Текст книги "Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8"

Я не верил этому оптимизму. Мы уже решили, что, хотя Феодосия дальше, чем Симферополь, мы пойдем туда. Татарин покачал головой:

– Ох, это очень далеко, ну, если что – в горы махните.

Мы у них купили овса, за еду они отказались брать деньги. До рассвета мы выехали и пошли в версте от железной дороги в направлении на Феодосию.

Было очень холодно. Северо-восточный ветер нес игольчатую крупу, которая жгла нам лица, лошади, понурив головы, звякали по замерзшей земле.

– Ай-ай-ай, смотрите на эти тучи, засыплет нас сейчас. Не лучше ли нам поближе к железной дороге идти?

– Это опасно. Если красные прорвались, то пойдут вдоль дороги.

Но было слишком холодно для настоящей метели. Сильные порывы ветра несли крупу все гуще и гуще. Иногда телеграфные столбы вдоль дороги исчезали из виду.

– Эй, смотрите! Там станция, давайте отдохнем.

Мы рысью подъехали к станции, и я соскочил. В здании был только один человек.

– Что, конница тут проходила?

– Да-да, с полчаса тому назад красный разъезд, человек 50. Пошли вдоль дороги.

– Спасибо, что сказали!

Я быстро вскочил, и мы рысцой пошли от станции в поле.

– Эй, братец, нам посчастливилось, на полчаса раньше нам был бы каюк!

– Так теперь что?

– Пойдем подальше от дороги.

– Мы потеряемся.

– Ничего, на юг от нас горы.

После полудня ветер стал немного теплее и пошел снег. Все наши надежды на то, что попадется хутор или деревня в течение дня – провалились. Лошади устали, да и мы еле держались в седлах. Я благословлял Петра, что он меня заставил взять лошадь с казачьим седлом. Нужно было думать о ночевке.

Вдруг, как будто в ответ на наше желание, мы очутились в балке, по дну которой шли телеграфные столбы. Из-за снега дороги было не видать, но куда-то столбы должны были идти. Стало темнеть. Увидели хутор.

Постучали. Дверь открыли очень осторожно, но, увидев нас, распахнули.

– Ах, входите, входите, слава богу, наши! – сказал кто-то громко.

Из соседней комнаты высунулась голова молодого человека.

– Степка? Да ты откуда? – сказал он, увидев моего товарища.

Оказался желтый кирасир, раненный под Агайманами. Отец был в особенности доволен нашим приездом: сын его на следующее утро собирался в Феодосию.

Хозяин, посмотрев на нас и наше состояние, сказал:

– Ох, Феодосия далеко, не доедете вы, лучше бы вы к татарам в горы ушли.

– Эх, распутья бояться, так в путь не ходить. Нет, пойдем на Феодосию.

Хозяйка дала нам еды на три дня. Перед рассветом все трое выехали. Коновалов, наш новый спутник, знал дорогу и окружающую местность. Скоро солнце вышло, и вчерашний снег сверкал и хрустел под ногами. Лошади оживились после ночи в теплой конюшне и двух гарнцев овса.

Шли на юго-восток в направлении на Старый Крым. Никогда я не ожидал такого холода в Крыму. Даже реки замерзли.

– Редко бывает так холодно, даже не припомню такого года, – говорил наш спутник.

Теперь мы останавливались в хуторах, которые Коновалов знал. Встречали нас повсюду гостеприимно. Почти что все знали, что красные прорвались в Крым, и чем ближе мы подходили к горам, тем больше они знали. Говорили, что только красная конница оперирует вдоль железной дороги, что красная пехота уже заняла Джанкой. На вопрос, от кого они все это знали, ответ был всегда один – от татар.

Я откровенно боялся опоздать. Что, если мы приедем, а все уже ушли и ни одного судна нет.

Пришли в Старый Крым. Здесь услышали, что вся наша кавалерия ушла через Яйлу в Ялту и уже погрузилась. Это меня удручило. Если они уже ушли, а они прикрывали отступление, то какие у нас были шансы добраться до Феодосии и найти там еще суда? Но выбора не было.

Ночевали на хуторе в десяти верстах от Феодосии. На рассвете, пока мы седлали лошадей, на севере была слышна канонада. Кто-то еще дрался!

