Текст книги "Строгоновы. 500 лет рода. Выше только цари"

Глава 12
«Роман» с Александро-Невской лаврой

Место и способ захоронения человека, а также могильный памятник могут много рассказать о покойнике и его родственниках. Праху мы поклоняемся в часы скорби и торжества. Большинство Строгоновых петербургских, как и подобает людям их положения, похоронены в Александро-Невской лавре, где с давних времен существует их мир. Ни один из многочисленных монументов нельзя отнести к числу пышных. В большинстве своем это простые надгробные плиты, значительная часть которых, кстати, утрачена. Единственное исключение – памятник баронессе Софье Александровне Строгоновой, исполненный М.И. Козловским.

Возможно, особый трагизм ситуации был тому причиной. К тому же заказчиками выступали не Строгоновы. В 1801 году почти одновременно барон Александр Сергеевич Строгонов потерял дочь Веру и супругу Софью Александровну. Родители последней – князь A.B. Урусов (1729–1813) и княгиня A.A. Урусова, урожденная Волкова (ум. после 1801 г.), в первом браке Муравьева – обратились к скульптуру с просьбой о монументе, который и представил заказчиков. Посредине гранитный пьедестал с беломраморным профилем Софьи. На нем ваза-урна, на которой когда-то были помещены бабочки из золоченой бронзы – символы бессмертия души. Слева – молящийся пожилой мужчина стоит с младенцем на руках. Справа – скорбящая сгорбленная от горя женщина, у ног которой стоит плачущий ангел.

Традиция захоронения в лавре, где уже несколько десятилетий прежде находили покой высшая столичная аристократия, а также некоронованные особы императорской крови, была заложена после смерти барона Сергея Григорьевича осенью 1756 года. Его супруга и братья были похоронены в Москве в храме Николая в Котельниках. В Сольвычегодске, с северо-западной стороны Благовещенского собора находится построенная на рубеже 1810-1820-х годов родовая усыпальница Строгоновых, где собраны 28 надгробных плит XVI–XVII веков. Среди них не найти надпись «Аника», который был похоронен также в Сольвычегодске, но в несуществующем ныне Борисоглебском монастыре.

Смерть барона Сергея Григорьевича описал его родственник князь М.М. Голицын-младший (1684–1764): «…До смерти за 5 дне[й] занемог. Чуствавал в голаве в виске боль. И то пережиласа. А в паследней [день] догтор у него был. За час [до] смерти асматривал ево пу[л]ст и спрашавал ево, не чуствует ли какой болезни. Ответствовал, [что] ничего не чуствует. И догтор в рассуздении был, [что] чрес два дни или, по крайнай, три дни может выехать. А после догтор[а] чрес час или менше, как сидел, вдрук повалитса и так скончалса»[195]195
  Из семейной хроники рода Голицыных. Письма княгини Т.К. Голицыной сыну А.М. Голицыну // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: Альманах. М., 2007. [Т. XV]. С. 16.


[Закрыть]. Где именно происходили эти события, неизвестно.

Обрел вечный покой С.Г. Строгонов близ Лазаревской усыпальницы. Первым в ней погребли графа Б.П. Шереметева, предпочитавшего, правда, быть погребенным в Киев о-Печерской лавре. Однако Петр Великий, обеспокоенный созданием традиции, нарушил волю покойного. Впоследствии именно Шереметевы, прежде всего, заботились о состоянии усыпальницы и находили там покой. Та же участь была уготована и барону Сергею, которого похоронят поблизости.

Надгробие баронессы С.А. Строгоновой работы М.И. Козловского

Честь находиться внутри досталась его предкам, в частности графине Софье Владимировне, отошедшей в мир иной в марте 1845 года. Родилась… скончалась… никаких подробностей о жизненном пути. Правда, мы можем найти не только надгробную плиту белого мрамора, окаймленную траурным черным, с весьма лаконичной надписью, но и особую золоченную доску на стене, которая, впрочем, также не содержит перечисления заслуг. Поблизости лежат дочь Ольга («В надежде Воскресения в нескончаемую жизнь», – так предваряется ее фамилия на плите (единственный пример подобной надписи)), и троюродный брат мужа граф Григорий Александрович.

