

– Идите скорее, там и вода, и чай, и суп, и жаркое, и что хотите.

Ввалившись в кают-компанию, я первым делом посмотрел на время: четыре часа. Итак, для восхождения на Восточную вершину Эльбруса в зимнее время потребовалось ровно двенадцать часов.

– Прекрасно, – сказал я, ни к кому не обращаясь, и стал раздеваться.

Сильно болела голова. Я выпил четыре кружки воды и лег. Саша взялся меня лечить, и через полчаса я сидел за обеденным столом, уничтожая простые, но сытные блюда; в промежутки играл на гитаре, а Гусев подпевал.

Теперь мы могли спокойно открывать зимовку. Зимний Эльбрус был побежден!

18 января. Проснулись поздно. Вместе с приятной истомой пришло воспоминание о вчерашнем дне. Как хорошо! Как хорошо жить на свете!..

Утро улыбается ярким сиянием, предвещая чудесный день. Но еще никто не знает о нашей победе. Радио не работает, наладим.

Сегодня все работают внутри дома. Я подготавливал таблицы и инструкции. Саша налаживает передатчик, комнатную антенну и водоналивные батареи. Печка, как обычно, горит плохо. Я, разозлившись, пинаю ее ногами, поощряя к горению, но она злобно пыхает огнем, дымом и гореть категорически отказывается.

Вечером ловили проверку времени, но безрезультатно. После уже сидели за круглым столом, отдыхали и курили. Дежурный по зимовке Гусев вошел с охапкой дров и со словами:

– Уже поздно, а на западе почему-то светятся облака…

– Как так светятся? Кто им разрешил светиться в неурочный час?

Немедленно пошли расследовать. И действительно, над зубчатым горизонтом на ночном небе ясно виднелись полосы серебристо-желтых светящихся облаков.

– Может быть, пожар в лесах на южных склонах, и облака отражаю огонь, – предположил Саша.

– Нет, не похоже: это «светящиеся облака». Они скоро не померкнут, пойдем скорее в каюту, я вам точно прочитаю о них.

Порывшись в специальной литературе, мы узнали, что это масса водяных паров, выброшенных сильными извержениями на высоту 70–80 км, и там, в стратосфере, они передвигаются со скоростью до 1 м/с. Солнечные лучи, освещая верхние слои атмосферы, обнаруживали присутствие посторонних частиц, и они начинают светиться.

Это интересное явление нам удалось наблюдать два раза.

Мы вышли опять, облака светились по-прежнему. Спустя два часа они стали меркнуть и исчезли совсем, слившись с ночным небом.

19 января. Погода безоблачная и теплая. Закончили установку метеобудок, провели к ним электрическое освещение. На флюгер Вильда повесили тяжелую доску; за неимением запасной ее пришли склепать самим. Все готово. С 22 января начнем регулярные наблюдения. Меня волнует радиосвязь, изо дня в день ожидаю ее столько месяцев… Саша озабоченно осматривает и проверяет каждую деталь, слушает Пятигорск, но наших позывных в эфире нет.

20 января. С утра дул легкий западный ветер. Наблюдали интересные формы облачных образований: с подветренной стороны выдающихся гор стоят облачные массы сигаровидной формы. Самое интересное по форме облако стояло за вершиной Ужба, потом за Коштан-тау, Дых-тау и Шхарой. Эти облака держались в одном положении с 6 часов утра до 2 часов дня и незаметно растаяли.

Наблюдали изумительные картины при закате солнца. Трудно описать живую смену красок и переливов тонов. Если бы художник написал с натуры картину, то никто бы не поверил контрастности и яркости этих цветов; на полотне они должны резать глаза.

Сегодня проверили время и получили представление о нем в нашей жизни. Каюты наполнились разноголосым стуком шестичасовых механизмов, ожививших всю нашу жизнь.

Настроение хорошее, только изредка на Сашу набегает тень беспокойства о радиосвязи. О себе не говорю: я просто о ней стараюсь молчать.

V

Торжественное открытие метеорологической станции на высоте 4250 м. – Радиосвязь работает. – Начало регулярной посылки метеосводок.

21 января. День немного торжественный, но прошел спокойно. Сегодня открыли станцию и в час дня сняли первые наблюдения на высоте 4250 м. Я и Гусев ходили именинниками, но больших проявлений радости не было: причина – отсутствие радиосвязи.

Саша не мрачнеет. Наша станция работает прекрасно, но Пятигорска в эфире нет, он не работает.