– Откуда эта канонада?

– Это под Владиславовкой бой идет.

– Значит, мы еще не опоздали.

Мы пошли рысцой. Бог его ведает, кто там дерется, может быть, кого-нибудь отрезали. Скоро мы были в предместье города. Я Феодосию более или менее знал и решил обойти ее с юга.

Чем ближе мы подходили к порту, тем больше было брошенных повозок, расседланных лошадей и тучи мальчишек, которые копошились вокруг нагруженных телег. Не было видно ни одного солдата, ни взрослых. Двери и ставни все были заперты.

Наконец мы вышли на набережную и ахнули: на первый взгляд порт был пустой!

Я снял переметные сумы, мы привязали лошадей и пошли по набережной.

Вдали на молу стоял человек, мы шли в его направлении.

– Ах, смотрите, на той стороне стоит пароход.

Действительно, там стоял большой транспорт. Далеко, почти что в конце мола, была привязана шхуна. Вне порта стоял на якоре пароход.

– Ну, это не так плохо, кто-нибудь нас возьмет! – сказал я, повеселев.

Фигура на молу оказалась Андреем Гагариным. Он стоял, понурив голову, и смотрел в море.

– Вот замечательно, я отчего-то вас всегда встречаю на набережной.

– Да, это забавно, последний раз в Новороссийске.

– Что вы тут, князь, делаете?

– Смотрю, – сказал он медленно.

– Да пароход на той стороне, пойдемте туда!

– Я уже там был, туда никого не пускают, там казаки, берут только своих.

Я удивился: большой транспорт, неужели одного человека не могут взять?

– А что насчет этой шхуны?

– Пробовал, там часовые стоят, поперек мола заграждение, никого не пускают.

– Там же какой-нибудь офицер есть, вы с нм говорили?

– Говорил, но не пускают, говорят, что шхуна для их собственной части. Не понял, кто они, еще дерутся где-то.

Действительно, где-то потрескивали пулеметы и винтовки. Странно все это было, неужели люди могут отказывать одному человеку? Какая разница для транспорта в восемь с лишним тысяч тонн или даже для шхуны в триста тонн? Такие же люди недавно рисковали жизнью, чтобы спасти какого-нибудь незнакомого раненого в бою. Что с ними вдруг случилось?!

Теперь нас было четверо, было гораздо труднее. Гагарин был штабс-капитан конной артиллерии, следовательно, старший по рангу, но в его удрученном состоянии решать нашу участь не мог. Меня поддерживала только паника, боязнь быть захваченным большевиками. Что-то нужно было делать.

Я пошел обратно по молу, кирасиры за мной. Пошел и Гагарин. Мы прошли мимо наших лошадей, и вдруг на набережной – штук десять носилок. На них не то раненые, не то больные. Я подошел. Они были кто без памяти, кто в бреду. Один из них – эстандарт-юнкер, лейб-драгун, с которым я харчевал в Алексеевке. Не помню его имени. Он полубредил и, увидев меня, сказал:

– Вы нас тут не оставляйте, нас убьют.

Не думаю, что он меня узнал.

– Нет, нет, конечно, не оставим. – И пошел дальше.

Подумал, что я вру: мы сами не можем выбраться, а обещаю не оставить!

Вдруг навстречу нам появились три фигуры, я узнал нашего корнета Сабриевского. За ним шли два синих кирасира. Один из них – Николай Гейден, мой троюродный брат.

Я не помню, когда бы я так радовался, как при виде Сабриевского.

– Ах, Волков, куда вы идете?

– Не знаю, господин корнет.

– Нужно обдумать.

Сабриевский был замечательный человек. Он начал свою карьеру рядовым в Конном полку до Великой войны. Он был крестьянин одной из северных губерний. Во время войны он отличился, получил Георгия и кончил войну старшим унтер-офицером. Во время Гражданской войны он был произведен в корнеты. Он был очень высокий, ладно скроенный человек и был страшно популярен среди офицеров и солдат. Он был простой и веселый. У него была забавная манера – перед тем как протянуть кому-нибудь руку, вытирать ее об свою задницу. Он сам над этим смеялся и говорил: «Э, брат, старые привычки не так легко забыть!» Он был милейший человек, великолепный офицер, храбрый и радушный, и его все уважали.

