Текст книги "Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8"

Кроме представления гетману и посещения властей, куда приходилось ездить всей миссией, я предоставлял нашему «министру» самостоятельно вести переговоры относительно согласования работы железных дорог, которое осложнялось тем, что, перерезанные между Украиной и Доном, они лишились своих управлений и мастерских; а нашего «купца» – вести переговоры по всем хозяйственным вопросам торговли и товарообмена. Я оставлял за собой, с помощью Черячукина, добиваться главного для нас – получения необходимых нам боевых материалов и снаряжения, для ведения войны.

Тягостно пережив минувшие события на Дону, мы сейчас отдыхали, и сердце радовалось весенним дням, когда природа, чуждая нашим невзгодам, входила в свои права в богатой черноземной полосе нашей Родины: поля зеленели, деревья одевались листвой, и все проносившиеся перед нашими глазами селения и деревни утопали «в вишневых садочках», покрытых белыми цветочками, прекрасной Украины.

Я хорошо знал этот благословенный южный край. Моя мать, урожденная Савенко, была хохлушка, дочь екатеринославского помещика, и мои летние вакации я проводил в имениях ее и моих дядей, в нашей милой Малороссии, как назывались южнорусские губернии. Я лично не говорил по-малорусски, но отлично понимал и любил слушать этот певучий язык, которым говорили крестьяне, в то время не испорченный и не заполненный иноземными словами – немецкого, венгерского и польского языков.

На станциях буфеты ломились от продуктов, видимо, ни война, ни хозяйничанье меняющихся властей, ни общая в государстве, после революции, разруха не смогли еще сломить богатый, чудный край. Казалось, дайте покой, не вводите экспериментов, дайте нормально развиваться населению – и эта наша черноземная сила без всяких чудачеств и без всякого напряжения прокормит не только нашу Россию, но и немало останется на вывоз. Можно ли было поверить, что через несколько лет управления советчиками здесь окажется такой голод, что миллионы людей будут умирать и появятся даже случаи людоедства.

Наблюдая из вагона, все, казалось, напоминало о моих прежних поездках сюда. Бросалась в глаза, особенно на больших станциях, замена русских названий станций украинскими, с массой объявлений, заполнявших стены вокзалов, на украинском языке. Я спросил сторожа, стоявшего у вокзального колокола: «О чем тут пишут?» И получил ответ: «А хiба того чертяка разумiе, а хлопцi дiвятся бо москальскi пiсакi були лiпше». (Да простят меня украинцы, что, быть может, исковеркал их мову.)

Прибыв в Киев, мы на вокзале были встречены представителями местных властей. Нам сообщили, что город страшно переполнен приехавшими и бежавшими от большевиков, а потому найти помещение, как в гостиницах, так и в частных домах, трудно, но для нас будут приняты все меры. Я поблагодарил, но просил оставить нам вагон на путях станции, где бы мы могли остаться жить. Просил лишь устроить помещение для генерала Черячукина, который остается здесь.

Устройством этого обещали заняться как городские власти, так и военная комендатура. Вскоре генерал Черячукин получил в центре города вполне удобное помещение, куда он и перебрался. Представитель военной комендатуры передал мне, что, по распоряжению из военного министерства, в мое распоряжение предоставляется автомобиль с солдатом-шофером, который каждое утро будет прибывать к вокзалу или куда я укажу.

* * *

Раньше всего нам надлежало получить от гетмана указание дня, когда он назначит прием нашей миссии. Еще по Петербургу я был знаком с П.П. Скоропадским: командуя кирасирами Ее Величества, он был моим начальником 1-й гвардейской кавалерийской дивизии. Поэтому решил сразу поехать к нему, как бы с частным визитом, и выяснить день нашего приема. Своим решением я поделился с нашими членами, которые одобрили его. Предоставив всем воспользоваться сегодняшним днем – сделать свои личные дела в городе, повидать своих родных и знакомых, – я днем отправился к гетману.

Последний жил в бывшем особняке киевского генерал-губернатора, где и принимал. Он мог бы воспользоваться, по своему положению «гетмана всея Украины», бывшим императорским дворцом, откуда открывался чудный вид на все Заднепровье, но из скромности отказался.

