Текст книги "Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8"

Ко мне подъехал какой-то желтый кирасир. Кровь у него текла по руке повыше локтя.

– Вы ранены? – спросил он меня.

– Нет, лошадь убило.

– Меня в руку, перевязать нужно.

Он слез с лошади и снял санитарный пакет, я завернул ему рукав и перевязал.

– Я вам лошадь поймаю.

Через несколько минут он вернулся, ведя лошадь на поводу. Я попробовал влезть, но не мог поднять ногу.

– Да вы ее сломали!

– Может быть.

– Подождите. – И уехал.

Стрельба, крики продолжались еще с полчаса, может, больше. Я не помню другой битвы, где у противника оставалось всего человек 20 в живых. Полк их состоял из двух тысяч. Они просто не сдавались. Но и у нас потери были огромные. В нашем эскадроне осталось всего несколько не раненых, включая меня. Нога моя не была сломана, а просто ушиблена, от бедра до щиколотки она распухла и посинела. Я не мог ею двигать. Меня подняли в седло и опустили стремя на всю длину. Двадцать наших взял князь Черкасский к своему передовому эскадрону желтых. Мы собрали всех наших раненых и убитых, погрузили на тачанки и обоз венгров, и я с ними пошел обратно в Лихтенталь.

Со мной рядом ехал Николай Исаков. Его послали искать штаб нашей дивизии.

Андрей Стенбок был убит наповал.

Приехали мы уже в темноте. Было страшно жарко. Здесь стоял наш обоз, и я их попросил найти гробы для наших убитых. У нас было братское кладбище в Ялте, куда всех, кого можно было, везли хоронить. Отправляли гробы в Севастополь, а оттуда морем в Ялту. Там уже было более двухсот могил.

Слезть с лошади я не мог. Нога совершенно не действовала. Помогли слезть, и я только мог волочить ее, опираясь на карабин. Она теперь здорово болела. Добрался до дома, и там оказался Мастик Мусин-Пушкин, вольноопределяющийся в кавалергардах. Я его давно уже знал, но никогда не дружил. Я боялся, что если усну, то на рассвете не смогу подняться. Хозяйка очень мило поставила самовар, и я решил просидеть за столом до рассвета. Предложил Мастику играть в карты. Он сказал, что не умеет, и стал уговаривать заняться какой-то доской с буквами по краю.

– Для чего это?

– Как – для чего? Мы перевернем блюдечко со стрелкой, поставим пальцы на него, и оно станет двигаться от одной буквы к другой.

– Так это что, магия какая-то?

– Да не магия, а предсказывает.

– Ну нет, я совсем не хочу знать будущее.

– Да это же только игра.

– Все равно, я не люблю играть с волшебством.

– Да это не волшебство, это просто для забавы.

Я наконец согласился. Мы начали эту «игру». Долго ничего не случалось. Потом вдруг блюдечко стало скользить от одной буквы к другой. Оно скользило так быстро, что я только успевал записывать буквы. Потом вдруг остановилось.

– Ну, вот тебе смешанный алфавит, безо всякого смысла.

– Я тебе говорил, что это игра, иногда очень смешно.

Но вдруг среди всей этой смеси букв я увидел слово «Николай» и испугался. Провел черточки с двух сторон и вижу, что следующее слово «Исаков».

– Что ты смотришь?

– Не знаю, что, вот – «Николай Исаков».

– Отчего «Николай Исаков»?

– Да как я знаю?

Стал разбирать. Что-то «моим», ах, «передай моим». Мы стали выбирать слова. Не помню теперь всего, но разобрали, что он «убит». Я не знал, верить или не верить, но было очень неприятно.

– Во всяком случае, это ерунда, я его в 3 часа видел, он не на фронте был, а далеко за ним.

– Ну, иногда выходит и такая ерунда! – Мастик засмеялся.

– Ничего тут смешного нет, недаром я отказывался играть.

– Да что ты, дурак, к сердцу принял? Сам говоришь, что это неправда!

Вскоре я собрал конвоиров, с трудом влез на лошадь, и пошли с телегами на Мелитополь. Уже в виду Мелитополя встретили эскадрон. Вел его Петр Арапов.

– Что это ты, раненых наших везешь? Как Андрея убило?

– Откуда ты знаешь?

– Только что был в Ставке. Там уже все знают. Жалко Николая Исакова, убило даже не в бою.

– Как – убило?!