– Если это так, – говорю я, – то еще ничего, но, может быть, мешает установлению связи какая-нибудь неисправность с нашей стороны?

– Не может быть, – резко говорит Саша. – Не может быть, я все проверил: Пятигорска в эфире нет.

К часу дня приготовили красный флаг и все огнестрельное оружие. Осторожно, будто приступаем к священнодействию, начали снимать наблюдения. Я делал отсчеты и записи, на ходу давал пояснения. Гусев и Саша шли за мной по пятам и внимательно смотрели, запоминая порядок снятия наблюдений.

Торжественным шествием приблизились к будкам. Они заново выкрашены в белую эмалевую краску и под ослепительными лучами солнца кажутся праздничными. Я раскрываю дверцы, делаю отсчеты температуры воздуха, влажности и другие. Весело тикают самописцы. На небе ни облачка. Видимость – больше 100 км. Специальные отметки: дно Черного моря и турецкие берега.

– Салютовать! – и мы, сломя голову, бросаемся к зимовке.

Три выстрела из винчестера, фроловки и револьвера сливаются в один трескучий удар. На большой высоте вместо раскатистого выстрела слышится сухой треск. Я поднимаю флаг, и самая высокая в мире метеорологическая станция считается открытой.

– Теперь, Саша, очередь за тобой, чтобы внизу узнали о наших победах, – обращаюсь я к нему.

– Если только будет хоть маленькая возможность наладить радиосвязь, она налажена будет.

Его слова крепки и уверенны.

22 января. Чуть ли не каждый день приносит нам какое-нибудь новое невиданное раньше явление. Выйдя снимать утренние наблюдения, я замер от интересного зрелища. Все горы за Главным хребтом были залиты морем серебристых облаков. Как настоящее море, они сливались с горизонтом в прямую линию. Иллюзию дополняли выдающиеся над поверхностью вершины острова, ущелья, заливы. Скалистыми барьерами с изрезанной береговой линией выдавались горные хребты.

Пользуясь хорошей погодой, мы после дневного срока пошли на «склад». Принесли бидон керосина, мороженый лук и чеснок, бидон топленого масла и треть мешка пшена. Подходя к домику, мы заметили, что на западе образовалась небольшая, быстро растущая тучка.

На зимовке барометр резко падал. Собиралась непогода. Из-за гребня Хотютау выкатилась небольшая туча. Она быстро затягивала даль. И облачное море надвинулось на нас.

– Кажется, надвигается первый зимний буран со дня нашего прихода, – отметил Саша, заботливо заготовляя дрова.

Ветер всегда налетал неожиданно. Вот и теперь: он сразу ударил в двери, они сдвинулись, стремясь открыться, но крючки не пустили. В проволочных растяжках под крышей послышались стонущие песни ветров.

Печка гореть отказалась. Не медля, мы ее выбросили и поставили старую. Словно стараясь отблагодарить нас за оказанное внимание, она так раскраснелась, что стало жарко.

Ночью температура воздуха понизилась до –22,5 °С.

23 января. Барометр беспрерывно падал. Накаляясь яростью, накопляя силы для разрушительного бега по снежным вершина Кавказа, метался ветер. Все канаты и оттяжки за ночь покрылись ледяными иголочками изморози.

Работа станции налажена. Капризничает часовой механизм самописца. Я его разобрал и исправил. Саша копается в радиорубке. Я начал заниматься математикой, решил повторить все и подготовиться для поступления в институт. Все трое завели себе дневники и теперь корчимся в муках творчества и воспоминаний. Коллективно восстанавливаем все даты и события. Я уже два дня не высыпаюсь; дежурю и в час ночи, и в семь часов утра. Гусеву доверить еще не могу, пусть подучится.

Настроили мандолину и балалайку. К моему большому сожалению, на этих инструментах хорошо играть я больше не смогу: перерубленный в суставе палец на левой руке плохо сгибается и малоподвижен.

25 января. Гудел ветер, сильно занесло, но разгуляться буря не решалась. Составил себе расписание занятий. Всего десять предметов: метеорология, химия, радио, физика, математика, геоморфология, политэкономия, балкарский язык, немецкий язык и, как приложение, фотография, рисование и вся имеющаяся на зимовке литература. В таком же духе составил расписание и Гусев. Все основные дела по станции закончены. Осталось наладить радиосвязь, и можно будет предаться личным занятиям. Ночью проявлял пластинки, в том числе вершинные; все снимки вышли исключительно удачными, даже произведенные на самой вершине.