В этом дворце во время войны имела пребывание вдовствующая Императрица Мария Федоровна, шеф полка, где я дважды представлялся Государыне и был приглашаем к завтраку, описанному мною ранее. После отречения Государя и свидания в Могилеве со своим сыном, Императором Николаем II, Императрица Мария Федоровна переехала в Крым, в имение Великого Князя Александра Михайловича, женатого на Великой Княгине Ксении Александровне, где ей пришлось провести тяжелые времена власти большевиков до освобождения добровольцами. В ноябре 1918 года, по прибытии союзного флота в Черное море, императрица была вывезена с двумя своими дочерьми, Ксенией и Ольгой, и их семьями на английском военном корабле в Копенгаген.

Приехав к гетману, я встретил старого сослуживца по Генштабу в Петербурге генерала Владислава Владиславовича Дашкевича-Горбацкого448448
  Дашкевич-Горбатский Владислав Владиславович. Окончил академию Генштаба. Офицер л.-гв. Литовского полка. Генерал-майор. В апреле 1918 г. ликвидировал Центральную Раду, затем начальник штаба гетманской армии, с 27 июня 1918 г. генеральный старшина при гетмане. В белых войсках Восточного фронта (прибыл осенью 1919 г. из Константинополя). Участник Сибирского Ледяного похода, командир Северной группы. В эмиграции на 1920 г. в Германии.


[Закрыть], это избавляло меня от нудного объяснения – кто я, зачем хочу видеть гетмана и т. д. Дашкевич был в курсе нашей миссии, радушно меня принял и провел в приемную. Я объяснил ему, что мне хотелось бы, до официального приема с миссией, представиться в частном порядке. Дашкевич пояснил мне, что состоит здесь по церемониальной части у гетмана (ему, видимо, хотелось сказать – на должности министра двора) и он все быстро устроит. Сейчас у гетмана какой-то приезжий большой украинский деятель, и, как только он выйдет, обо мне будет доложено и, вероятно, гетман меня сейчас же примет, т. к. на приеме сегодня никого нет и не будет заседания правительства, которое обыкновенно происходит в эти часы под его председательством.

Я забросал его вопросами об обстановке, окружающей гетмана, используя время, когда последний освободится, чтобы получить нужную мне информацию. Дашкевич с любезностью давал мне ответы, объяснив, что не приглашает меня в свой кабинет, чтобы не пропустить время, когда освободится гетман, поэтому лучше вести беседу в приемной.

Должность Дашкевича, видимо, была очень хлопотливой, к нему все время подходили какие-то адъютанты и другие служебные лица за распоряжениями и указаниями.

Он поведал мне, что гетман живет на холостом положении, супруга его в Советской России, и ведутся переговоры через немцев об ее переезде сюда. Пока же он устроился как на походе жили наши большие начальники со своими штабами на войне. За завтраками и обедами у него за столом собирается все его ближайшее окружение, адъютанты и прочие, а также министры и другие начальники, которые были у него к этому времени с докладами. А поэтому за столом у него собираются не менее 15—20 человек. Трапезы без церемоний – просты, сытны и далеко не роскошны.

Наконец гость вышел, дежурный адъютант пошел провожать, а Дашкевич доложил обо мне и тотчас вернулся с приглашением меня к гетману. Я спросил, как у них принято величать гетмана? На это Дашкевич объяснил, что этот вопрос еще не разработан, но обычно к нему обращаются – «ясновельможный пан гетман». Я так и решил начать свое представление.

* * *

Войдя в кабинет, я только хотел начать с титула, как Скоропадский не дал мне даже рта открыть, протянул руку и сказал: «Садись и рассказывай, я получил сведения, что ты едешь, и очень рад тебя видеть». Я был радостно удивлен и даже опешен таким дружеским приемом! Мне почему-то казалось, что встречу строго официальный прием – как у владетельного принца, а оказалось, что был принят как в былое время.

Скоропадский имел совсем бодрый вид, почти не изменился за два года, которые я его не видел. Одет был в белую черкеску без погон, на груди висел белый орден Святого Георгия на георгиевской ленточке. Видимо, было решено, что модернизованный запорожский зипун лучше всего подойдет под черкеску.