К Александру Сергеевичу Строгонову смерть пришла 26 сентября 1811 года, спустя всего 12 дней после освящения Казанского собора, строительство которого явилось главным делом его жизни, и практически в те же осенние дни, когда скончался его отец. Православная церковь, как правило, не разрешает захоронения в храме. Редкое исключение сделали для героя Отечественной войны 1812 года М.И. Кутузова, его могила в немалой степени способствовала превращению Казанского собора в пантеон русской воинской славы. Возможно, такой же чести желал для себя и Александр Сергеевич, но лишь прощание с ним проходило в новопостроенном храме.

На церемонии освящения, согласно легенде, граф сказал митрополиту «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, с миром». В тот же вечер граф Александр Сергеевич заболел. Ксавье де Местр, сообщая дополнительные подробности о кончине графа, создал некий миф о кончине великого человека. По его свидетельству, у Строгонова «в огромном… дворце не было… ни спальни, ни даже постоянной постели, а спал он на манер старосветских россиян или на диване, или на маленькой походной кровати, которую ставили то тут, то там по его фантазии. Из комнаты, где он сначала лежал при последней своей болезни, велел он перевезти себя в картинную галерею. <…> Когда его привезли туда, он посмотрел, как один из его протеже копирует картину, и по обыкновению сказал свое мнение. Потом велел почитать из разных книг, в том числе „Путешествие Анахарсиса“»[196]196
  Местр Ж. де. Указ. соч. С. 184.


[Закрыть].

Уникальные надгробия четырех поколений Строгоновых

26 сентября «попросил он гувернера-француза и одного из друзей по фамилии Муравьев (вероятно, Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, 1762–1851. – С.К.) сыграть что-нибудь: они сели за клавесин и спели романс на два голоса, после чего немало было удивлены, услышав, как больной хлопает в ладоши, словно совершенно выздоровевший. <…> Потом обратился к доверенному своему секретарю: „Не оставляйте меня одного, завтра великий для меня день, и в любую минуту могут понадобиться священники“». Спальня у Строгонова, конечно, была. О ней сообщает, в частности И. Меерман. Но смерть среди картин, безусловно, более эффектна.

Действительно: «27-го рано утром велел призвать их; когда они явились, он сел на постели и сам прочел все молитвы умирающих, после чего причастился и пожелал видеть сына и невестку; благословив, он нежно их расцеловал и отослал прочь, желая остаться наедине с самим собой. В час пополудни <…> спокойно скончался. Смерть сию почитают великолепной и едва не причислили сего человека к лику святых <…>». Можно сказать, что святость Строгонов приобрел через искусство.

Надгробие графов Павла Александровича и Александра Павловича

По сообщению Н.М. Колмакова, последним желанием Александра Сергеевича «явиться после своей смерти перед Богом в том храме, в коем он получил предчувствие о своей смерти, и поэтому отпевание его останков происходило в Казанском соборе»[197]197
  Колмаков Н.М. Указ. соч. С. 76.


[Закрыть]. Там же, вероятно, он желал быть и погребен. Между тем его тело с почетом отправили на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры, где, вероятно, только впоследствии появился скромный гранитный саркофаг, в котором граф, и это довольно необычно, был погребен вместе со своим отцом бароном Сергеем Григорьевичем. Выражая всеобщее горе, охватившее столичное общество, поэт Н.И. Гнедич написал:

 
«Нет, рано, Строгонов, расстался ты с землей!
И если б век еще тебе жить небо дало;
 Для муз, для добрых дел, для счастия людей —
Век прожил бы ты мало!»
 

Еще одна двойная могила Строгоновых, по соседству с первой, появилась в 1817 году. В ней упокоились граф Павел Александрович и его сын Александр.

Итак, первое святое место в Строгоновском доме – Картинная галерея, место кончины Александра Сергеевича. Вторым является зал по соседству – Большой кабинет графа Сергея Григорьевича, где в 1882 году перешел в мир иной этот выдающийся государственный деятель XIX века.

«Уснул как праведник в ночь на Светлый Христов день», – записал в своем дневнике А.П. Боголюбов[198]198
  Боголюбов А.П. Указ. соч. С. 157.


[Закрыть]. По свидетельству Ф.И. Буслаева, граф «скончался в заутреню Светлого Христова Воскресения… неожиданно и незаметно для домашних, один-одинехонек в своем бесподобном кабинете…Бережно и чинно прилег он у своего рабочего стола и, скрестив руки на груди, заснул вечным сном безболезненно и мирно»[199]199
  Буслаев Ф.И. Указ. соч. С. 190.


