Текст книги "Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8"

Наступила ночь – одна из самых тяжелых ночей в моей жизни. Станция Джанкой с каждой минутой пустела все более. Одна за другою проходили мимо нее отступавшие части, вскоре ушел на юг и поезд со штабом армии. Чувствуя себя одиноким, никому из уходивших не нужным, я как тень слонялся по опустевшему и ободранному местечку, питая смутные надежды на появление частей своей дивизии.

«Быть может, и они пройдут мимо Джанкоя! О, если бы!..»

В эти невыразимо тяжелые часы в особенности хотелось быть вместе со своими соратниками, очутиться среди людей своей родной части, сделавшихся необыкновенно любимыми и близкими… Но родная часть не появлялась. Вместо нее из беспросветной темы октябрьской ночи, в которую я безнадежно вглядывался, продолжал мне дуть в лицо все тот же холодный ветер, певший панихиды Белому делу…

Уже под утро, узнав, что предпоследняя станция перед Джанкоем занята противником, я – с прикомандированными ко мне чинами – поплелся вдоль железной дороги в ту же сторону, куда двигалась вся масса отступавших. Измученный и голодный, успел вскочить в какой-то поезд и забился в угол товарного вагона, до отказа переполненного чинами разных частей…

Мною овладело безысходное отчаяние, смешанное с тупым ужасом… Хотелось заплакать, разрыдаться, как ребенку, хотелось проснуться от этого страшного сна наяву, каким так грозно закончилось все бесконечно дорогое Белое дело… Но взамен того чтобы проснуться от этого сна, я на несколько минут забылся настоящим сном усталого, разбитого и голодного человека. Когда я очнулся, инстинктивно потянулся, для того чтобы удостовериться в целости моего единственного вещевого мешка с незатейливым походным скарбом, – но… последнего простыл и след: кто-то из соседей его вытянул из-под лавки, пользуясь моим минутным забытьем.

Возмущенный допущенною наглостью, я пытался искать свое добро под другими скамьями; ничего, конечно, не нашел и в результате стал растерянно озираться по сторонам, повсюду видя тех же деморализованных чинов. И – о ужас и стыд! – глаза мои встретились с дерзкими и насмешливыми взглядами, а слух уловил чье-то циничное гоготание, типичное для членов бандитской среды… Покраснев до слез за моих спутников, я уже более не пытался продолжать свои поиски.

В пропавшем мешке находились мои последние вещи: белье, гимнастерка и другая необходимая мелочь. В одном из карманов гимнастерки был паспорт с обратною визой в Сербию, которую лично приказал поставить тогдашний Престолонаследник, Его Высочество Александр, когда я, перед возвращением в Русскую Армию, имел честь ему представляться в Белграде; тут же была и вся денежная наличность моих скудных офицерских средств, а главное – значок об окончании высшего учебного заведения, которым я так дорожил, как давнишним подарком моих дорогих друзей. Из продолжительной и страдной эпопеи Добровольческого движения я теперь выходил лишь с потрепанными носильными вещами на плечах и крестом на груди; в кармане у меня не было положительно ни гроша и… даже носового платка и гребенки.

В Севастополь нам удалось попасть одними из последних. На северной стороне я с небольшой группой вышел из поезда, который направился к городской станции… Большинство кораблей уже навсегда оставило порт и ушло в «заморские» страны, исчезли из города и штабы с другими учреждениями. Город уже находился в ведении боевых рабочих дружин, вооруженных винтовками и имевших в виде отличительного знака красные повязки на рукавах.

Очутившись одинокими в Севастополе, мы не без некоторой тревоги проходили по Рабочей слободке, готовые встретить всякие неожиданности со стороны местного пролетариата, сделавшегося теперь господином положения… Но опасения наши оказались напрасными.

Следует отметить, что за все время Гражданской войны фабричные рабочие оккупированных добровольцами областей почти всегда были враждебно настроены к белым, как бы хорошо последние к ним ни относились. Это была, так сказать, принципиальная или традиционная вражда, не основанная на чем-либо реальном, не имевшая никаких определенных оснований и безразличная к пользе или вреду, приносимыми белыми армиями. Случалось, что в некоторых больших центрах, как, например, Ростов, Таганрог, Харьков, Екатеринослав и другие города, эта вражда влекла за собою кровавые последствия, выражавшиеся в вооруженных нападениях рабочих на добровольческие тылы и отдельных офицеров.

Такого же рода печальные явления имели место и в Крыму до прихода к власти генерала Врангеля. Но с началом действий этого незабвенного белого вождя, отличавшихся строгою законностью и объективною заботой о всех слоях населения, отношение рабочих к белым изменилось до неузнаваемости. Сумев пробить лед, окружавший до того времени сердца рабочих, генерал Врангель постепенно превратил их в неподдельных и простодушных друзей всех чинов своей армии, что особенно ярко выразилось в минуты ее ухода из Севастополя… Пролетариат этого города с сожалением и сочувствием провожал добровольцев, искренно жалея ни в чем не повинных русских людей, в силу чудовищного исторического недоразумения принужденных уходить в тяжелое изгнание…

Сочувствовали те же рабочие и нам, проходившим в последние часы Крыма через их слободку. И вместо ожидаемых выстрелов из-за угла, мы встретили в той же слободке радость, слова привета и даже кое-какое угощение водкой и скромною трудовою едой. Те же рабочие, раздобыв необходимые лодки, доставили нас на оставшийся корабль, вскоре увезший нас от родных берегов в томительное и долгое изгнание…

Мы уплывали в неизвестность. Стоя на палубе и смотря сквозь слезы на уменьшавшиеся с каждым мгновением очертания последнего клочка родной земли, – я горько прощался с Россией, с русским народом, со всем тем бесконечно дорогим и близким, с чем дотоле была неразрывно связана моя бедная жизнь…

Я уплывал от России, я покидал Россию… Но, покидая ее, я всем сердцем чувствовал, что иначе я поступить и не мог… Я вполне сознательно и, так сказать, принципиально уходил в политическую эмиграцию…