Оправившись от приема, я, уже без всякого титула, поблагодарил за память о былом, передал привет от Краснова.

– Знаешь что, – сказал Скоропадский вставая, – нам немало о чем придется переговорить, мне также хочется узнать, что делается на Дону и о Краснове, которого хорошо знаю, но сейчас я с утра сижу, да и мой приезжий компатриот заговорил меня, поэтому не откажи мне в удовольствии сопутствовать в прогулке по саду; разомнем ноги, подышим воздухом и поговорим.

Я с большим удовольствием согласился, и мы двинулись.

Подходя к двери, я увидел на стене приколотую большую карту, расцвеченную красками. Присмотревшись к ней, вижу, что она изображает Юг России с прилегающими к нему соседями.

– Украинская держава, – пояснил мне Скоропадский, – как видишь, немалое государство.

Карта была прекрасно выполнена. Рассматривая ее границы, которые были оттенены полосой яркой краски, я вижу: западная граница идет как былая наша с Австрией, а на востоке в Украинскую державу включены Донецкий угольный бассейн и далее Таганрогский округ, город Ростов и вся Кубанская область и порт Новороссийск.

Взглянул на Скоропадского, который с видимой гордостью смотрел на меня – какое впечатление производит на меня карта с обширными владениями его гетманства?

Приехав сюда с дипломатической миссией, мне следовало похвалить издание карты, но не удержался:

– А не далеко ли авторы карты заехали в чужие края? – показав рукой на юго-восток.

– Нисколько, ведь Кубань – это прежние запорожцы, и все говорят по-украински.

Так как в мою задачу входило отстоять Таганрогский округ от притязаний на него, мне не хотелось затевать теперь спора, но меня взяла бесцеремонность отношения к чужим территориям, и я горячо возразил:

– Тебя, я вижу, дорогой Павел Петрович, неправильно информировали, с каких это пор города Таганрог и Ростов с их округами, где имеются казачьи станицы, стали Украиной? А далее Азов, доблестно отстаиваемый казаками от турок. По-видимому, все это включение сделано, чтобы соединиться с кучкой переселившихся на Кубань запорожцев, твоих предков, они действительно говорят по-украински, но их лишь часть. При таком широком размахе может статься, что Украина найдет нужным претендовать на Волгу, Урал и Сибирь, чтобы соединиться с рядом поселений на реке Амуре переселенцев из бывшей Малороссии, сохранивших на новом месте свой язык.

Мне хотелось указать, что скорее Украина могла претендовать на Галицию, но воздержался; составители карты поцеремонились присоединить эту, действительно старую украинскую область, боясь раздражать австрийцев, которые теперь с Германией были хозяевами Украины. Но и без этого моя длинная тирада, произнесенная с жаром, немало опешила гетмана, и он лишь возразил:

– Но и твой аргумент с Волгой и Сибирью тоже не с малым размахом!

Я рассмеялся:

– Не стоит нам ссориться и спорить о размахах. В мои намерения не входит портить твое настроение перед прогулкой. Лучше предоставим решать такой вопрос ученым историкам вашего университета, пусть для этого они составят историческую справку, и все будет ясно.

Скоропадскому мое предложение, видимо, было по душе, и он ухватился за это:

– Вполне согласен с тобою, конечно, нужно сперва исторически разобраться в этом. А теперь пойдем гулять.

Мы прошли через залу в сад, находившийся по другую сторону дома от улицы. Стоявший в нескольких шагах немецкий часовой с ружьем отдал честь. Посмотрев на Скоропадского, я заметил, что это было ему неприятно, и, не удержавшись, сказал:

– Тебя, я вижу, охраняют!

– Да, я просто узник, – с оттенком грусти ответил он. – Не думай, что мое положение легкое. Избран я был «хлеборобами», т. е. хозяйственными крестьянами-собственниками, но, увы, нельзя скрыть, что это было и желание немцев, которые предпочли гетманские порядки социалистическим экспериментам петлюровцев и иже с ними. Но рука германцев тяжело лежит на нас, и с этим приходится считаться. Большевики дали им победу над Россией, и они господствуют над нами; выход из борьбы России облегчает их положение на Западе. Я полагаю, что война окончится победой немцев.

