Текст книги "Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8"

Кроме кадет и других молодых добровольцев-интеллигентов, в тех же частях находилось и достаточное число отличных солдат мирного времени, в совершенстве знавших свое дело и не терявшихся ни при каких обстоятельствах.

Ночью весь отряд генерала Абрамовича выступил из города Новогеоргиевска. Местность, по которой приходилось следовать, была пересеченной, покрытой холмами с крутыми и неровными подъемами и спусками. Еще до рассвета мы прошли через большие украинские села – Малая Андрусовка и Андрусовка Польская, после чего стали головными частями спускаться в плавни, выслав вперед боевое охранение из конных разъездов.

Стало светать, и, когда взошедшее сентябрьское солнце осветило еще зеленые поля и холмы, перед нашими глазами открылась богатая и живописная панорама, какую редко можно было где-либо встретить, кроме благодатной Украины, на просторах которой теперь разыгрывались столь кровавые и жестокие трагедии.

Мы увидели Чигирин, тот самый знаменитый городок Чигирин, около которого вьется столько древних легенд и красивых исторических былин… Теперь этот городок потонул в зелени своих густых садов и огородов, кое-где показывая белые стены маленьких домиков и мирные вышки церковных колоколен.

С левой стороны к Чигирину почти вплотную подступали внушительные склоны гор, тогда как справа, слегка подернутые сизыми туманами, раскидывались густые плавни, тянувшиеся до самого горизонта. Широкий и светлый, их перерезывал на две части Днепр, невольно заставлявший забывать о жуткой действительности, толкавшей множество людей в братоубийственную и кровавую бойню на родной земле.

Мы двигались без задержки вперед, оставив позади себя пехоту с артиллерией несколько задержавшимися во время походного движения.

Весь Чигирин с его садами и белыми домиками был виден нам как на ладони, освещенный лучами поднявшегося над горизонтом солнца. Мы ясно различали стены древнего запорожского монастыря и улицы предместья, на которых царили полнейшие спокойствие и тишина.

Доступные наблюдению простым глазом, наши дозоры вошли в пригородную деревню и начали осторожно продвигаться вперед вдоль ее улицы и огородов. За ними стали вливаться в селение и конносаперы.

Дозоры благополучно прошли базарную площадь, находившуюся на пригорке, подле церкви, и мы ясно видели, как они стали спускаться к самой реке, где уже зеленели городские огороды.

– Здесь никого нет! – заметил кто-то из наших. – Ни о каких повстанцах в Чигирине нет и помину!

– Ушли совсем, не желая с нами связываться! – добавил другой голос. – И хорошо сделал Коцур… что за удовольствие воевать, когда в этом нет никакой необходимости!..

И вдруг – не успел говоривший окончить своей фразы, как все вздрогнули, услышав знакомый сухой звук, раздавшийся на противоположном берегу реки.

Это был выстрел, за которым последовали второй и третий, перейдя затем в характерное таканье пулеметов.

– Вот тебе и ушли! – с горечью заметил мой сосед. – Это Коцур, господа, самый чистокровный Коцур!..

Говоривший был прав: прискакавший через минуту дозорный привез донесение, что коцуровская пехота с пулеметами стояла совсем близко, за рекою, около мостов…

– Рысью ма-арш!

Под таканье пулеметов мы на рысях ушли в один из переулков и стали за школой. Тотчас же спешились, рассыпались в цепь и огородами вышли к речке. Находившиеся на другом берегу коцуровцы щедро осыпали нас свинцовым дождем, ни на минуту не прерывая пулеметного таканья.

Начался бой, упорный и трудный, в особенности для нас, еще остававшихся без пехоты и артиллерии, сильно поотставших за время походного движения. Только к вечеру, когда эти части подоспели к нам на помощь, и вся пехота отряда генерала Абрамовича оказалась налицо, добровольцам удалось сломить сопротивление противника, который стал весьма осторожно отходить от реки.