Его появление мгновенно переменило мое настроение.

– Господин корнет, штабс-капитан князь Гагарин уже пробовал попасть на транспорт и на шхуну, но туда не пускают.

– Да, «Дон», я сам там был, там казаки, нашу шваль там не хотят. Это понятно, только своих берут. Да мы сами справимся.

– Как?

– Подумаем.

Отчего-то я сразу ему поверил. Он посмотрел на понурые лица солдат и Гагарина и прибавил:

– Мы, брат, с вами не в таких оказиях бывали.

– Я не вижу никакой возможности выбраться, – сказал Гагарин.

– Да что вы так приуныли, князь, вон, смотрите, там пароход на рейде стоит.

– Да то две версты отсюда, что мы к нему, пешком пойдем?

– Не знаю, может быть, плот построим.

Мы пошли обратно на мол. Сабриевский остановился у носилок:

– Смотрите, вот их положение гораздо хуже нашего, они никакой себе плот построить не могут.

– Господин корнет, смотрите, там лодка посередине порта.

– Вижу, брат, вижу. Кто из вас тут на море жил, ее что, прибьет?

– Да, – сказал синий кирасир, – я из Керчи.

– Ну, моряк, куда ее прибьет и когда?

– Не знаю, ее к набережной несет.

Лодка действительно двигалась, но медленно.

– Это только шлюпка, больше пяти не возьмет, – добавил кирасир.

– Я все равно не поеду, я домой вернусь, – сказал Николай Гейден.

У матери его была квартира в городе.

– Это глупо, граф, вас тут расстреляют, – сказал Сабриевский.

– Разницы мало – или тонуть, или рисковать.

Я сразу же подумал: он не такой дурак, мать его урожденная Кропоткина, сестра «героя революции» князя Кропоткина, может быть, это ему поможет.

– Я в Москву еду, – вдруг сказал Гагарин.

– В Москву? Да вы с ума сошли! Как вы сможете в Москву пробраться? – сказал Сабриевский.

– Я проеду. До свидания. – И Гагарин ушел, за ним пошел Гейден.

Сабриевский, как видно, не поверил Гагарину, что на шхуну не пустят. Мы пошли по молу к заграждению. Тут стояли двое часовых и поручик. Сабриевский обратился к нему и спросил, могут ли они нас взять.

– Мой приказ никого не пускать, кроме наших.

– Да какая разница – пять лишних человек?

– Мой приказ никого не пускать.

– Там на набережной человек десять раненых на носилках, по крайней мере их возьмите.

– Мой приказ никого не брать.

– Я не верю, господин поручик, вы русский офицер, мы раненых никогда не оставляем.

Поручик покраснел и замялся:

– Это зависит от моего командования.

– Передайте тогда вашему командованию, что стыдно оставлять раненых.

Поручик отвернулся.

– В Императорской армии это был вопрос чести полка, теперь, как видно, честь не играет роли, – громко сказал Сабриевский и отвернулся. – Пойдемте обратно.

Пулеметы и винтовки теперь трещали гораздо ближе.

Вдруг из города на мол выступила команда, приблизительно в роту. Шла она в ногу и отчеканивала шаги.

– Вот вам хозяева шхуны, – сказал Сабриевский.

Впереди шел капитан, и Сабриевский его отозвал. Я стоял, смотря на проходящую часть. Вдруг знакомое лицо. Не может быть! Огнев.

– Огнев! Как вы сюда попали?!

– Через Англию! А вы как?

Но часть продолжала свой марш. Я пошел с ними. Последний раз я видел Огнева в начале июля 1918 года, когда я работал в YMCA. Он ездил с нами в Вологду. На обратном пути он соскочил с поезда ночью перед Звонкой с намерением пробраться в Мурманск. И вдруг он оказался рядовым в каком-то полку в последний мой день в России на феодосийском молу. Сабриевский меня отозвал, и я не успел расспросить, как это случилось.

– Капитан обещал подобрать раненых. Смотрите, вода гораздо ближе, нам нужен багор.

Море прибивало обломки ящиков, балки и всякую рухлядь. Кирасиры побежали искать багор. Лодку прибивало все ближе и ближе, и мы должны были приближаться к городу. Сабриевский посматривал иногда на приморскую набережную, за которой теперь уже в городе слышалась трескотня винтовок. Кирасиры принесли что-то вроде багра, длинную жердь со вбитым в один конец большим гвоздем.