– А у меня такой уверенности нет, – перебил я. – В войну вступили американцы с их огромной индустрией.

– Это так, но американцам нужно время, чтобы перебросить через океан людей, оружие, снаряжение и прочее, да и обучить для борьбы с германской армией, обладающей такими высокими качествами.

– В этом ты отчасти только прав, нужно учесть и их усталость, тяжелые потери, голодовку населения.

– Вот как раз голодовки, – ухватился Скоропадский, – и понудили их на нашу оккупацию. Я с правительством беспокоимся и очень заняты вопросом об урегулировании требуемых поставок немцами и, поскольку возможно, урезываем их желания в получении зерна и жиров. Правда, они за все платят. Но деньги теперь имеют меньшую ценность, чем хлеб. Наше положение очень трудное, кроме поставок, требуемых через правительство, хитрые немцы организовали отправку к себе на родину еще почтовых посылок: немецкий солдат имеет право отправлять своим родным и знакомым еженедельно посылку в три кило; понятно, каждый из них все свои деньги готов отдать, чтобы накормить своих. Платят за все немецкими марками, кои население принимает – увы! – охотнее наших денежных знаков. Они установили курс: наш карбованец – пол немецкой марки. Наши финансисты уверяют, что курс для нас неплохой.

Некоторое время мы шагали молча. Посматривая на Скоропадского, я подумал: «Тяжела шапка Мономаха!» Тщеславие, которое у него было и раньше, вылилось в стремление к карьеризму, легко дававшемуся при его больших связях, но вот волна событий выдвинула его на пост суверенного владыки, что безусловно льстило ему и удовлетворяло самолюбие! Но что происходит в его душе? Ведь не может он не отдавать себе отчета в устойчивости положения в грозные переживаемые времена? И я задал ему вопрос: как, полагает он, сложатся отношения его Украины с Россией?

Он не сразу мне ответил, лишь пройдя с десяток шагов сказал:

– Трудно мне в нескольких словах ответить о своем личном мнении. Во всяком случае, я не «расчленитель». Не скрою от тебя, что в нашем правительстве идет невысказываемая громко борьба, но все делают вид, что Украина волей судьбы стала отдельным государственным образованием – Украинская держава, но это одна видимость. Большинство членов правительства в сердцах смотрят, что мы переживаем временную эпоху, что Украина на каких-то условиях вольется в Россию, но сейчас кривят душой, делая вид сторонников самостийной политики в угоду меньшинства членов правительства, действительно искренних сторонников Украины как отдельного государства. При таком положении я стараюсь найти средний выход для примирения, но, понятно, теперь, да еще при немцах, это нелегко. Само время укажет выход.

Помолчав, он продолжал:

– Сюда, в Киев, стеклись и стекаются немало убегающих от большевиков русских людей, никого мы не преследуем и даем приют. Среди прибывших немало знакомых и друзей. Многие, осуждая меня, просто не приходят ко мне, но многие приходят и как будто понимают мое положение, другие – чтобы получить помощь или выхлопотать себе тепленькое местечко, третьи – наружно льстиво, а в душе у них сидит мысль: как ты, русский генерал, обласканный Государем, коему присягал, а теперь, для удовлетворения своего тщеславия, идешь на расчленение России! Разве не верно говорю? Да ты, вероятно, это и слышал. Но хотелось спросить моих хулителей: а что же случилось, не по моей вине, в создавшейся трагедии для России, что ухудшило ее положение от моего согласия принять по избранию Гетманскую Булаву? Некоторые, не стесняясь, мне пишут – «продался немцам!». Приняв гетманство, дал многим укрыться, отдал распоряжение не чинить препятствия переходящим к нам, а сделали бы это петлюровцы? Думаю, что нет. Хулители приехали – едят, пьют, спекулируют, устраивают свои дела, под охраной того же немецкого сапога, за который мечут на меня громы и молнии… А своим пребыванием здесь – не продались ли тоже немцам? Я не согласен с руководством Добровольческой армии, в тяжелое время для России, когда все мы должны объединиться, а они заняли отрицательную позицию не только против немцев, что еще можно понять, хотя противодействовать не можем, но и против меня. Но я уважаю их за жертвенность, которая горит у них в борьбе за Россию. Они ведут тяжелую борьбу, как совесть им велит, но почему же здешние хулители, обливая меня грязью, предпочитают оставаться тут, а не едут на борьбу туда?