Долго рассматривали их при одобрительных восклицаниях.

Саше работать не удалось: буря принесла с собой магнитные разряды, в приемнике трещало и ничего не было слышно.

Гусев уже самостоятельно снимал наблюдения. Я встал поздно, высушил пластинки и занялся печатным станком. Саша работать не мог: мешали атмосферные разряды.

Свирепствует ветер, но снега нет. Небо затянули очень редкой формы Radiatus (радиирующие) перистые облака. Точки излучения две: на западе и на востоке. Через все небо потянулись тонкие полосы, сходясь на горизонте. Неизбежно наступление непогоды. Облака густеют, закрывая синие окна неба над вершинами Эльбруса. На тысячу метров под нашими ногами вся Абхазия, Сванетия и южная часть Грузии вновь заполнились морем облаков. Но это море неспокойно. Под белой толщей открываются черные бездонные пропасти, вздымаются могучие гребни. То там, то здесь выдавались ощеренные зубчатые хребты и вновь исчезали в глубинах.

С долины Уллу-кама, с верховьев Кубани поднимались тяжелые лохмотья густого черного тумана. Они медленно проносились над ледником Эльбруса, расползались на куски и терялись в морозном воздухе. Сквозь обрывки облаков проглядывал яркий диск солнца. Вот он опускается к чистой поверхности океана – пожар охватил весь мир: светило расплавилось, растекаясь по облакам жемчужными бликами. Пурпурно-красный свет залил горы. Розовые, малиновые тона разлились по диким хребтам Кавказа, и там, где они меркли, слетались крылатые синие тени.

26 января. Ночью поднялся ветер. Он воет не переставая, тягуче-непрерывно, словно завели громадный мотор. Из домика выходили только для снятия наблюдений и за снегом для воды. Ураганные порывы не сметали с Эльбруса снежные завесы. С западных склонов снег взлетает на целый километр выше Эльбруса. Над каждой вершиной стоял снежный флаг. «Вершины курятся», – говорят в Швейцарии.

С заходом солнца ветер спал. В 7 часов вечера на закате над горизонтом наблюдали какую-то красную светящуюся точку. Мне чудилось, что она недалеко и перемещается. На фоне облаков она переливалась из ярко-красного, как фонарик автомобиля, до светло-оранжевого тона. Исчезла моментально, словно кто-то повернул выключатель. Это явилось основной темой для разговора на весь вечер.

– Может быть, это фонарь с самолета? – предполагал один.

– Тогда почему же на одном месте стояла? – оппонировал другой.

– Если предположить, что это костер, то – очень большой и почему на вершинах гор?

– Может быть, это шаровая молния? – внес я новый вариант объяснения.

Ребята возбужденно заговорили. Как всегда, вытащили литературу. Все признаки говорили о том, что это была шаровая молния. На том и порешили, пожалев, что она не появилась над зимовкой.

27 января. Комнатный термометр утром показал –10 °С. Буран. По всему видимому Кавказу носятся тучи взметаемого снега. Ветер в одну минуту оголяет какой-нибудь склон и переносит снег на соседнюю вершину, одевая ее до самого подножия.

Сегодня я заметил, что Саша начинал нервничать. Я стоял в кают-компании и наблюдал за ним, стоящим с наушниками в радиорубке. Он долго слушал и, убедившись, что все напрасно, выключил приемник, так же долго сидел без движения.

Я наблюдал за выражением его лица. Он сорвал наушники и швырнул их на стол. Меня это поразило. Сашу вообще трудно заставить волноваться. Но долгое, безуспешное налаживание радиосвязи начало на него действовать.

Чтобы дорассказать, как мы ждали радиосвязи, нужно добавить следующее. Когда Саша входил в радиорубку работать, то я и Гусев ходили только на цыпочках, говорили шепотом и морщились от каждого неосторожного движения, словно боясь потревожить сон тяжелобольного. Последние дни с горизонта нашей работы не сходило солнце победы – недоставало только радиосвязи.

28 января. Буран прекратился. Солнце взошло, не коснувшись облаков, и за ослепительно белыми пиками и гигантскими хребтами разлилось покрытое лаком синей дымки Черное море. Словно вытканные на зеленоватом небосклоне, вырисовывались контуры заморских берегов.

Стоял штиль. Печка топилась, и в комнатах было тепло и приятно. В 12 часов 30 минут дня, как и всегда, Саша выстукивал позывные, затем слушал. И в тот момент, когда я меньше всего ожидал, вдруг раздались долгожданные слова:

– Я работаю с Пятигорском!