– Ой! Смотрите, в лодке только одно весло!

– Ищите среди обломков другое, – сказал Сабриевский спокойно.

Мы все разбежались вдоль мола искать весло.

– Нашел! Нашел! – закричал кирасир.

Мы побежали смотреть. Шагах в десяти от мола плыло среди обломков весло. Через несколько минут его багром притянули к молу. Наконец и лодку осторожно притянули к одной из каменных лестниц. Это действительно была шлюпка. Сабриевский мне приказал сесть на нос. Двое из кирасир сели на весла. Одно оказалось гораздо длиннее другого. Сам Сабриевский с керченцем сели на корму. Наш вес углубил шлюпку так, что борт был не более 12 дюймов над водой.

– Нам нужны черпаки, – сказал Сабриевский.

Кирасиры опять вылезли и побежали искать. Через четверть часа они вернулись с какой-то кастрюлей и двумя плошками.

– Ну, теперь с Богом! – сказал Сабриевский, и мы отчалили.

В порту все шло хорошо, но, как только вышли за мол, ветер задул и маленькие волны стали захлестывать воду в лодку. Стали вычерпывать воду. Лодка постоянно отклонялась от курса. Пароход казался все так же далеко.

Наконец мы приблизились настолько, что могли прочесть – «Петр Регир». Вдоль перил и на каждом выступе над палубой гроздьями висели солдаты. Сходни были приподняты наполовину, слишком высоко, чтобы за них уцепиться.

Уже когда мы подходили к борту, начались крики с палубы: «Нет места!», «Уходите!», «Мы переполнены!», «Уходите прочь!».

– Спустите сходни! – крикнул Сабриевский.

Вверху на сходнях стояли двое часовых. «Не пускайте их! Нас и так много!»

Никто к сходням не двигался. Я с ужасом увидел, что цепь якоря начала подниматься.

Сабриевский продолжал кричать солдатам спустить сходни. В его руке был наган, но никто на него внимания не обращал. Вдруг я увидел над палубой какой-то мостик. На нем в толпе стоял корнет Кавалергардского полка Николай Герард. Я крикнул:

– Николай, ради бога, спусти сходни!

Тут же он соскочил в толпу на палубу и вдруг появился около часовых с револьвером в руках. Он что-то кричал. Часовые исчезли, и кто-то стал спускать сходни. Вдруг забурлило у кормы парохода. Сабриевский крикнул:

– Волков! Уцепитесь за сходни, помогайте ему!

Сходни были уже достаточно низко, чтобы за них ухватиться. Лодку куда-то тянуло, но рука кирасира вслед за мной тоже ухватилась. Какой-то солдат кричал: «Привяжите!» – но я не смел отпустить сходни.

– Лезьте! – сказал я ближнему кирасиру.

Через секунду он был на сходнях и держал меня за запястье. Второй кирасир, затем третий прокарабкались мимо меня.

– Теперь вы лезьте! – сказал Сабриевский за моей спиной, но у меня руки застыли. Рука Сабриевского с веревкой протянулась мимо меня, кто-то ее схватил, и я почувствовал себя на воздухе, затем на коленях на сходнях. Кирасир меня тащил, а кто-то толкал сзади.

Взглянул вниз на полдороге – лодка качалась пустая. Через минуту я был на палубе в толпе. Помню Герарда, говорящего с Сабриевским. Помню, что успел сказать: «Спасибо» – и как меня проталкивал Коновалов через толпу.

– Ваши вьюки, – сказал Коновалов и дал мне мои переметные сумы.

Мы дошли до какой-то железной лестницы и стали спускаться. Внизу стояли мой спутник и синий кирасир.

– Мы сюда пробрались, тут теплее.

Все четверо мы устроились на полу в трюме, среди лежащих как сардинки солдат.

Я не знаю, от изнурения или оттого, что у меня уже начался тиф, но я почти не помню четырехдневной поездки в Константинополь. Помню, что Коновалов раза два подавал мне открытую жестянку воды, которая по вкусу была из котлов.