Видимо, много тяжелого накипело на душе Скоропадского, что он с таким жаром высказал мне.

Из дома показался офицер-адъютант, который доложил на украинском языке, что приехавшее лицо просит гетмана переговорить с ним по экстренному делу.

– Зараз иду, – сказал гетман и, обратившись ко мне сказал: – Скоро обед, если у тебя нет других намерений, оставайся обедать, адъютант проводит тебя, если нужно оправиться, а я пойду принять приезжего.

Оставшись с адъютантом, последний уже по-русски сказал, что у гетмана нет отказа для приема в любое время.

Подходя к дому, я не увидел часового и спросил, что это значит? На это адъютант дал следующее разъяснение:

– Гетман очень щепетилен и тяготится присутствием в его охране немцев; по его усиленной просьбе немецкое командование сняло ранее поставленных парных часовых у главного входа с улицы, оставив лишь охрану со стороны сада; чтобы не раздражать гетмана, мы уговорились с караулом, при прогулках его по саду, шагающий здесь часовой отводился; сегодня, когда вы с гетманом спустились в сад, дежурный адъютант не успел кого следует предупредить.

В столовой до прихода гетмана Дашкевич познакомил меня с присутствующими, коих было около 15 человек, несколько штатских, а больше военных. Некоторых я знал. Военные, как и Дашкевич, были во френчах без погон. Все с вожделением смотрели на мои погоны. Формы для украинской армии еще не было изобретено, но при военном министерстве была собрана комиссия для ее установления.

Войдя, Скоропадский предложил садиться, сам сел на узкий край стола и предложил мне сесть по его правую сторону. Общий разговор шел по-русски, видимо, большинству это было легче, касался приезжих лиц, с какими мытарствами они добрались. Кто-то из адъютантов рассказывал, что ехавший генерал Аболешев449449
  Абалешев Александр Александрович, р. в 1871 г. В службе с 1889 г., офицером с 1891 г. Офицер л.-гв. Уланского Его Величества полка. Генерал-лейтенант. Расстрелян большевиками в 1918 г.


[Закрыть], в чемодане коего большевистские пограничники обнаружили свитские погоны, был отведен в сторону и расстрелян. Затем разговор перекинулся о театрах и городских развлечениях.

Обед был скромный: незатейливая закуска с водкой и три блюда, красное и белое вино. Трапеза быстро кончилась, и, как встали, я простился с гетманом. Дашкевич предложил мне, не хочу ли я проехать в театр? Но я, сославшись на усталость, поблагодарил и собирался уехать, как вспомнил, что за нашу длинную беседу забыл спросить Скоропадского – когда он сможет принять нашу миссию? Просил Дашкевича выяснить это и результат сообщить мне по телефону на вокзал.

Вернувшись к себе в вагон, я рад был, что никого из миссии еще не было и я мог спокойно набросать сегодняшний разговор с гетманом для составления донесения Краснову. Окончивши свою работу, я услышал, что наши господа, кроме консула Карасева, видимо загулявшего, собрались, и я их пригласил в наш салон для заслушания моего краткого рассказа о приеме у Скоропадского. Краткого, т. к. многое, что он мне поведал, было сделано по нашей старой дружбе. Конечно, меня забросали вопросами, отвечая на кои я сообщил, что назначение нашего приема будет мне сообщено завтра.

* * *

Наутро проводник вагона прекрасно организовал нам утренний кофе с чудными булочками, и нам не надо было идти на вокзал, откуда мне принесли телефонограмму с извещением, что прием миссии у гетмана назначен на следующий день в 11 часов.