Если бы стал извергаться Эльбрус или зимовка поднялась бы на воздух, это произвело бы на нас меньше впечатления. От радостного волнения у меня бешено заколотилось сердце, и я так рванулся из своей каюты, что чуть не упал со стула. В кают-компании у обеденного стола стоял Гусев. Его круглое добродушное лицо лоснилось от удовольствия, он внимательно прислушивался к работе Саши.

Осторожно, боясь вспугнуть тишину и помешать работе, я подошел к дверям радиорубки и затаил дыхание. Саша, бледный, слушал, и растерянная улыбка блуждала по его лицу.

Я заметил, что рука, лежащая на ключе, дрожала. Он опять вскрикнул не своим голосом:

– Виктор! Пиши радиограмму!

И застучал.

Непослушной рукой я написал следующее:

«С Эльбруса № 1 28/1 12 ч 30 мин. Пятигорск. Погода, Туроверову. Поздравляем с налаживанием радиосвязи тчк. Примите меры к приему метеосводок с нашей стороны через аэропорт тчк Станция на полном ходу с двадцать первого января Корзун».

Еще не веря в совершившееся, я передал радиограмму Саше и проследил до начала ее передачи. Неужели это правда? Неужели мы имеем радиосвязь?

И пока, крепясь от нахлынувших чувств, он передавал первую радиограмму с Эльбруса, я, обессиленный, как будто только что взошел на вершину труднейшей горы, опустился на стул.

В этот момент я испытывал радость и усталость от долгой борьбы с трудностями, когда последняя ступенька была взята. Наконец-то упорный четырнадцатимесячный труд увенчался полным успехом. Из радиорубки слышен сухой треск ключа. Передо мной, как на экране, промелькнули прошедшие дни из фильма жизни. Промелькнули долгие месяцы холодной зимовки, каждый удар ключа давал контакт – вспыхивали короткие воспоминания.

В темноте ночи, грохоте горных буранов ползком пробирались к будкам и скрюченными пальцами мерзнущих рук при тусклом свете электрического фонарика записывали тяжело достающиеся цифры.

Десятки пудов грузов перебрасывали на своих плечах по глубокому снегу.

Длинные дни и часы лыжных переходов, по проложенным в ледниках путям, долгие бессонные ночи, боль обмороженных ног – все это воскресило в памяти все дни четырнадцатимесячной борьбы.

– Без пяти час, – тихо сказал Гусев, тронув меня за плечо.

Я, словно проснувшись, вздрогнул и опять услышал дробь морзянки.

– Время наблюдений: нужно снять наблюдение и послать первую метеосводку.

Пока Саша передавал и принимал радиограммы, я быстро шифровал снятые метеорологические наблюдения в метеосводку, и она полетела в Пятигорск. Через несколько минут мы получили ответ:

«Из Пятигорска № 164 28/1 13 ч. 00 мин. Зимовщикам Эльбруса. Кавказское горное бюро погоды шлет привет и благодарность за налаживание работ зпт связи и ждет бесперебойного сообщения метеосводок зпт со своей стороны прием метеосводок обеспечиваем. Директор Бюро погоды Туроверов».

Когда обмен радиограмм был закончен и Саша вышел из радиорубки, я, не имея сил сдержаться, подошел, обнял и поцеловал его в щетинистую щеку.

Тишина взорвалась и рассыпалась потоками слов:

– Сашка, дружище! Первый ты эльбрусский радист! Ведь мы теперь полноценная высокогорная метеорологическая станция… Данные наших наблюдений наносятся сейчас на синоптические карты. Понимаешь ли ты это или нет? – кричал я.

– Не зря мы поднимали батареи. Не впустую отмораживали ноги, – перебивал меня Гусев.

– Черт ты хороший! – вопили мы хором. – Наладил связь…

И накинулись на него, жали ему руку до тех пор, пока он не взмолился:

– Бросьте, ребята. Мне этой самой рукой на ключе работать, а вы меня инвалидом хотите сделать.

Только этот убедительный аргумент и заставил нас оставить его в покое.

«Да, ребятки, – думал я, – ведь вы чувствуете только половину того, что переживаю я. Для вас это только продолжение месяц назад начатой работы, а для меня это – четырнадцать месяцев ожидания и моей жизни на Эльбрусе. Только теперь работа нашей станции стала полноценной, только с этого момента мы полностью оправдываем те средства, которые страна на нас тратит».