Наверное, я проспал большую часть четырех дней. Мой сосед говорил, что была сильная буря, но я ее не помню, что во время бури погиб наш миноносец, кажется, «Свирепый», переполненный людьми.

Следующее, что я помню, – как стоял на палубе, поддерживаемый двумя кирасирами. Спуск по каким-то другим сходням и английская речь – и вот я лежу в койке красно-крестного автомобиля. Меня кто-то нес на носилках, и повсюду был снег. Положили на матрасе на землю в палатке. На минуту я пришел в себя и помню ясно, что надо мной стояла сестра милосердия в какой-то странной форме. Как видно, услышав английский язык, я обратился к ней по-английски и попросил дать мне мою шинель и сумы. Она была очень удивлена и сразу же дала мне то, что я просил. Я снял с эполет мои вензеля, вытащил все, что мне было нужно и дорого из сум (там была и пачка великолепных снимков боев, сделанных Николаем Татищевым), и попросил ее положить мне под подушку.

После этого я ничего не помню. Когда я пришел в себя, я не знал, сколько дней прошло. Оказывается, у меня был тиф, и очень сильный. Но когда я проснулся, я чувствовал себя великолепно. Сестра мне сказала, что у меня температура поднялась до 41 градуса, и это совершенно сожгло желтуху.

Но меня ожидало несчастье. Вокруг шеи у меня было две цепочки. На одной – два крестильных крестика, один маленький, золотой, от моего крестного отца, деда Петра Александровича Гейдена, другой от крестной матери, моей тетки Натальи Модестовны Фредерикс. Это был серебряный крест, греческий, найденный в раскопках Херсонеса. На второй цепочке был большой черный аметист, данный мне на счастье Софией Дмитриевной Мартыновой, и мешочек с осколками из моей ноги. Это все пропало, как исчезли из-под подушки все мои вещи и вензеля.

Я был шокирован и спросил сестру. Она очень покраснела, позвала доктора, который мне нагрубил и сказал, что я должен быть благодарен, что меня взяли в госпиталь, и что мои вещи его совершенно не интересуют.

Я, к несчастью, еще был слишком слаб с ним спорить. Через два дня в английских военных пижамах, босиком, меня с еще тремя русскими вынесли на носилках в санитарный автомобиль и повезли куда-то. Английский военный госпиталь в палатках был в Харбие, на север от Пера. Ехали более часа. Все было покрыто снегом. В самом начале поездки носилки подо мною сломались и часть их воткнулась мне в ногу. Было очень больно. Я стал кричать санитару, но он никакого внимания не обращал. Наконец мы приехали куда-то, оказалось – французский военный госпиталь. Он был не в палатках, а в длинных деревянных бараках.

Вынесли наши носилки, заставили нас встать, снять пижамы и толкнули в комнату, где нам дали холодный душ. Сунули полотенце вытереться, а затем велели идти через снегом покрытый двор босиком.

Я наотрез отказался. К счастью, я говорил по-французски. Я накричал на санитара, тогда он меня снес на спине в барак.

Барак, в который я попал, был большой, в нем стояло не меньше сорока коек. Все раненые и больные были наши: корниловцы, марковцы, дроздовцы из разных пехотных полков да человек пять из кавалерии и артиллерии. Было невероятно холодно, многие окна разбиты, и только одна маленькая железная печка посередине барака. Было по два тоненьких одеяла на койке. Одна французская сестра милосердия и один санитар на барак.

Моя койка была через две от печки, так что мне посчастливилось. Многие из солдат бредили, вскрикивали. Разговоров было мало. Отчего-то у меня стали сильно болеть ноги.

На следующий день пришел французский военный доктор. Ни он, ни сестра, ни санитар не говорили по-русски. Как видно, никто, кроме меня, не говорил по-французски. Доктор пришел, остановился у одной койки в конце барака, что-то сказал сестре, потом прошел, не глядя, по палате и ушел.

Эта утренняя прогулка по бараку оказалась его ежедневным визитом. Он не останавливался и ни на кого не смотрел. На четвертый день я его позвал, когда он проходил.

– Отчего вы говорите по-французски? – спросил он сердито.

– Оттого, господин доктор, что меня ему учили.

– Что вам нужно?

– У меня почему-то болят ноги, вы можете что-нибудь сделать?