– Не знаю, говорили, что он в штаб ехал и у самого штаба его убило шальным снарядом.

– Я его в 3 часа видел.

– А нога твоя как?

– Откуда ты знаешь?

– Да кажется, Черкасский с кем-то по телефону говорил.

– Это что, полный эскадрон ведешь?

– Почти что, 102. А ты куда? Поезжай в Ялту, пока нога не поправится. Я тебе проездную дам. Я временно эскадроном командую, пока Жожо (Жемчужников) не вернется.

– Жожо?! Что Гедройц говорит?

– Ничего, он Врангеля боится. Ты, когда раненых погрузишь, пойди в Ставку и попроси Ляхова298298
  Ляхов Николай Дмитриевич, р. в 1897 г. Из казаков ст. Раздорской Области Войска Донского. 2-й кадетский корпус, Николаевское кавалерийское училище (1917). Хорунжий л.-гв. Казачьего полка. С января 1918 г. в офицерской казачьей дружине при Донском атамане. В Добровольческой армии. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода в Партизанском полку. Ранен 31 марта 1918 г. В Донской армии в л.-гв. Казачьем полку, с 1918 г. сотник; летом 1920 г. адъютант штаба Ставки. Подъесаул (1920 г.). В эмиграции с 1926 г. адъютант Главнокомандующего генерала Врангеля. Есаул. Умер 30 апреля 1962 г. в Англии.


[Закрыть] тебе трехнедельный отпуск и проездную дать.

– Я Ляхова не знаю.

– Он знает о тебе, он лейб-казак, он сам мне о тебе рассказывал.

– Ну ладно.

Мы распрощались, и Петр с эскадроном ушел на север.

Я ожидал в Ставке бурную деятельность и множество бегающих офицеров, но ничего подобного не нашел. Какой-то казак меня спросил, кого я хочу видеть. Я сказал, что сотника Ляхова. «Ах, адъютанта, так стучите в эту дверь». Я нашел себе палку и, опираясь на нее, мог волочить свою ногу гораздо легче. Постучал.

– Войдите!

Вошел. Я попробовал отдать честь, но потерял равновесие. Ляхов вскочил и поймал меня за локоть.

– Садитесь, вы, вероятно, Волков?

– Так точно, господин сотник.

Я ему передал то, что Петр мне велел.

– Это я вам сейчас сделаю. – Он открыл дверь и крикнул: – Короченко! Закажите тачанку и кого-нибудь, чтоб посадить Волкова на поезд.

Я был удивлен, как это все просто. Ляхов стал заполнять какие-то формы, когда дверь отворилась и вошел Врангель. Я испугался и попробовал вскочить, но Врангель сказал:

– Сидите. Я где-то вас видел.

– Так точно, ваше превосходительство, в Ростове.

– Ах да, вы Эллу Ширкову везли. Как убили Андрея?

– В атаке, ваше превосходительство, наповал.

– Зря! – сказал он громко, повернулся и ушел.

– Как это случилось? – спросил Ляхов.

Я попробовал ему объяснить, но я сам толком не знал. Он покачал головой и вздохнул.

– Как их туда пропустили? Совсем не то вышло. Главком очень сердит, мы не можем такие потери нести.

Он дал мне бумаги и помог встать.

– Ну, поправляйтесь.

Тачанка отвезла меня на вокзал, и через полтора часа я сидел в поезде, идущем в Феодосию.

В Феодосии мне посчастливилось. Старая «Алушта» уходила в Ялту через час. Переход был прекрасный. Было одиннадцать часов утра и воскресенье. Я взял извозчика и решил ехать в церковь.

Когда я приехал, обедня уже кончилась и служили какую-то панихиду. Было много знакомых впереди, но я остался у двери. Стал слушать имена. «В Бозе почившего Ивана, Феодора, Андрея», все наши убитые, «Николая, Егора»… Николая? Должно быть, Николая Исакова, но странно, отчего вдруг кавалергарда поминают среди наших, они свою панихиду отслуживают.

Панихида кончилась, стали выходить.

– Господи боже мой, мы по тебе только что панихиду отслужили! – София Дмитриевна Мартынова остановилась передо мной в недоумении. – Да нам сказали, что тебя убили!

– Нет, еще жив.

Стали меня обнимать, расспрашивать.

– Да я даже не ранен, только ногу разбило.

Меня повезли к Зесту праздновать мое спасение. Настроение у меня было совсем не праздничное после панихиды.