[Закрыть]. Сам Федор Иванович в столице не присутствовал, и эти слова основаны на письме его корреспондента И. Хрущева: «По приезде из Москвы я видел графа Сергея Григорьевича, передавал ему Ваши сердечные слова и говорил с ним долго и оживленно. Это было 16 марта. 17-го он почувствовал себя дурно и за его жизнь опасались. Потом ему было гораздо лучше, хотя он пил одно молоко и поначалу более сидел, чем лежал. В четверг великий приобщился [святых таинств] у себя в кабинете. Вчера в великую субботу около 9 ч. вечера беседовал спокойно с внучкою графиней Толстой (Наталья Ивановна Толстая, 1852–1930, в замужестве графиня Ферзен, в кругу семьи Ташенька. – С.К.) и с дочерью княгинею Мещерской (графиня Елизавета Сергеевна, 1826–1895? с 1848 года – княгиня Мещерская. – С.К.). После того как они вышли, он пошел было к себе, но на ковре в кабинете… упал и мгновенно скончался… Вечером уже был на панихиде. Он лежит на кушетке в своем кабинете как живой… Светлое воскресение 28 марта 1882 г.». Другие подробности приводит в своем опубликованном дневнике князь В.П. Мещерский.

Федоровская церковь Александро-Невской лавры

«Суббота 27 марта. Уже за заутреней узнал о неожиданной кончине, в 11 часов вечера сегодня… Его состояние здоровья, благодаря молочному лечению, до того улучшилось, что стало возможным думать о переезде его в деревню на свежий и чистый воздух. Он вполне вернулся к прежней жизни: к чтению и к беседе со всеми навещавшими его. За несколько минут до кончины он был с своими внучками, весел и разговорчив. На вопрос: „Как он себя чувствует?“ – он отвечал, что чувствует себя хорошо, но, показывая под ложечкою, сказал, что: „Тут что-то неловко“. Затем он ушел к себе в кабинет, сказав, что сейчас вернется. После известного времени внучка его пошла сама за ним в кабинет и застала старика лежащим с светлым и почти улыбающимся лицом уже без дыхания. Смерть была мгновенная, вероятно, от атрофии сердца. Какая чудная смерть, за несколько минут до пасхального возгласа: Христос воскресе!»[200]200
  Мещерский В.П. Дневник за 1882 год. СПб., С. 110.


[Закрыть]. Таким образом два самых выдающихся Строгоновых имперского периода, два любителя искусства, обретших через него «святость», скончались в своих кабинетах. Они имели разные образы храмов в своей душе, но эти образы доминировали.

Разумеется, похороны Сергея Григорьевича пришлись на Пасхальную неделю – моменту малоудачному для прощания. Вновь обратимся к «Воспоминаниям» В.П. Мещерского: «…по воле его: процессия выноса его тела из великолепного его дома… похожа была на вынос очень бедного человека, до такой степени она была проста. Это было последнее проявление личности вельможи… который в продолжении всей своей жизни презирал роскошь и суету света»[201]201
  Мещерский В.П. Воспоминания. СПб., 1912. Т. 3. С. 68.


[Закрыть].

Поклониться праху графа С.Г. Строгонова до прихода советской власти можно было также в Александро-Невской лавре, но не на Лазаревском кладбище, а в Федоровской церкви. События 1852 года, унесшие графиню Софью Сергеевну Толстую, дочь Сергея Григорьевича, заложили новую традицию упокоения. Смерть 28-летней графини, разумеется, была шоком для близких, еще не выработавших свой ритуал похорон. 20 марта был исполнен гипсовый бюст, предназначенный, вероятно, для надгробия (заказ исполнил И.А. Фолетти, автор скульптурного бюста О. Монферрана в Исаакиевском соборе). Но затем от этой идеи отказались, устроили более типичную для Строгоновых простую надгробную плиту, запечатленную акварелью художником A.A. Редьковским. Софью похоронили первой из Строгоновых в Федоровской церкви – новом месте для всего рода и этой ветви, которая, повторю, прежде еще не знала потерь. В последующие тридцать лет здесь же похоронили графиню Наталью Павловну, жену графа Сергея Григорьевича-второго, и графиню Марию Болеславовну, которая ушла в мир иной 18 марта 1882 года, то есть тогда, когда казалось, что смертельная болезнь свекра отпустила его.

В Духовской церкви лавры похоронены графиня A.C. Строгонова, первая жена графа Г.А. Строгонова (1824), а также его дочь Елена (1832) и сын Валентин (1833). На Тихвинском кладбище обрели покой граф С.А. Строгонов (1834–1842), сын графа А.Г. Строгонова, его супруга Н.В. Строгонова, урожденная Кочубей (1855) и дочь Наталья, в замужестве Голицына (1852). Очевидна привязанность каждой ветви к своему месту.