Пользуясь сегодня свободным днем, я решил прогуляться по городу и навестить кое-кого из знакомых.

Предложил желающих довезти до центра города, с которыми и доехал до главной улицы Крещатик, где отпустил шофера.

Движение, несмотря на ранний сравнительно час – 10 часов с небольшим, было оживленное, все тротуары заполнены толпами, прекрасные кафе, магазины с большими витринами полны всякой всячиной. Видимо, город ожил после передряг и смены властей. Вывески на магазинах написаны частью по-русски, частью по-украински, частью на обоих языках. Но речь на улицах слышалась больше по-русски. Встречались и знакомые, которые, увидев меня, бросались с вопросом – и вы здесь, да еще в старой форме с погонами? Приходилось увертываться под всякими предлогами, т. к. объяснять всем – зачем и почему я здесь – было скучно, а слушать бесконечные рассказы, как кто и с какими приключениями пробрался сюда, не было желания.

Подходил адмиральский час, и я решил идти завтракать. В Киеве я знал лишь два ресторана – один в отеле «Континенталь», а другой в так называемом Купеческом саду. Мне больше хотелось быть на воздухе, погода стояла чудная, и я отправился в последний. Купеческий сад помещался, как и дворец, на крутом берегу Днепра с видом на реку и Заднепровье. Чуть ниже на утесе виднелся Крест – памятник крещения Руси.

В ресторане в саду уже сидело немало завтракавших. Поднявшись на террасу, я подыскивал себе столик, как вдруг мне бросилась в глаза знакомая фигура в штатском. Я всмотрелся и вижу смеющееся лицо, обращенное на меня, оказался генерал Александр Николаевич князь Долгоруков450450
  Князь Долгоруков Александр Николаевич, р. 27 декабря 1872 г. в Санкт-Петербурге. Из дворян Московской губ. Пажеский корпус (1893), академия Генштаба. Офицер Кавалергардского полка. Георгиевский кавалер. Генерал-лейтенант, командир 1-го кавалерийского корпуса. Летом 1918 г. член антисоветской организации в Петрограде. С октября 1918 г. в гетманской армии, с 26 ноября 1918 г. Главнокомандующий всеми вооруженными силами на территории Украины. С декабря 1918 г. в Германии, затем в Северо-Западной армии; с августа 1919 г. начальник 4-й дивизии. В эмиграции во Франции (Париж). Участник Рейхенгалльского монархического съезда 1921 г. Затем в Марокко, в 1938 г. начальник отдела РОВС в Марокко. Умер 17 января 1948 г. в Рабате (Марокко).


[Закрыть], мой предшественник по командованию 1-м Кавалерийским корпусом, неудачу коего я описал в своем месте этих записок, исполняя приказание генерала Корнилова о движении на Петербург в помощь генералу Крымову.

Мы обнялись.

– Да вот, – продолжал смеяться Долгоруков, – я отрясаю прах с ног от подобного командования самой свободной в мире армии; к счастью, я отделался лишь несколькими днями ареста в крепостном каземате, но больше не хочется. Ну, ты как закончил свое командование 1-м Кавалерийским корпусом?

– В душе ругал тебя, т. к. из-за тебя мне пришлось попасть в этот район – Северного фронта, – бурлящий большевистским беснованием, после Галиции, где было сравнительно спокойно; здесь же какое может быть командование… промучился несколько месяцев, с трудом перебрался на Дон, чуть было не попал в красные лапы, но Бог спас, пришлось повоевать с ними, а когда выбрали Краснова Донским атаманом, последний отправил меня вести переговоры с твоим однополчанином Павло Скоропадским.