Причиною отхода коцуровцев послужило, весьма вероятно, одно обстоятельство, каковое первоначально было известно только нам, чинам Гвардейского конно-подрывного полуэскадрона. Этим обстоятельством оказался приказ генерала Абрамовича, в силу которого конноподрывники должны были зайти противнику в тыл и занять небольшую переправу через реку, находившуюся в трех верстах от Чигирина. Такой маневр, в случае его выполнения, отрезал Коцуру путь отступления к Холодному Яру и лишал его всякой связи с городом.

Но Коцур, по-видимому, разгадал этот замысел и постарался не попасть в ловушку: этап за этапом он отвел своих людей от реки и стал проходить через Чигирин, почти соприкасаясь своими тыловыми частями с авангардом добровольцев.

Смеркалось, когда наш головной разъезд на плечах у противника ворвался в тот самый город, который во тьме веков видел Хмельницкого, Самойловича и орды Кара-Мустафы…

Добровольцы устремлялись вперед по широкой и прямой улице местечка, тесня перед собою последние ряды спешно очищавших его повстанцев. И у всех на глазах за ними уходил последним… их вождь, – уходил эффектно, картинно, возбуждая еще большее преклонение своих последователей и почитателей.

Следует отдать полную справедливость Коцуру: он умел сыскать себе популярность не только словами и распоряжениями, – в чем убедились и многие из нас, воочию наблюдавшие его знаменитое отступление вдоль чигиринской улицы.

Представляя своею видною фигурой как бы единственный арьергард всей вольницы, этот недюжинный человек во весь опор мчался на тачанке, влекомой парою бешеных и крепких коней… Стоял Коцур на тачанке во весь рост, в лихо заломленной набекрень шапке, и упорно отстреливался от следовавшего за ним неприятеля из пулемета, ни на минуту не перестававшего поливать свинцовым дождем наши ряды…

Густыми клубами вилась за мчавшейся тачанкой дорожная пыль, неистово голосили искавшие укрытия чигиринские бабы, звучали ответные выстрелы наших разведчиков, а смелый атаман все продолжал красоваться на своей колеснице, играя со смертью и подавая своим гайдамакам подлинный пример неустрашимости и отваги…

На его тачанке виднелись две человеческие фигуры: первая принадлежала Коцуру, лихо правившему парой мчавшихся во весь опор коней, а вторая – известному атаману Богдану, неподвижно лежавшему у ног своего популярного повелителя и друга. Атаман Богдан был ранен в предыдущем бою, по-видимому весьма серьезно, и Коцур, уходя из Чигирина последним, увозил раненого сподвижника с собою, держа путь на свою лесную берлогу.

Спустя несколько минут последние ряды повстанцев и колесница их вождя исчезли из нашего поля зрения. Прекратилась беспорядочная стрельба из винтовок, умолкло таканье коцуровского пулемета, наступила тишина на широкой чигиринской улице. Городок был взят добровольцами.

До крайности утомленные всеми предыдущими переживаниями, чины отряда генерала Абрамовича свободно вздохнули и стали разбредаться по обывательским квартирам, надеясь обрести заслуженный отдых и возможность хотя бы на короткий срок улечься и забыться сном…

Многим этого удалось достигнуть не сразу: добровольцы очутились в том месте, где недавно учинили свою зверскую расправу большевики, и, невзирая на страшную усталость, пришлось в этот памятный вечер долго выслушивать рассказы о коцуровцах, ушедших, казалось бы, навсегда в свои заповедные леса.

Уверенность в полном разгроме Коцура у всех нас была полная – настолько полная, что те, кому надлежало о том ведать, не позаботились даже выставить достаточного охранения вокруг Чигирина, вскоре заснувшего глубоким сном после дневных потрясений…

На следующее утро все начальники были приглашены на совещание к генералу Абрамовичу, приветливо встретившему их в дверях своей квартиры. Переговорить предстояло о многом, так как и в дальнейшем наше положение не представлялось легким, несмотря на победу, одержанную над отрядом Коцура накануне.

Но ранее, чем приступить к обсуждению плана дальнейшей работы своего отряда, обаятельный генерал Абрамович стал благодарить своих сотрудников за доблестную службу их частей в течение последних тяжелых дней.