– Да, душка, это же страшно счастливо присутствовать на своей собственной панихиде.

– Если так, то слава богу.

Все уверяли, что это очень, очень счастливо.

Даже Зест с женой меня приветствовали. У него был великолепный ресторан в Ялте. Бывший шеф яхт-клуба и Великого Князя Алексея Александровича как-то утаил столетнюю водку, и пили мое здоровье. Я даже повеселел.

Доктор сказал, что ни одна из моих костей не была сломана. Опухоль и синяк от бедра до щиколотки были просто от удара по мускулам, и это парализовало мне ногу.

– Это пройдет. А вашу головную прошлогоднюю рану не понимаю. Она должна была вам парализовать всю левую сторону, но ничего не случилось, а теперь этот глупый синяк!

Последние бои. Эвакуация

Настроение в Ялте было совсем не приподнятое. Многие говорили, что возможность победы упущена. У Врангеля не было достаточно войск, ни снарядов, ни оружия. Никто из союзников теперь не помогал даже второстепенным снабжением. Англичане переговаривались с большевиками. Французы говорили с симпатией, но их интересовала только Польша.

У Врангеля наконец было приличное правительство, возглавляемое Кривошеиным299299
  Кривошеин Александр Васильевич, р. в 1858 г. Сын подполковника. Гимназия в Варшаве, Санкт-Петербургский университет. Тайный советник, главноуправляющий землеустройством и земледелием. В 1917—1918 гг. председатель «Союза земельных собственников», один из руководителей Правого центра. В 1920 г. в Крыму воглавлял правительство при Главнокомандующем Русской Армией бароне П.Н. Врангеле. В эмиграции во Франции. Умер в 1923 г.


[Закрыть]. Министром иностранных дел был Струве300300
  Струве Петр Бернгардович, р. 26 января 1870 г. в Перми. Санкт-Петербургский университет (1885). В 1917—1918 гг. член Совета общественных деятелей, летом 1918 г. член Правого центра и Национального центра в Москве. Член Особого совещания ВСЮР, с 1919 г. редактор газеты «Великая Россия» на Юге России, с 29 марта 1920 г. начальник управления внешних сношений правительства генерала Врангеля. Умер 22 февраля 1944 г. в Париже.


[Закрыть], но все это было слишком поздно. Многие думали, что второй зимы в таких условиях выдержать невозможно, и решали эвакуироваться к «братушкам», то есть в Сербию и Болгарию. Кривошеин этому не противился. Было слишком много в Крыму людей, которые борьбе не помогали, только ели сравнительно скудные припасы. Если хотели уезжать – «скатертью дорога».

Я не знаю, когда ушел очень большой пароход «Петр Великий», на нем было более тысячи человек. Пошел он на Варну, но наскочил почти у самого порта на мину и погиб. Говорили, погибло более 300 человек. Уходили пароходы и в Константинополь. Сколько людей эвакуировалось, не знаю.

Нога моя оказалась хуже, чем я думал. В конце трех недель я все еще не мог ходить без палки. Она продолжала ныть, опухоль почти исчезла, но синяк не исчезал. Я пошел к доктору.

– Ни в коем случае вы возвращаться в полк не можете, это было бы просто глупо.

Пошел в комендатуру продлить свой отпуск еще на неделю. Пришел и ахнул. За столом сидел не кто иной, как поручик Турчанинов.

– Ах, это вы опять!

Я протянул предписание врача.

– Я не вижу никакой причины продлить вам отпуск.

– Простите, господин поручик, но я вам дал докторское свидетельство.

– Это ничего не значит. Пароход идет завтра.

Я ушел и вдруг решил, что останусь без позволения. Пусть попробует меня арестовать, я ему такого закачу через Ляхова, что он забудет собственное имя. И остался.

Через восемь дней шла английская подводная лодка из Ялты в Феодосию. Через английских офицеров устроился идти на ней. Море было очень бурное, но мы, выйдя из порта, погрузились. То была очень большая лодка, почти 2000 тонн, и, к моему удивлению, с одним 12-дюймовым орудием, точно какой-то монитор. Для чего это было, я не понял. Когда я спросил командира, он засмеялся и сказал:

– Пока я командир, никто из этого орудия стрелять не будет. – Потом, подумав, добавил: – Стрелять мы будто бы должны, когда лодка под водой, а дуло и перископ торчат в воздухе. Вероятно, выстрел бы нас затопил. – И засмеялся.