Такого радостного дня я еще в жизни не переживал. Словно радуясь вместе с нами, ликующее солнце разлило потоки живительных лучей. Они проникали через окно и ложились ослепительными пятнами на полу, на столах и стульях, грозя зажечь их своими искрами.

Домик сразу показался тесным. Мы выбежали на воздух на восемнадцатиградусном морозе, потрясая криками тишину гор, без рубашек, играли в снежки. Если бы кто-нибудь случайно увидел эту орущую и беснующуюся компанию, то, не колеблясь, принял бы нас за вырвавшихся из дома буйных умалишенных.

Взгромоздившись на крышу – наш обсервационный пункт, мы издевались над седым старикашкой Эльбрусом.

– Эй, ты, старик, – острил Саша. – Рассыпаешься уже от старости…

– Смотрите, он и вправду рассыпается, – кричал нам Саша.

Порывы северного ветра длинными косами сметали с Восточной вершины облака снежной пыли.

Прислонившись к флюгеру на краю крыши, Гусев затянул свою любимую песню:

 
У Эльбруса между скал, между скал
С давних пор аул стоял.
В том ауле под горой
Жил Мамет – абрек лихой…
 

Ничего загадочного и страшного мы в Эльбрусе уже не видели. Он был побежден окончательно. Осталось взойти зимой на Западную вершину. Ну что ж, мы взойдем. Теперь мы его не боялись. Если будет необходимо, над нами в любую минуту закружатся с неслыханным здесь рокотом невиданные в этих высях стальные птицы с красными звездочками на широких крыльях. Мы перестали быть отрезанными от внешнего мира. Наша работа и жизнь забилась одним пульсом с жизнью страны.

…Беспрерывность дальнейшей работы нашей рации всецело зависела от питания. Батарей было мало. Необходимо использовать ветродвигательную установку. Подогретые удачей, мы вечером пошли на «склад» за динамомашинами и частями ветряка. Стартер динамо не разбирался и весил примерно 40 кг. Переносить такую тяжесть на высоте 4000 м утомительно. Этот груз взял я. Ребята поднагрузились тоже солидно.

Возвращаясь, наблюдали исключительный по красоте закат. На синеве неба нет и намека на облака. Словно залитое расплавленным золотом стояло вдали Черное море. При заходе солнца восточная часть небосклона окрасилась в темно-фиолетовый тон с оранжевой каймой. Эта оранжевая кайма ограничивала тень изогнутой поверхности зеленого шара на небосклоне. По мере захода солнца, над левой частью этой тени, на небе вырисовывался такой же фиолетовый контур вершины Эльбруса. Трудно было охватить пространственно и уложить в своем представлении всю действительность и грандиозность этого явления.

По долине Баксана уже ползла ночь, а мы еще были освещены розовыми лучами заходящего солнца. Видимые пики и вершины залились красным светом, потом стали бледнеть, похолодели, окутались синими сумеречными тенями и слились с тускнеющим небом. А на вершинах Эльбруса еще разливались, искрясь последними вспышками, рубиновые лучи закатных огней. Полная неизмеримая тишина повисла над необозримыми горными просторами. Ледяные гиганты засыпали, чтобы пробудиться с первым лучом зари… Из-за горных скалистых пиков Шхельды-тау выглянул полумесяц и, зацепившись рогом за скалистый выступ, долго не решался оторваться, но, наконец, убедившись, что все спокойно, пустился в одинокое плавание по звездным просторам ночного неба.

Просыпаясь, я услышал доносившийся из радиорубки дробный стук ключа. Саша отстукивал в Пятигорск весь накопившийся долг радиограмм – тридцать шесть штук. В окно бился ветер, мело…

Вчера вечером Саша мне сказал:

– Составляй телеграмму о восхождении на Эльбрус, завтра передам.

– Нет, – ответил я, – сначала служебные передай, днем позже сообщи о наших достижениях, и не только в Бюро погоды.

– Куда же сообщить?

Я написал три радиограммы: первую – той организации, которая меня воодушевила на эту работу, – комсомолу, «Комсомольской правде». Пусть прочитают все комсомольцы страны, и в том числе мои товарищи в родном городе Кисловодске… Вторую радиограмму в Центральный совет ОПТЭ и третью – в Бюро погоды. Завтра пошлем. Пишем письма. Я набрасываю заметки и статьи для газет и журналов. Когда отошлем – не знаю.