Не успел генерал произнести нескольких слов, как все собравшиеся в комнате офицеры невольно вздрогнули от знакомого, но мало ласкавшего слух звука, раздавшегося совсем близко…

– Что за история? Ведь это граната!.. Что сей сон значит?

Вопрошавший не ошибся. В нескольких шагах от генеральской квартиры разорвалась граната, за нею другая, третья…

– Что… что такое?..

Но далее уже никто более ничего не спрашивал… За первым гранатным разрывом начался уже настоящий артиллерийский обстрел города неизвестно где находившимся противником, самым серьезным образом громившим злосчастный Чигирин из орудий.

Поспешно выскочившие из генеральской квартиры старшие офицеры застали на городских улицах уже настоящее столпотворение вавилонское… По тротуарам и дороге, густо и беспорядочно, толпой неслись солдаты, офицеры и растерянные чигиринские обыватели, вопили женщины и дети, с криком которых смешивалось конское ржание и жутко тревожное завывание собак… Перегоняя одна другую и безжалостно сбивая с ног попадавшихся на пути пешеходов, стремительно мчались куда-то кухни, повозки, линейки и отдельные верховые солдаты наших частей.

Всюду наблюдалась полнейшая паника. Вдали опять такали пулеметы, усиливая и без того уже достаточно охватившую чигиринцев панику. С трудом отыскивая нужное направление, с быстротою лани пробежал я несколько незнакомых мне переулков, добравшись в результате до своих конноподрывников.

Стрельба все усиливалась. Снаряды рвались над горой и предместьем. Какие-то обыватели лезли через забор, озлобленно ругаясь площадною бранью; билась в предсмертных судорогах подстреленная гранатным осколком корова посреди дороги; горьким плачем заливался около пустой хаты ребенок, брошенный на произвол судьбы…

Спешенные, ведя коней в поводу, стали мы укрыто пробираться переулками предместья к намеченной новой позиции для более выгодного соприкосновения с противником. А последний все быстрее наступал на Чигирин, ни на мгновение не прерывая своего жестокого огня.

Пули жужжали повсюду. Все чаще попадались нам на глаза новые раненые, ковыляя, продвигавшиеся вдоль заборов и искавшие укрытия и помощи… Коцуровцы наступали со все увеличивающейся дерзостью, грозя полнейшим поражением застигнутому врасплох отряду добровольцев.

– Конец! – слышалось из рядов последних. – Разве мы в силах противостоять этим чертям?.. Сколько их и сколько нас?.. Теперь Коцур возьмет нас голыми руками!..

Но доблестный генерал Абрамович не растерялся и, по-видимому, был совершенно противоположного мнения. Не прошло нескольких минут, как он уже очутился со своим ближайшим окружением на сравнительно высоком холме, господствовавшем около Чигирина над всею округой и дававшем возможность широко ориентироваться.

Для такого одаренного военачальника, каким был генерал Абрамович, последняя задача не представляла собой большой трудности. Он быстро ознакомился с обстановкой, угадал намерения противника и тотчас отдал соответствующие распоряжения:

– Ничего!.. Не так страшно! – И вслед за тем обратился к нам, своей единственной коннице: – А вы… постарайтесь ударить в тыл господам повстанцам!.. Проберитесь укрыто и возможно быстрее вокруг горы!.. Обойдите эту знаменитую гору!..

Гора, на которой находился наш доблестный генерал, действительно была знаменитой: на ней, во тьме веков, и был воздвигнут князем Адамом Вишневецким тот самый исторический замок, о котором упоминалось выше в нашем очерке. За обладание этим холмом и замком много раз ожесточенно боролись турки, поляки, русские и отдаленные предки теперешних гайдамаков-коцуровцев… Прошли столетия, и снова обагрила зеленые склоны чигиринского холма горячая славянская кровь, пролитая благодаря нелепой и жестокой междоусобной распре…

Исполняя приказ генерала Абрамовича, мы стали осторожно пробираться садами и огородами, стараясь не быть замеченными коцуровцами. Оставшийся позади нас, на горе, генерал со штабом был нам хорошо виден, как на ладони, что в значительной степени ободряло и воодушевляло шедших исполнять нелегкую задачу конноподрывников.