Места было много, совсем как большой миноносец. После погружения машины тихо гудели и совершенно не качало.

Пришли в Феодосию. Там тогда были Маша Суворина, Нюра Масальская и Саша Макаров, лучшие цыгане из Старой деревни. Маша всегда была очень мила ко мне, когда я был в Ялте. Я пошел ее навестить, и она меня пригласила на вечер с цыганами. Был там тоже Ника Мейендорф и многие другие знакомые. Мы пропировали до 6 часов утра, когда мне нужно было поймать поезд на Мелитополь. В Мелитополе я пошел в Ставку. Тут все были очень заняты. Какая-то большая операция занимала всех. Ляхов послал мне через вестового сообщение, что он очень занят, чтоб я пришел в одиннадцать на следующий день.

Мне некуда было идти. Я никого не знал, нашел себе ночевку и пошел шататься по городу. Вдруг меня кто-то ударил в спину. Я повернулся: наш полковой врач, доктор Лукашевич.

– Что вы, молодой человек, делаете в этой яме?

– Приехал из отпуска, господин доктор.

– Откуда?

– Из Ялты.

– Ну и дурак же вы, чего вы из красивого, уютного места вернулись сюда? Вы завтракали?

– Никак нет.

– Пойдемте в цукерню, тут кофе из желудей «сервируют».

Пошли, какое-то маленькое кафе, уселись. Он стал спрашивать про мое прошлогоднее ранение в голову.

– Да я про это забыл.

– Странно, должно было убить наповал, чего вы лезете опять?

Я его немножко побаивался. Он был великолепный доктор, но, когда к нему приходили, он обыкновенно стоял спиной к двери и кричал громким голосом, не глядя на вошедшего:

– Зачем вы пришли?

– Да я хотел вас спросить, господин доктор…

– Что с вами такое?

– Да я хотел…

– Если вы сами не знаете, каким макаром я могу вам сказать?

– Да я думал…

Тогда он поворачивался, смотрел жгучими глазами и спрашивал:

– Голова есть? Руки есть? Ноги есть? Чего не хватает?

Такая встреча вылечивала большинство недугов. Но тогда он садился, смотрел вам в глаза и обыкновенно говорил без осмотра то, зачем вы пришли. Со мной теперь ничего не было, но он сказал:

– У вас головные боли.

– Да, не все время.

– Это я сам вижу.

– Да я на них не жалуюсь.

– Это не от ранения. Вас, наверно, контузило?

– Да не знаю, подо мной разорвался снаряд, но только в ноги ударило.

– Это не важно. Вас тошнило?

– Да, только через полчаса, а потом прошло.

– Контузило, оттого и голова.

Я хотел знать, где полк.

– Наши под Основой потеряли много. Теперь Слащев Днепр держит, а наши ушли.

– Куда?

– На север, они теперь с Бабиевым на той стороне Днепра.

– Кто такой Бабиев и как они Днепр перешли?

– Ах, он кавалерийским корпусом командует. Не знаю, кто он, наверно, ингуш или татарин. Хороший генерал, говорят.

– Да что они за Днепром делают?

– Не знаю, перешли где-то у Александровска и на Никополь пошли, наверно, в тыл красным.

Он говорил о наших потерях, никто из полковых офицеров не был убит или ранен, но убита была под Основой сестра милосердия.

– Какая сестра?

– Кажется, Погорельская ее звали.

Я, как видно, побледнел.

– Вы что, ее знали?

– Знал, да, очень хорошо.

Меня как обухом ударило.

– Она…

Я не слышал, что он сказал.

Когда я очнулся, он говорил очень тихим голосом:

– Пойдемте ко мне, у меня водка есть.

Помню, сидели в его комнате, и я отмахнул два стакана водки. Он говорил о чем-то.

Я думал, что привык слышать о смертях моих друзей и родственников, но эта смерть потрясла меня более, чем чья-нибудь.

На следующий день я пошел к Ляхову. Он был очень занят. Я спросил про полк.

– Сейчас вы никак в него попасть не можете. Завтра идут пополнения в Феодоровку, полк вернется туда. Я вам достану лошадь и карабин, вы к ним прицепитесь.

Настроение мое пало ниже нуля. Не у меня одного, все были удручены. Положение армии было безвыходное. У большевиков становилось все больше и больше конницы и снарядов. У нас резервов почти не было. Шел дождь, мы шлепали по грязи пустых полей. Только баштаны, с которых собраны были все арбузы и дыни, зеленели по дороге. Все было пусто, ни скота, ни овец. Это была ошибка с моей стороны – уезжать в отпуск, я должен был остаться на месте, тогда бы привык к перемене настроения и ухудшению снабжения. Мало кто теперь шутил. Тяжело было на сердце.