Граф Григорий Сергеевич, чье тело в 1910 году доставили из Рима, был последним из Строгоновых, нашедшем покой в Александро-Невской лавре (Федоровский храм). На этом «роман» династии с этим кладбищем петербуржцев, которое следует признать главным местом упокоения Строгоновых после Сольвычегодска, закончился.

Впрочем, на этом свете оставался лишь один Строгонов – граф Сергей Александрович, который был похоронен в Ницце, на православном кладбище Кокад. Там же покоится прах его второй супруги Р.-А.-Г. Левьез, а также М.В. Бардинцева, директора заводов, который оставался жить при графе в эмиграции.

Вероятно, в 1927 году на Сент Женевьев де Буа близ Парижа был куплен участок, на котором похоронены княгиня Ольга Александровна, ее потомки и родственники (об этом будет сказано ниже).

Могилы графини Н.В. Строгоновой и ее дочери Натальи на Тихвинском кладбище

Мы имеем четыре красивых мифологических смерти Строгоновых. Легенды двух из них, сочиненные окружением графа Александра Сергеевича и графа Сергея Григорьевича, кратко приведены в этой главе. Об уходе из жизни графа Павла Александровича рассказывалось выше. Четвертой необыкновенной смертью была смерть графа Александра Павловича, которому снесло голову французским ядром. Разумеется, сам факт – утрата наследника знаменитого рода – и обстоятельства неоднократно описывали современники, в том числе A.C. Пушкин. Для рассказа о них не нашлось места на страницах этой книги, и потому я отсылаю читателя к другой своей книге «Устройство вдовы». У рода Строгоновых нет ни одного памятника, который выходил бы за пределы рядовых. Только один – баронессе Софье Александровне Строгоновой – создан знаменитым скульптором, которого, впрочем, могла заинтересовать трагедия семьи.

Глава 13
Операция «Строгоновский дворец». Ликвидация-1

К 1929 году «советы» окончательно решили расстаться с предметным наполнением Строгоновского дома на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. Здесь сошлось несколько обстоятельств. Во-первых, трудности содержания музея. Во-вторых, идеологическая причина – желание окончательно вычеркнуть бывших Строгоновых из массового сознания (закрытие музея прекращало разговоры о владельцах). В-третьих, желание предоставить какое-то значительное здание Институту растениеводства, чтобы поучаствовать в «битве за урожай». И, наконец, продажа произведений искусства сулила немалые средства при умелом распоряжении богатством. В известной степени и затеянные искусствоведами эксперименты с экспозицией давали повод повесить замок на дверях невского дома, объяснив это действие переводом сокровищ в Эрмитаж и другие музеи.

В мае 1931 года состоялся аукцион фирмы «Лепке» под названием «Sammlung Stroganoff, Leningrad», имевший порядковый номер 2043. Произведения выставлялись для обозрения 6–9 мая с 10 утра до 6 часов вечера, а также в воскресенье 11 мая с 10 утра до 2 часов дня. Был издан каталог, который представляет историографическую ценность особенно в связи с тем, что описание предыдущего собрания строгоновских картин вышло в свет только в 1835 году, когда был перепечатан (в меньшем размере) каталог эстампов галереи 1807 года. Кстати, книга 1931 года и открывается той же самой гравюрой И.Г. Клаубера по портрету И.Б. Лампи-старшего, представляющей графа A.C. Строгонова, как в альбоме эстампов 1807 года.

Затем в издании XX века поместили краткие сведения о здании. Заключала вводную часть статья О. фон Фальке, в которой давалась краткая характеристика строгоновских коллекций и указывались самые ценные раритеты. Далее описывалось сто восемнадцать картин западноевропейских мастеров[202]202
  Всего номеров сто восемь, но шесть картин Б. Роде (1725–1797) и шесть картин Г. Робера помечены одним номером.


[Закрыть], причем, как мною установлено, только пятьдесят шесть из них принадлежало Строгоновым. Остальные ранее составляли собственность других аристократов и учреждений.