Но не прошло нескольких минут, как с генералом и его офицерами произошло нечто неожиданное: стоявшая на вершине холма штабная группа внезапно заколебалась, рассыпалась – и вслед за тем мы ясно увидели, как генерал Абрамович вместе со своими помощниками стремительно сбежал по горному склону вниз, встревоженный каким-то новым обстоятельством.

Через секунду это обстоятельство сделалось явным: на вершине горы ясно обозначились фигуры коцуровских стрелков, двигавшихся цепью и уже пустивших в ход пулеметы, из которых обильно поливалось свинцовым дождем чигиринское предместье.

Положение добровольцев осложнялось до крайности, ибо непрерывный огонь повстанцев не давал им возможности сгруппировать свои силы и задержаться на одном месте. А Коцур тем временем окружал Чигирин своим более чем двухтысячным отрядом, приготовляя нам подлинный Седан на малороссийских просторах…

Силы отряда генерала Абрамовича быстро истощались. Помощи от главных сил Добровольческой армии ждать было более чем наивно: эти силы были расположены на расстоянии 40—45 верст от Чигирина, в Знаменке, Кременчуге, Александровке и т. д.

Но худа без добра, как известно, не бывает, и то обстоятельство, что наш крошечный, но доблестный отряд не мог рассчитывать на чью-либо помощь и оставался до конца предоставленный исключительно своим силам, – только придало еще более отваги его бойцам, ни на минуту не терявшим воли к победе… И эта победа в результате все же пришла, хотя и не скоро…

Наш конно-подрывной полуэскадрон продолжал свое укрытое движение вокруг горы упорно и отважно, но не без горьких потерь и жертв.

Во время нашего памятного движения в обход противника генерал Абрамович прислал вторичное приказание: довести наше дело до конца и возможно скорее обойти знаменитую чигиринскую гору. В результате мы все же эту задачу выполнили, заставили коцуровцев покинуть дорогой для них холм и оттянуть от него свои силы.

Жесточайший бой с повстанцами тянулся весь день, при неумолкаемом треске пулеметов, орудийных выстрелах и громадных потерях с обеих сторон. Но стойкость, проявленная малочисленным и сборным отрядом генерала Абрамовича, решила все дело в нашу пользу и заставила Коцура умерить пыл своих надежд и стремлений. К вечеру он решил ликвидировать свое военное предприятие против добровольцев, снял осаду и стал поспешно отводить свой отряд в сторону лесов.

На этот раз мы уже не желали повторять недавней ошибки, и во избежание новых неожиданностей со стороны коцуровцев преследовали их своею конницей до полнейшего нашего торжества и изнеможения… К сожалению, при этом победном преследовании у нас опять не обошлось без потерь во время дважды повторенной конной атаки…

Коцур ушел в свои лесные дебри, но его многочисленные партизанские группы не прекратили своих набегов и грабежей.

После чигиринского боя отряд доблестного генерала Абрамовича около шести недель простоял в Чигирине, постоянно ведя тяжелые бои с не желавшими униматься коцуровцами. Крестьянская масса не переставала сочувствовать своему излюбленному атаману и оказывала ему содействие при каждом удобном случае. Благодаря этому обстоятельству Коцур иногда сам отправлялся «на прогулки» из своего логовища, напоминал о своем благополучном существовании крестьянам личным появлением в их деревнях и причинял новое беспокойство измученным добровольческим отрядам.

Несколько раз в среде добровольцев рождалась мысль решиться на отважный шаг, направиться в глубину лесов и раз навсегда покончить с засевшим в них Коцуром, разгромив его гнездо. Но здравый смысл генерала Абрамовича категорически останавливал добровольцев от подобной авантюры. Для того чтобы идти на коцуровскую берлогу, у нас не имелось и десятой доли тех сил, какие были необходимы для достижения успеха.