На третий день из Мелитополя, мокрые и голодные, мы повстречались с полком в Михайловском. Вид эскадрона был плачевный. Лошади усталые, люди приунывшие после долгих походов, проливной дождь.

Петр удивился моему появлению:

– Как твоя нога?

– Да прошла, ноет немножко.

– Зачем ты вернулся?

– Как – зачем? Не мог же я сидеть в Ялте.

– Дурак, мы теперь все равно ничего полезного не делаем.

Это странное настроение Петра меня поразило.

– Зачем ходили за Днепр?

– Да это была хорошо разработанная операция, но она не вышла. Мы должны были ударить буденновцев под Бериславом, но тут Махно подвернулся, и вся их конница на Кривой Рог ушла. Смысл всей операции полетел в трубу. Только на какую-то бригаду наткнулись и раскатали.

Может, это было мое собственное удрученное состояние, но мне казалось, что никто теперь в победу не верил. Я спросил Петра, что от нас ожидали в будущем. Он пожал плечами:

– Зависит от того, сможем ли мы уничтожить хорошие части большевиков. У них тоже есть проблемы. Им набирать надежные части трудно. Им кавалерию устроил Далматов, она у них великолепная, но, если верить пленным, Далматова они убрали. Думают, вероятно, что сами научились. Это, может быть, ошибка. Насчет пехоты трудно сказать. У них много войск на разных фронтах. Здесь пока пехота их с нашей совсем не равняется.

Я узнал от Петра, что мы так и не выбили большевиков из Каховки. Они и до сих пор там сидят. Операция по ту сторону Днепра была гораздо больше, чем я думал. Была перекинута туда и наша пехота. Но ничего не вышло. Все откатилось обратно.

Он теперь говорил серьезно:

– Наша единственная возможность – это поймать всю конницу Буденного в мешок, так, как случилось с Жлобой. Но ты видел, в каком состоянии наша конница?

Генерал Бабиев был убит снарядом за Днепром.

– Поляки мир заключили с большевиками, значит, все войска с того фронта будут брошены против нас.

Через три дня мы выступили в направлении на Серагозы. Обычной еды уже больше не было, ели что попало. Останавливаясь на баштанах, все ели зеленые арбузы от голода. У всех был понос.

В деревнях оставалось сало, но даже не было хлеба.

У меня понос начался только на третий день. Это очень ослабляло. Шел проливной дождь, было холодно. Уже не было овса для лошадей. Лошади стали понурые и тащились по глубокой грязи медленно.

– Ну и климат! – сказал я Петру.

– Ты что думал, раз юг, то солнце все время светит?

– Нет, но думал, что в октябре теплее, чем у нас.

– У нас октябри, может быть, морозные ночью, но днем солнце светит, а тут уже целый месяц дождь идет.

Мы повстречались с кубанцами генерала Улагая, которые шли на север. Ставка оставила Мелитополь и была переведена в Севастополь. Как видно, Мелитополь был в опасности от большевиков. А мы шли на юго-запад.

За мое отсутствие многое переменилось, новые имена, новые части, о которых я никогда раньше не слышал. Кто был генерал Драценко? Кто был генерал Наумов? Откуда вдруг взялись пластуны? В Императорской армии пластуны были кубанской пехотой, а тут вдруг терские пластуны. Спешенные терские казаки? Откуда они взялись? Генерал Улагай, как видно, перешел с кубанцами с Таманского перешейка.

Петр не знал, только гадал. И вдруг наши передовые части наткнулись на буденновцев. Откуда они взялись? Дождь перестал, вышло солнце – и вдруг жара! Ну и климат!

Тут произошел случай, после которого меня долго дразнили. Наш полуэскадрон был в разъезде, чтобы наблюдать за передвижениями буденновцев. Мы заняли какой-то пустой хутор. В первый раз за несколько дней нашли провиант. В амбаре обнаружили два мешка пшеницы и сварили кашу. Второй мешок положили на тачанку. Пока разводили костер, я с пятью солдатами пошел в дозор.