Долгоруков с молодых чинов носил в полку прозвище Губошлеп и, конечно, не обижался на это чисто дружеское название, которое в полках товарищи давали друг другу. Он был ровесником Скоропадского по Пажескому корпусу и однополчанином по Кавалергардскому полку. Человек он был импульсивный и совершенно не подходил по характеру к спокойному и уравновешенному Павло Скоропадскому. Не подходил ему и в смысле карьеризма, который, как и тщеславие, ему было чуждо. Был он бонвиван, но военную службу любил. Будучи лично храбр, он по своей живости не вдумывался в обстановку, мог бы зря и себя, и подчиненных подвести к ненужным потерям. В первом же бою, 6 августа 1914 года, он, по своей инициативе и ненужной обстановке, свернул командуемых им кавалергардов к начавшемуся бою у соседа, доблестно действовал, но понес большие потери; находясь в опасных местах, по своему характеру увлекся и, размахивая и указывая шашкой, сам себя рубанул по ноге. Вероятно, ему было больно, но он не обращал внимания на свою рану и продолжал отдавать приказания, пока кто-то не сказал: «Да вы, Ваше сиятельство, ранены, у вас нога в крови». Вызванный фельдшер перевязал рану, но от перевязочного свидетельства князь отказался. Благородство у него было большое, и он своим увлечением не хотел воспользоваться, как ранением в бою, что другой, быть может, и не сделал.

Конечно, наш разговор не мог не перейти на Скоропадского. Мне хотелось пополнить свое мнение о нем характеристикой князя, который, как его однополчанин, долгие годы служил с ним бок о бок, знал его прекрасно. И я толкнул его на это.

– Я как был Губошлепом, как меня прозвали, таким и остался, а Павло ловчила – куда полез?! Хитрый хохол, да хватит ли умишки?

– Но все же ты его теперь видел? – спросил я.

– Конечно, я человек, известно, незлобивый. Здесь многие не хотят его видеть, а также немало и таких, кои ругают его за глаза, а лезут к нему – быть может, пригодится… Я у него был раза три, хотя никаких благ мне от него не надо, а просто по старому товариществу. Ну и наговорил же я ему – ты знаешь мой характер, за словом в карман не лезу.

– Что же ты ему наговорил? – спросил я.

– Да что тут скрывать! Говорю ему: «Павло, я в своей жизни все делал с бухты-барахты, а ты человек уравновешенный и должен хорошенько обдумать и рассудить раньше, чем решиться, особенно на что-нибудь важное; надо пошевелить своими мозгами и отдать себе отчет «а што то будэ?». А он, немного обиженно, сам переходит в атаку. «Все вы не хотите понять о происходящем, а я, обдумав, решил, что смогу спасти хоть часть бывшей России…» – «Ах, какой ты молодчина, Павло, браво, браво, спасать так спасать! Так знаешь что, раньше всего пошли немцев ко всем чертям со своей, как называешь, державы!» А Павло же нашелся, да, по-моему, довольно правильно, видимо, или поумнел, а может быть, кто-нибудь научил, и отвечает: «Ты бы хоть раз отрешился от бухты-барахты, а сам бы подумал и тогда бы не говорил: «Гони немцев!» Чем прикажешь, какими силами и возможностями их погонишь? У них сила, а у нас никакой… Кроме того, подумай и рассуди: если бы даже они добровольно ушли – что получится: откуда ни возьмись появятся банды петлюровцев, да и большевики не будут зевать. Представляешь себе киевский муравейник с нахлынувшими сюда и забившими весь город спасающимися людьми – ничего не делающими, болтающими и злословящими?»

Все это с жаром и горечью выпалил мне мой Павло!

«Пожалуй, ты правильно рассудил, но в чем же тогда твоя роль в спасении России? Не ты спасаешь Россию, а они. Ведь ты просто в их руках жупел, работающий для них. Ты им нужен, а не они тебе. С твоей помощью они выкачивают отсюда что им нужно, а кончится в этом нужда, отхватят себе лакомый кусок, остальное оставят на съедение большевикам». – «Вот, чтобы этого не случилось и нужно, пока у нас спокойно, – сказал Скоропадский, – стараться как можно скорее организовать армию, к чему я с правительством принимаем усилия, тогда и сможем дать отпор. Вот и донские казаки организуются, и Добровольческая армия, когда уйдут немцы, вероятно, сменят на меня гнев на милость… Быть может, общими усилиями сломим захватчиков-большевиков?»

В таком духе и шли мои разговоры при посещении Павло, – сказал князь. – Он предлагал мне должность у него, но я отказался. Мне было жалко его, ведь сколько лет служили рядом, дружили, пировали, посещали общих знакомых… Ну а как на Дону?