Предыдущие бои, а в особенности памятный всем бой под Чигирином, вывели из строя значительную цифру доблестных бойцов, непримиримых врагов беспорядка, насилия и анархии. Немало пострадал и наш Гвардейский конно-подрывной полуэскадрон, понесший невозвратимые потери в людях и их верных четвероногих сподвижниках.

Присылались нам, правда, неоднократно пополнения людьми и лошадьми, причем первыми являлись всегда прекрасные мобилизованные кавалеристы старых кадров и незаменимые энтузиасты-добровольцы из интеллигенции.

Но главною ценностью конно-подрывного полуэскадрона все же являлись его коренные бойцы, а именно воодушевленные единым и искренним патриотическим порывом совсем юные кадеты, юнкера и студенты, неудержимо рвавшиеся к самым отчаянным подвигам.

С этим незаменимым элементом странно объединялись в одно нераздельное целое прекрасные люди совсем иной среды и иных характеров: ими являлись навсегда оставшиеся в моей памяти немцы-колонисты, в значительном числе заполнявшие ряды нашего славного полуэскадрона.

Всегда уравновешенные, безукоризненно честные и проникнутые искреннею ненавистью ко всем нарушителям законности и права собственности – эти недавно еще мирные сельские хозяева отличались необыкновенною исполнительностью и самым серьезным и вдумчивым отношением к возлагаемым на них задачам.

Надвигалась зима… А вместе с ее приближением стали шириться слухи и о порче многих дел в Добровольческой армии. В особенности не все обстояло благополучно в ее делах, по многим причинам начавшим разлагаться с неудержимой быстротой.

Без отдыха несший свою тяжелую службу отряд генерала Абрамовича заметно таял. И по мере того, как таяли и теряли свои силы добровольцы, – прямо пропорционально возрастали силы Коцура, вновь твердо ставшего на ноги и к концу 1919 года сделавшегося уже фактически полновластным хозяином всего района.

Почти игнорируя теперь власть добровольцев, окончательно уверовавшие в Коцура, как в Бога, крестьяне исполняли беспрекословно все его приказы, не смея даже размышлять о непослушании. Всякого рода продовольствие, необходимое для вполне сытого существования вольницы, без малейшей задержки и широкою рекой вливалось в заповедный стан знаменитого атамана. Не было недостатка и в пополнении коцуровской «армии» людьми и лошадьми, о чем, конечно, не могли и мечтать уже начавшие заболевать добровольческие части.

В это время начал о себе давать знать и Махно, оперировавший в районе Екатеринослава и Нижне-Днепровска. Операции этого пресловутого атамана, правда, не всегда были удачны. Несколько раз Махно пришлось потерпеть весьма серьезные поражения от добровольцев. И после таких поражений махновская вольница обыкновенно стремительно распылялась по деревням и селам, пряча оружие и превращаясь в самых безобидных мирных граждан. Некоторые же из наиболее удалых махновцев пробивались правым берегом Днепра к тому же Коцуру или же шли в отряды атамана Шубы, бродившего в районе Константинограда и дважды осенью 1919 года бравшего Полтаву. Переправлялись эти махновцы и на левый берег Днепра почти всегда в одном и том же месте, а именно у местечка Келеберды.

Бежали дни и недели, и все больше и больше сгущались тучи над Добровольческой армией, а вместе с нею и над всем Белым делом, во имя конечного успеха которого было принесено столько бескорыстных жертв…

И вот наступил день, когда сначала в штабах и тыловых канцеляриях впервые робко зашептали о роковой вести, принесенной телеграфом с передовых позиций… Но вскоре эта весть уже не была секретом и для всего населения обширных южнорусских земель, находившихся под властью белых. Всем стало известно, что незадачливая Добровольческая армия потерпела непоправимое поражение на Курском и Киевском направлениях…

Главною причиной такой грозной русской беды многие знатоки выставляли непомерную растянутость фронта добровольцев и неорганизованность их громадного тыла, в результате ослабевшего до полного маразма… Весьма возможно, что были и другие причины, повлекшие за собою впоследствии наше многолетнее изгнание, которому и по сей день нет конца…

Но в мою задачу не входит изыскание и рассмотрение этих причин, уже в достаточной степени известных из обширного материала печатных трудов, посвященных печальной эпопее Добровольческой армии.