– Зачем вы тут?

– У меня был тиф.

Он пожал плечами и пошел дальше. На возвратном пути я его окликнул опять.

– Что вам нужно? – огрызнулся он.

– Господин доктор, здесь очень холодно, нельзя ли починить окна, я уже просил сестру.

– Как вы смеете жаловаться! Вы должны быть благодарны, что вас всех сюда пустили! Вы заключили с немцами мир и удрали сюда!

Я разозлился:

– Простите, господин доктор, мы никакого мира с немцами не подписывали, подписали большевики, мы против них сражались!

– Разницы никакой, вы все предатели!

И ушел.

На следующий день он до меня даже не доходил.

Еда была немногим лучше лубянской и бутырской.

Я попробовал встать и обойти барак, надеясь найти кого-нибудь знакомого, но не удалось, ноги подкашивались и сильно болели. Уборная была невероятно грязна.

Только раз в три дня санитар обходил палату с ведром холодной воды, малюсеньким куском мыла и одним полотенцем. Все должны были мыться в той же воде и утираться тем же полотенцем.

Я не мог себе представить, чтобы Врангель знал о состоянии этого госпиталя, и решил ему написать. Но как это сделать? У меня не было ни бумаги, ни пера, ни копейки денег. Но мне опять посчастливилось. В палату пришел навестить своих солдат корниловский офицер. Он был в русской оборванной форме, сильно хромал и ходил с палкой. Когда он проходил мимо моей койки, я его спросил, как ему удалось сохранить форму. Он сел на мою койку разговаривать. Оказалось, что в его бараке было так же плохо, как и в нашем, но теперь его выписали. У него в кармане оказался кусок бумаги и карандаш. Я ему сказал, что хочу сообщить о нашем положении Врангелю.

– Эй, братец, да как я до него доберусь? Да и что он может сделать?

– Не знаю, но попробовать надо.

Тут мне пришла другая идея. Я Врангеля лично не знал, но знал баронессу. Вспомнил, что в Крыму она была во главе Красного Креста, и решил написать ей.

– Ну, я как-нибудь письмецо ваше ей передам. Вряд ли что изменится, нас тут за людей не принимают. Мы же для союзников хлам какой-то, который высыпали им на голову.

Он пошел искать своих солдат. Я тем временем написал баронессе письмо. Описал барак, холод, еду, медицинское попечение и просил ее что-нибудь сделать. Офицер взял мое письмо и отковылял. Перед уходом я спросил его, где мы.

– Не знаю, братец, говорят, это Бьюк Халкале.

– Да как вы в Константинополь доберетесь?

– Тоже не знаю, говорят, 20 километров отсюда. Я пешедралом дальше ходил, как-нибудь доковыляю.

Откровенно сказать, я никакой надежды на мою жалобу не возлагал. Но однажды во время нашего обеда сделалась невероятная суматоха. В барак прибежали пять сестер и три санитара. Стали оправлять наши одеяла, подложили дров в печку. Санитары принялись мести палату.

Дверь открылась, и вошла баронесса. За ней какой-то маленький французский генерал, адъютант, два военных доктора и за ними наш доктор.

Баронесса долго молча оглядывала барак и наконец подошла ко мне:

– Я получила вашу записку, Николай. Это гораздо хуже, чем вы описали.

Она повернулась к генералу, который стоял с багровым лицом, и обрушилась на него:

– Я ничего подобного не видала! Даже во времена Людовика XIV, наверно, таких отвратительных условий в госпиталях не было. В этой палате только одна сестра и один санитар. Окна разбиты, холод собачий. Доктор никакого внимания на больных не обращает. Это обычная еда? – Она попробовала наш водяной суп. – Это вы называете едой?! Вы это попробуйте! Как вы смеете наших солдат держать в таких условиях?

Генерал очень неохотно взял ложку и попробовал суп. Он обернулся к старшему доктору и стал кричать на него. Я никогда не видел таких пристыженных багровых лиц. Наш доктор трепетал и что-то вполголоса объяснял своему старшему.

Баронесса опять обратилась ко мне и стала расспрашивать подробности. Я ей рассказал, что со мной случилось сперва в английском госпитале, потом по приезде сюда. Я говорил с ней нарочно по-русски.