Я кратко объяснил, что ведем жестокую войну с Советами. Казаки формируют армию, но недостаток оружия и снаряжения, зачем я и послан. Добровольческая армия также в этом нуждается и в пополнении людьми; конечно, немцы им этого не дадут – побаиваются, преувеличивая их мощь. Но Краснов, получив, поделится с ними. Немцы препятствуют проезду добровольцев, но раз через советчиков сюда пробрались, то уж легче проехать к добровольцам. Беда лишь в том, что желающих бросить спокойную жизнь здесь, сменив ее на жертвенность там, – мало охотников. Сколько видно здесь офицеров и молодых людей праздно шатающихся, да вот тут, на должностях лакеев, подают нам еду бывшие офицеры; не патриотичнее ли было бы идти сражаться с добровольцами, чем служить здесь на «холуйских должностях». Нужно их стыдить и вести пропаганду об отправке к Деникину.

– Займись этим, – сказал я ему. Мои слова, видимо, сильно задели благородную душу князя, и с присущим ему жаром он чуть не крикнул:

– Конечно, ты прав. Эта обязанность всех нас. Я проберусь сам к Деникину и предложу свои услуги на любую работу. Пойду еще раз к Павло помочь мне в наборе и скажу: «Ты потомок запорожских гетманов – орудуй здесь, а я, как Рюрикович, русский князь, буду бороться за всю нашу необъятную Родину и еду к добровольцам».

Мы обнялись и распрощались. Как я позже узнал, Долгоруков служил у добровольцев, а в эмиграции попал в Марокко, где работал в Касабланке. Не забыл и участников Белого движения, образовав Отдел Русского Общевоинского Союза. Там и умер в 30-х годах. Мир праху скромного отпрыска рюриковского княжеского рода, большого храброго воина и русского барина, никогда не пользовавшегося для своего продвижения своими связями, мужественного, лишь немного сумбурного военачальника.

* * *

В назначенный день приема у гетмана мы все, пользуясь данным в мое распоряжение автомобилем, отправились в дом, где жил Скоропадский.

Войдя всей миссией в кабинет последнего, я представил лиц миссии и начал приготовленное мое приветствие от Краснова, начав с обращения «ясновельможный пан гетман», но Скоропадский перебил меня, поблагодарив за добрые слова, которые я хочу ему передать, и просил всех сесть и заняться делами, целью коих был приезд в Киев донской миссии.

Я начал с того, что, указывая на генерала Черячукина, доложил, что он назначен в нашу миссию Красновым в предположении – если гетман не будет иметь что-либо против – остаться здесь представителем от Дона, после нашего отъезда.

– Отлично, я охотно буду иметь дело с генералом Черячукиным и против его назначения ничего не имею. Я вкратце имею представление о задаче вашей миссии, и меня интересует то, в чем лично мог бы вам помочь?

Я просил Черячукина изложить нашу задачу, что он прекрасно сделал, не затемняя деталями главного – нашего боевого снабжения.

– Я готов лично во многом помочь, но по некоторым вопросам мне необходимо переговорить с правительством. Во всяком случае, ваши железнодорожные и хозяйственные дела встретят полное сочувствие, а потому с завтрашнего дня можете начать переговоры с соответствующими министрами. Что же касается оружия и перехода к вам, вопросы более деликатные, прошу тебя и генерала Черячукина в ближайшие дни зайти ко мне.

Затем гетман интересовался, как идут дела у казаков на фронте, и, извинившись, что должен принять еще ряд лиц, просил остаться на завтрак, который состоится вскоре.

На завтраке обстановка оказалась та, что и за обедом при моем посещении. То же окружение, та же скромная сервировка. В конце, перед подачей кофе, гетман поднялся и со стаканом красного вина выпил за здоровье атамана Краснова и донского казачества, пожелав успеха в борьбе. Я хотел было ответить, но Скоропадский заявил, что понимает мое желание выпить за его здоровье, благодарит заранее, т. к. не любит тостов, просит у миссии извинения, что должен нас покинуть, и, попрощавшись, вышел.