В ноябре 1919 года эта армия, уже в достаточной степени пораженная неизлечимым недугом, начала откатываться на юг, освобождая для большевиков обширные северные районы. От Полтавы, Ромодан и Кременчуга грустно потянулись мелкие, малочисленные и дезорганизованные отряды, торопившиеся достигнуть Знаменки; от Киева же и Черкасс – такие же отряды устремлялись к Бобринской.

Потерявшие веру в успех своего дела добровольцы шли разбросанно, беспорядочно, без всякой связи между таявшими в пути частями, на которые иногда было трудно смотреть без искренних слез… Распрощался с белыми и несчастный Чигирин, из которого по приказу свыше должен был уйти отряд доблестного генерала Абрамовича.

Конец Крыма

Дул ветер – холодный, пронизывающий, – гнавший по серому осеннему небу обрывки таких же серых, унылых туч. И этому холодному ветру, казалось, суждено было уже никогда не иметь конца, так как завывание его и докучливый свист уже несколько суток наполняли душу безысходною тоскою. А вместе с завыванием ветра со всех сторон ползли к нам зловещие вести, такие же серые и унылые, как несшиеся по небу обрывки туч.

Убили генерала Бабиева… Предпринятая нами громадная операция за Днепром бесславно оборвалась, и добровольческие конные части спешно возвращались обратно. Кто-то пытался еще спасти положение, приказывая начать новые перегруппировки, а кое-кто уже безнадежно махал рукой и отдавал себя в руки слепой судьбы…

В эти самые невеселые минуты я спешно мчался среди сгущавшихся сумерек в деревню Н., посланный туда по приказанию штаба Гвардейского кавалерийского полка в распоряжение начальника дивизии.

Было уже совсем темно, когда я, в сопровождении вестового, доскакал до места своего назначения и после недолгих расспросов и поисков вошел в сени хаты, занятой требовавшим моего прибытия генералом. Вышедший навстречу симпатичный поручик, не дав раздеться, тотчас же провел меня вовнутрь незатейливого помещения начальника дивизии.

Наскоро осмотревшись при свете убогой керосиновой лампы, я сильно смутился и в нерешительности почтительно остановился в дверях: хата была заполнена старшими офицерами, по всем данным собравшимися на какое-то важное совещание. Отыскав глазами знакомую мне фигуру бравого начальника дивизии генерала В.Н. Выграна, я громко отрапортовал о своем прибытии в его распоряжение, стремясь покрыть своими словами стоявший в маленькой избе шум нескольких повышенных мужских голосов.

Милейший и доблестнейший генерал улыбнулся, приветливо подозвал меня к себе и, крепко пожав руку, указал на ближайший угол:

– Посидите там, дорогой, пока мы кончим!.. Теперь уже скоро!..

Изумленный такою исключительною любезностью высшего начальника, я поспешил занять указанное мне место и стал терпеливо дожидаться конца военного совещания, попутно рассматривая его участников… Среди присутствовавших я вскоре узнал начальника штаба дивизии полковника В.К. Фукса706706
  Фукс Владимир Карлович, р. в 1874 г. Елисаветградское кавалерийское училище (1895), академия Генштаба (1908). Полковник. Во ВСЮР с 17 августа 1919 г.; в Русской Армии летом 1920 г. начальник штаба 1-й кавалерийской дивизии. Орд. Св. Николая Чудотворца. В эмиграции в Югославии, в 1930-х годах в Белграде.


[Закрыть], полковника Гвардейского кавалерийского полка Римского-Корсакова, двух полковых командиров, фамилии которых теперь вылетели из моей памяти, еще одного кавалерийского полковника, с которым ранее мне не приходилось встречаться, и, наконец, тут же был уже мне знакомый адъютант начальника дивизии.