– Когда отсюда выписывают людей, как они отправляются в Константинополь?

Генерал, конечно, не знал, спросил доктора. Было замешательство, никто не знал ответа.

– Так я вам скажу. Ко мне вчера приковылял один из раненых, которого вы выписали, и он пешком пришел в Константинополь. Как вы смеете так обращаться с больными?!

Генерал все кричал на докторов. Я еще не кончил. Я сказал, что у меня отобрали все мои вещи, и если меня выпустят, то у меня, кроме пижамы, ничего нет. Что деньги мои пропали (если бы у меня даже были мои деньги, они были бы ни к чему, потому что были «белые»). И кроме того, доктор сказал мне, что мы все предатели. Последнее я сказал по-французски, чтобы генерал слышал.

Генерал обрушился на доктора, но баронесса сказала ему, что ответственность его. Он стал извиняться. Перед уходом баронесса обещала, что пришлет мне форму.

– Я Петру скажу, чтоб приехал вас повидать.

Уходя, баронесса обещала опять приехать, и, если все не будет в порядке, она снесется с французским правительством.

Генерал оказался французский главноначальствующий в Константинополе.

Результат был совершенно невероятный. Через полчаса после их ухода вставили все разбитые стекла. Появились две новые печки, два лишних одеяла на кровать, уборная была вычищена и продезинфицирована. Мы получили второй обед, состоящий из холодного мяса, картофеля и капусты. Появились три сестры милосердия и два санитара.

Продолжалось ли это так, я не знаю, но думаю, да. Рано на следующее утро мне принесли форму, шинель, кубанку, сапоги и тридцать турецких лир. Дали мне костыли и тут же, без докторского осмотра, выписали. Одевшись, я вышел из барака. Стоял французский военный автомобиль. Санитары посадили меня в него, и мы поехали по скудной, покрытой редкими кустами равнине, через какие-то маленькие деревушки, пока не доехали до трамвайной линии.

Здесь меня высадили, шофер сказал, чтобы я попросил билет на Стамбул. Снег уже исчез. Старый трамвай долго кряхтел через какие-то селения и наконец очутился в Стамбуле. Линия кончалась у Галатского моста. Я должен был вылезать. Было очень красиво, Золотой Рог и мечети Стамбула.

На костылях я добрался до моста. Погода была весенняя. В начале моста стоял турецкий полицейский. Я его спросил по-французски, где русское посольство. Он понял только название посольства и очень любезно указал жестами, как к нему пробраться на Пера.

Я вышел на мост и вдруг увидел продавца апельсинов. Пирамида апельсинов на тротуаре, и все корольки. Вспомнил, как в детстве, в Хмелите, мы видели апельсины единственный раз в год на Рождество. Мы искали среди них корольки, они редко попадались, и отчего-то мы их больше любили. Даже не помню, был ли у них другой вкус. Я купил два и пошел медленно через мост.

Со многими отдышками влез в гору и дошел до посольских ворот. Тут стояли двое часовых из нашего эскадрона. Петр был удивлен, что я появился.

– Я к тебе собирался ехать сегодня. Ну хорошо, можешь остаться в посольстве, у нас в комнате есть свободная кровать.

Положение русских в Константинополе было какое-то странное. Врангель с частью своего кабинета сидел в русском посольстве, охранявшемся нашим полуэскадроном. Те, у которых были деньги (и таких было много, хотя откуда они взялись, я понятия не имею), жили в разных частях Константинополя. В первый раз я услышал слово «валюта», у некоторых она была, у некоторых нет. В Константинополе было много русских евреев и греков, которые хорошо устроились, может быть, они помогали русским приезжим.

Через неделю я встретил на Пера, к моему большому удовольствию, Раису Юшкевич из Гомеля. Она была замужем и собиралась уезжать в Америку.

Я спросил Петра, что случилось с армией. Ясно был, что ее в Константинополе нет. Петр сказал раздраженно, что всех отправили в лагеря.

– Какие лагеря?

– Да к черту на рога!

– Куда это?

– Кавалерия в палатках в Галлиполи, пехота тоже в палатках на Лемносе. Там же, кажется, и казаки. Кого-то в Египет. Черт его знает, что наши союзники придумали.

– Да кто их там кормит?