Аукциону предшествовала довольно длительная борьба, которой также принадлежит особое место в истории музейных распродаж. С основания 10 марта 1926 года Госфондов началась практика продажи национализированных произведений искусства. Начиная с 1927 года Наркомторгом (Народным комиссариатом торговли) назначался ежегодный план по экспорту антиквариата. В октябре того же года ленинградский ГМФ (Государственный музейный фонд) был ликвидирован. Сосредоточенные «качественные вещи» предполагалось передать в музеи, а не имеющие музейного значения – в Госфонд и «Антиквариат». Для Строгоновского дворца, который в 1925 году стал частью Эрмитажа, плохим предзнаменованием стало падение 27 сентября 1927 года со стены картины Рубенса «Шествие Силена»[203]203
  АГЭ. Ф. 1. Оп. X. Д. 33. Л. 33 об.


[Закрыть]. Но первыми выставлялись на продажу не картины, а книги.

К.В. Тревер

Титульный лист каталога аукциона

Т.В. Сапожникова в начале 1928 года сменила К.В. Тревер на месте хранителя Строгоновского дома. К апрелю 1928 года ею был составлен план комплексной экпозиции, согласно которому в музее должно было быть 7 основных залов – от Малой гостиной до Библиотеки. 18 мая 1928 года, то есть чуть более месяца позже создания «проекта Сапожниковой», в Строгоновском доме состоялось совещание по вопросу о библиотеке, которое в корне изменило ситуацию.

На собрании присутствовал представитель Госторга М. Сорончин, который сообщил, что ему, по распоряжению Уполномоченного Наркомпроса Б. Позерна как представителю Государственного книжного фонда и как уполномоченному Госторга по реализации книжных ценностей, поручено обследовать библиотеку Строгоновского дома для выяснения ее ценности и пригодности к экспорту в целом или частями. С тех пор процессы реэкспозиции и подготовки продажи шли параллельно.

Совещание 18 мая постановило: вопрос о пригодности библиотеки Строгоновского дома для экспорта оставить открытым до ее подробного обследования представителем Госторга и представителями Эрмитажа и выяснения ее валютной стоимости. Ввиду спешности в исполнении задачи было решено допустить представителя и оценщиков Госторга к работам с 21 мая[204]204
  АГЭ. Ф. 1. Оп. 5. Д. 206. Л. 138.


[Закрыть].

Страницы из каталога 1931 г., на которых показана консоль из Картинной галереи Р. Дюбуа, пара английских канделябров (около 1775 г.) и французские часы конца XVIII века

Позиция руководства Эрмитажа была резкой и обозначилась месяцем позже. 29 июня на заседании правления музея было указано, что на книги он тратит 90 % своего валютного фонда, издания представляют собой только часть операции, исполненной более чем на 100 %. Цена четверти всех книг незначительна. Потому надо считать продажу библиотеки Строгоновского дома нецелесообразной. Началась борьба. Одним из ее средств была дискредитация хранителя.

25 июля 1928 года заведующему музейным отделом при Управлении Уполномоченного НКП по Северо-Западной области эксперты А. Уржумцев и Н. Юдин направили письмо, в котором они рассматривали состояние шести книгохранилищ, обследованных за лето 1928 года, и намечали «общие меры, могущие содействовать сохранению и целесообразному использованию книжных богатств Республики».

Согласно их рапорта: «Совершенно катастрофичным оказалось состояние книг в Строгановском дворце. При начале работы Комиссии в конце мая месяца шкафы были наглухо заперты. Некоторые можно было открыть только при помощи молотка. Переплеты ценнейших книг XVIII века, стоимостью в многие сотни рублей, были сплошь покрыты белой плесенью. Кое-где плесень захватила текст и гравюры. На рукописях и книгах в центральной части зала были замечены пятна желтой и черной плесени. Мы не поверили бы, если бы нам сказали, что на 11 год революции в столичном музее возможно что-либо подобное».

В следующем пункте документа рассматривался вопрос обслуживания книгохранилищами научных работников. Ситуация в Строгоновском дворце была обрисована еще более ужасающей: «Отсутствие карточных каталогов, не отпирающиеся шкафы со случайной, а иногда и хаотической расстановкой книг, ценность которых не всегда известна хранителям (1-е издание путешествия А.Н. Радищева), – создавали картину кладбища гниющих книг». Уржумцев и Юдин не увидели цельности собрания. По их мнению, «библиотека Строгоновского дворца, сильно пострадавшая от хищений в начале революции», в тот момент являлась «совершенно случайным собранием русских и иностранных книг». Вывод был угадываемым: «Необходимо возможно скорее провести изъятие книг из музеев, явно не справляющихся с их хранением; книги следует передать для перераспределения в какую-либо авторитетную организацию (например, Гос. книжный фонд)».