Ждать мне пришлось недолго. Совещание кончилось. Старшие офицеры откланялись генералу Выграну, и хата стала быстро пустеть. В результате я остался наедине с начальником дивизии и его начальником штаба.

– Очень рад, что вы так быстро прибыли, дорогой! – обратился ко мне милейший генерал. – Но в дальнейшем от вас потребуется еще большая быстрота и энергия…

Я щелкнул шпорами, всею своею фигурой выражая полную готовность исполнить какое угодно поручение.

– Ну так вот! – продолжал генерал, одобрительно кивнув. – Сейчас вам выдадут письменное приказание, а в придачу – двух корнетов и пять солдат… Немедленно же отправляйтесь с ними в Севастополь и постарайтесь исполнить все вам порученное как можно скорее… Надлежит получить для нас седла, пики, теплые вещи и т. д. Во всем этом мы сильно нуждаемся, а время, как вы сами знаете, – нешуточное. Поэтому напрягите силы, чтобы сделать все это с большою быстротою… – После этих слов генерал на мгновение умолк, после чего добавил как бы с некоторым смущением: – А вот это письмо, – и он конфузливо протянул руку с запечатанным конвертом, – не откажите, если возможно, передать моей жене… Она, вероятно, волнуется… Желаю вам, дорогой, счастливого пути и полного успеха!

Принимая письмо из рук генерала В.Н. Выграна, я невольно встретился взглядом с его добрыми глазами, и мне почему-то до боли в сердце стало жаль этого доблестного, отважного и беззаветно преданного своему долгу русского генерала.

«Какое горькое, страшное и вместе с тем обидное время мы переживаем! – подумал я с тоскою. – И какое грозное испытание послано нам Богом!..»

Не произнеся более ни слова, я еще раз почтительно вытянулся перед начальником дивизии и после этого поспешно вышел из хаты…

Вскоре я и мои спутники уже изнывали от духоты и тесноты в битком набитом вагоне пассажирского поезда, с грехом пополам совершавшего свой пробег с севера на юг, по направлению к Севастополю…

Что представляло собою подобное путешествие по железной дороге в последние дни печальной памяти Крымской эпопеи – хорошо могут себе представить только те, кто эту эпопею пережил непосредственно… Но, несмотря на все прелести такого путешествия, Провидению все же было угодно помочь нам не только благополучно добраться до Севастополя, но и быстро выполнить все поручения, возложенные на нас начальником дивизии.

Штаб Главнокомандующего сделал все от него зависящее, дабы ускорить получение нами необходимых вещей. Снабженные особыми полномочиями и предписаниями, мы перегружали ящики с седлами, пиками и другими предметами первой военной необходимости прямо из трюмов иностранных пароходов в наши вагоны. Те же всесильные предписания штаба помогли нам продвинуть эти вагоны на свободные пути за севастопольской станцией; последнее дело представлялось, пожалуй, труднее всех предыдущих. Станция была забита бесчисленными составами, спешно прибывавшими с севера и ежечасно привозившими с собою, кроме растерянных и озабоченных пассажиров, всякого рода тревожные слухи, порождавшие уныние и панику…

Последняя, основанная на звучавших повсюду тревожных разговорах, уже росла в Севастополе…

– На севере Крыма дела совсем пошатнулись… Белые отходят, большевики заливают Таврию… Куда же нам деваться? В море, что ли?

Увы, эти панические разговоры не были безосновательными… Но мы, получив свои седла и пики, были охвачены такою спешкой, что даже не обратили внимания на тревогу, охватывавшую Севастополь. И уже через два дня паровоз нашего поезда свистнул и снова повез нас на север, к Симферополю и Джанкою. А когда эшелон остановился около симферопольского вокзала, мы уже от знакомых офицеров узнали о тяжелом положении добровольцев на фронте и отходе наших войск из Северной Таврии…

На следующее утро мы прибыли в Джанкой, в котором творилось уже нечто трудно описуемое… армия спешно отступала, и в этом городишке царило настроение печали, разочарования, растерянности и всесильного страха перед грядущим. Джанкойский вокзал был забит составами более севастопольского; станционное здание и дебаркадер кишели смешанною толпою из офицеров, солдат и несчастных штатских; в переполненном нахлынувшими беженцами поселке нельзя было раздобыть ни кусочка хлеба.