– Да будто бы союзники. Врангель ездил туда и был в отчаянии.

Оказалось, что в обоих случаях палатки стояли в пустыне. Части голодали и мерзли. Петр был возмущен. Говорил, что Врангель снесся с женой одного из сербских князей (она была сестра Великого Князя Иоанна Константиновича, нашего офицера) и просил ее устроить с сербским правительством, чтобы сербы приняли наших из лагерей. Кроме того, Король Испанский взял всех офицеров и солдат 7-го Ольвиопольского уланского полка303303
  7-й уланский Ольвиопольский полк. Полк Императорской армии. Возрожден во ВСЮР. Эскадрон полка входил в состав 3-го конного полка. 20 сентября 1919 г. Одесский конный дивизион (70 сабель) со штандартом полка был наименован Ольвиопольским и включен 10-м эскадроном в состав Сводно-драгунского полка. В эмиграции начальник Полковой группы (Кавалерийской дивизии) во Франции – полковник И.И. Фаянсов.


[Закрыть], шефом которого он был. Врангель написал и шефам других полков, обратился и к Георгу V Английскому взять полк Литовских улан, – но никто не откликнулся.

Маклаков в Париже доставал визы для некоторых, но это все было в десятках, а не в тысячах. Единственные, кто давали свободно визы русским, были сербы и немцы. Турки тоже хорошо относились к нашим. Кемаль Ататурк взял большинство наших горцев к себе в армию. Но положение было критическое. Ни французы, ни англичане, ни американцы не хотели нас принимать. У нас не было ни паспортов, ни национальности. Временные паспорта, выданные нашим посольством, никто не признавал.

Вскоре после того, как я попал в посольство, меня вдруг вызвал Нератов, который тогда заправлял иностранными делами, и сказал, что меня хочет видеть сэр Чарльз Харрингтон, английский главноначальствующий. Меня это не только удивило, но испугало. Зачем английский генерал, о котором я никогда не слышал, хотел меня, унтер-офицера, видеть? Я с трепетом пошел к нему в штаб.

Он сейчас же меня принял, и очень любезно. Оказалось, что баронесса рассказала Харрингтону об английском госпитале. Я ему повторил все, что видел, и что меня в госпитале обокрали. Он меня слушал, не говоря ни слова, затем вскочил и извинился за происшедшее. Он выглядел разъяренным. Сказал, что сейчас же начнет расследование, и обещал найти мои вещи. В конце, наверное говоря свои мысли вслух, сказал:

– Что произошло с нашей армией в эту войну?! Откуда взялись все эти негодяи?!

Конечно, никаких вещей никто мне не вернул.

Петр меня убедил в эскадрон не возвращаться.

– Какой смысл? Это же только временное устройство, через несколько месяцев нас отсюда наши добрые союзники высадят. Пока у нашего правительства есть деньги, нас еще терпят. Мы же оплачиваем союзникам пропитание наших войск. Деньги вытекут – и, увидишь, нас к чертовой матери пошлют.

Мне жизнь в посольстве ничего не стоила. Я получил в турецких лирах мое прошедшее жалованье с июня, так что у меня были кое-какие деньги, но нужно было найти работу.

Ноги у меня прошли, и чувствовал я себя великолепно. Я шел по Пера, когда ко мне подошел ротмистр, очень высокий, сильно сложенный, с белокурыми волосами и длинными усами.

– Вы Волков?

– Да, господин ротмистр, – сказал я удивленно.

– Мне вас кто-то указал. Я Муромцев. Я вам родственник.

Мне стало очень неудобно. Двоюродный дядя моего деда Волкова поссорился со своим сыном и оставил семейное имение Муромцевых, Баловнево Рязанской губернии, моему деду и сделал его майоратом с условием, чтобы он прибавил имя Муромцева. Этот Муромцев был его внук. Я не знал, что сказать. Теперь это, конечно, было все равно, и все же мне было неловко. Но он был мил и пригласил меня в кофейню. Баловнева он никогда не видел, но оказалось, что у Муромцева были другие большие имения, которые перешли этому внуку. За кофием он мне сказал, что устроился тут у американцев в YMCA. Я его спросил, кто из американцев тут был. Оказалось, что во главе отдела – мой бывший московский начальник.