7 октября «Красная газета» опубликовала заметку о книгах, гибнущих в доме Строгоновых.

Страница из аукционного каталога 1931 г. Представлены две вазы мастерской Ф. Бергенфельда, пара консолей (около 1765 г.) и столик с ониксом

15 октября Т.В. Сапожникова писала директору Государственного Эрмитажа С.Н. Тройницкому: «13 октября 1928 г. по распоряжению, переданному мне Ученым секретарем М.Д. Философовым, представители Лондонской книжной фирмы были допущены в библиотеку для отбора книг непосредственно из шкафов. Отбор книг производился ими как из шкафов, где книги уже были проверены, так и из шкафов, где книги еще не были сверены по каталогу. Ввиду того, что проверка библиотека была произведена только частично (около трети книг), что отбор книг производился посторонними лицами (выделено около 1000 экз.; отбор продолжается), и так, что не было возможности сделать какие бы то ни было отметки, что из библиотеки не были еще окончательно выделены книги, отобранные первоначально представителями Госторга, всякая возможность в дальнейшем ориентироваться в библиотеке была совершенно уничтожена. Ввиду таких условий работы, прошу снять с меня ответственность за сохранение какого-либо порядка в библиотеке, а также разрешить мне и откомандированной мне в помощь библиотекарю А.И. Савицкой прервать работу по проверке библиотеки и ее реорганизации до окончательного решения о судьбе самой библиотеки»1. В том момент секретность не соблюдали, что сорвало сделку.

Чуть больше двух недель спустя Сапожникова попросила отпуск на период с 30 октября по 20 ноября, взяв удостоверение для посещения московских музеев. На работу она вышла только 25 ноября. Но это – не проблема, поскольку отпуск составлял два месяца. Проблема заключалась в другом. 28 декабря в Правление Эрмитажа пришло письмо из Государственного педагогического института им. Герцена, подписанное ректором Лазукиной. Документ ставил администрацию музея в известность о том, что учреждение «будет ходатайствовать перед соответствующими правительственными органами о недопущении продажи за границу книг из библиотеки».

Одновременно пединститут просил о том, чтобы профессуре, аспирантам, студентам-дипломникам и выдвиженцам, являющимся «территориально ближайшим соседом Дворца-музея» был открыт доступ к библиотеке «ценной для изучения истории и культуры XVIII-ro и первой половины XIX века, но бывшей до сих пор закрытой и поэтому неиспользуемой, в связи с чем, вероятно, и возникла мысль об ее частичной продаже». 31 декабря Сапожниковой было «поставлено на вид за сообщение постороннему учреждению сведений, не подлежащих оглашению». Ее оправдательная записка о несоблюдении секретности, не оставляет сомнения, что именно Татьяна Васильевна сообщила сотрудникам института о планах продажи книг.

6 ноября 1928 года в Берлине, который превратился в центр торговли конфискованным имуществом, в аукционном доме «Лепке» прошла первая распродажа вещей ленинградских дворцов и музеев. С этого момента и до начала декабря там находился А.М. Гинзбург, особо уполномоченный Наркомторга СССР, а также директор-распорядитель союзного объединения по экспорту и импорту антикварно-художественных вещей «Антиквариат». Предприятие признали удачным, даже несмотря на протесты бывших владельцев.

Под впечатлением от успеха советское торгпредство не только заключило Договор о продаже сокровищ Строгоновского дворца-музея за 4 миллиона марок аукционному дому «Рудольф Лепке», но и получило аванс в размере 60 процентов этой суммы. В январе 1929 года Х.К. Крюгер, один из владельцев фирмы, приехал в СССР вновь для обсуждения деталей беспрецедентной сделки. По итогам переговоров принято совместное решение о том, что устройство аукциона пока нецелесообразно, так как бывшие владельцы, живущие в Париже, могут возбудить иск и тем самым подорвать торги (иски 1928 г. все же приняли во внимание). Крюгеру представили товар на 4 000 000 в качестве компенсации. Ему же обещали право на комиссию в случае продаж. Таков был пролог длительной истории продажи наследия графа Александра Сергеевича.

Проблемы ведения народного хозяйства заставили Советские власти обратить внимание на имущество национализированных владений в поисках источника твердой валюты. Оказалось, что ранее используемые в качестве просвещения произведения искусства представляют собой ценный товар, которым, правда, следовало, правильно распорядиться. Опыт 1928 года оказался неудачным, но это не остановило рьяных продавцов, решавших сиюминутные задачи.