Наш эшелон остановился по соседству с весьма приличного вида поездом. Как мы вскоре узнали, это был состав, заключавший в своих вагонах штаб-генерала Кутепова. Около станционного здания в изобилии были разведены дымные костры, около которых грелись чины самых разнообразных частей, давно потерявших всякую связь между собою… Всей этой невеселой картине аккомпанировал неистовый свист холодного ветра, которого давно не помнили крымские старожилы.

– Природа правит панихиды по Белому делу! – услышал я пессимистические слова, произнесенные какою-то закутанною фигурой, склонившейся над костром. – Поет отходную старой России… Не удалось отстоять Родины от черта!..

Холод, стоявший все эти дни в Таврии, являлся исключительным в этих местах, какового еще ни разу не испытывали за свою жизнь самые древние старожилы Крыма. Этими суровыми явлениями природы, неожиданно упавшими на головы наших солдат и офицеров, отчасти объясняются и многие наши неудачи, постигшие Добровольческую армию в ее последние дни. Лишенные теплых вещей и отчасти уже избалованные мягким и жарким климатом Черноморского побережья, бедные добровольцы нестерпимо страдали от захватившей их стужи, что, конечно, не могло не отразиться на духе белых войск…

Задержавшись на неопределенный срок в Джанкое, я долгое время бесцельно бродил между разложенных костров и сидевших около них угрюмых добровольцев, как вдруг чей-то голос окликнул меня по имени и отчеству. Я оглянулся – и увидел нескольких знакомых офицеров, стрелков Императорской Фамилии, во главе с капитаном Воейковым707707
  Воейков Дмитрий Сергеевич. Пажеский корпус (1916). Поручик л.-гв. 4-го стрелкового полка. В Добровольческой армии в роте своего полка в Сводно-гвардейском полку. Ранен в апреле 1919 г. Эвакуирован в декабре 1919-го – марте 1920 г. на корабле «Шилка». На май 1920 г. в Югославии. 6 мая 1920 г. возвратился в Русскую Армию в Крым (Севастополь) на корабле «Шилка». В октябре 1920 г. командир роты своего полка в Сводно-гвардейском полку до эвакуации Крыма. Штабс-капитан. Галлиполиец. В эмиграции в Бельгии, председатель Общества Галлиполийцев и Союза Инвалидов в Бельгии. Умер 4 апреля 1955 г. в Брюсселе.


[Закрыть], гревшихся около пылавшей кучи дров.

– Откуда и куда?

Поздоровавшись со стрелками, я в кратких словах сообщил им о причинах своего пребывания в Джанкое и целях дальнейшего путешествия.

В ответ на мои слова Воейков грустно улыбнулся:

– Спешите к своим с вещами и пиками?.. Не знаю, где вы теперь их отыщете… Вчерашней линии фронта больше нет… Разве вы еще ничего не знаете?

К сожалению, я очень скоро и сам узнал всю горькую правду: наша армия действительно уже катилась назад, и, по всем данным, катилась неудержимо и безнадежно.

Со штабом своей дивизии, поручение которого я успешно выполнил, связаться уже не представлялось возможности. Дивизия теперь где-то отступала вместе со всеми остальными частями…

Спустя час-другой выяснилась и судьба всех полученных мною в Севастополе вещей, столь необходимых нашим людям: поставленный о них в известность генерал Кутепов мне лично приказал передать их в распоряжение интенданта армии… Исполнив это приказание, я вскоре увидел, как теплые вещи, с таким трудом раздобытые нами для чинов своей дивизии, немедленно же вслед за разгрузкою вагонов раздавались посиневшим от холода добровольцам проходивших мимо Джанкоя частей… И такое действие являлось вполне целесообразным, так как иначе весь мой груз сделался бы в результате добычею красных. А ветер все дул и дул, зловеще завывая среди вагонов бесчисленных поездов, сгрудившихся у станции…