Вдали был такой же хутор. В бинокль я увидел движение. От жары хутор выглядел как мираж, воздух танцевал точно летом. Я долго смотрел. Там стояла тачанка, на вид это был красный разъезд. Я послал вестового к Петру с донесением. Через несколько минут вышел наш отряд. Мы растянулись в лаву и пошли на красный хутор.

Только когда мы были совсем близко, мы увидели, что моя тачанка – это бочка на колесах, а красный разъезд – телята во дворе. Тут был, по крайней мере, хозяин, у которого мы купили яиц и муки. Вернулись к своей каше и разбили в нее яйца. Надо мной смеялись, что я телят за лошадей принял, но все же это был первый день, что мы не голодали.

Но вернувшееся лето продолжалось только три дня. Опять пришли дождь и холод. Теперь мы стали встречать буденновцев все чаще и чаще. Стычки были пока эскадронные. Мы никак не могли понять, откуда они шли.

В один прекрасный день (прекрасного в нем ничего не было, было серо и холодно), проходя между двумя хуторами, наши дозоры попали под обстрел с одного из них.

Наш эскадрон пошел лавой, а эскадрон желтых пошел в обход отрезать отступающих. Хутор был такой же, как все остальные. Дом, большой двор, амбары и навесы, башня мельничная для электричества. С одной стороны – большой фруктовый сад и пруд.

Мы теперь стали гораздо осторожнее подходить к таким засадам. Конная батарея снялась и пустила несколько снарядов в сад, откуда стреляли. Мы должны были беречь и людей, и усталых лошадей. Мы были еще далеко, когда из хутора затрещали пулеметы. Рядом были две большие скирды, мы спешились за ними и пошли цепью.

Помню, как все переменилось. Я отвык от пешей атаки и вспомнил мою последнюю под Малой Каховкой. Я всегда боялся, но тогда был какой-то подъем, теперь его не было. В конной атаке забывалась опасность, не было времени думать.

Помню, как, посмотрев направо, увидел желтых кирасир, рысцой идущих вокруг хутора, и позавидовал им. Петр передо мной махнул своей тросточкой и побежал вперед. Цепь бросилась за ним. Помню, как мало из наших падали. Мы уже добежали до какой-то стенки, когда услышали «Ура!», но не наше, а желтых. Они ворвались в хутор с другой стороны. Стрельба продолжалась в саду, вокруг зданий. В саду красные отстреливались, отступая. Их пришлось выбивать из каждого здания, из-за каждой стенки.

Давно уже такого упорного сопротивления мы не встречали. Наконец они сдались. Им некуда было отступать. Я оказался у крыльца дома, в который наши только что ворвались. Я вошел за ними. За столом сидел офицер лет сорока пяти. Он спокойно облокотился на стол, рассматривая наших солдат, которые стояли неуверенно и как будто не зная, что делать. Когда я вошел, красный офицер спокойно спросил ближнего солдата:

– Вы какого полка?

– Лейб-гвардии Конного полка, ваше благородие.

Я остановился в дверях в недоумении. В этот момент вошел Петр. Офицер встал. Он был среднего роста, с поседелыми усами.

– Простите, господин ротмистр, что не могу вам ничего предложить, мое имя полковник (что-то вроде Томашев или Толмачев), я N-ского (не помню) Западно-Сибирского полка. Из бывшей армии генерала Пепеляева301301
  Пепеляев Анатолий Николаевич, р. в 1891 г. Сын офицера. Подполковник 42-го Сибирского стрелкового полка. Георгиевский кавалер. В белых войсках Восточного фронта; в июне 1918 г. глава офицерской организации в Томске, с 13 июня 1918 г. командир 1-го Средне-Сибирского стрелкового корпуса, с августа 1918 г. полковник, с 10 сентября 1918 г. генерал-майор, с 25 апреля 1919 г. командующий группой (Северной) Сибирской армии, с 14 июля 1919 г. командующий 1-й армией, с 11 марта 1920 г. командир Сибирского партизанского отряда, сформированного из остатков армии. Генерал-лейтенант. Взят в плен в 1923 г. Расстрелян 14 января 1938 г.


[Закрыть].

Петр обратился ко мне:

– Возьмите ребят и обыщите дом.

– Так точно, господин ротмистр.

Петр подсел к столу, когда мы выходили. В доме никого не было, но во дворе уже были собраны пленные, человек семьдесят, между ними два офицера. Под навесом на соломе лежали раненые, наши и красные, наш фельдшер и несколько солдат перевязывали их. Убитых у нас не было.

Потом мне Петр объяснил, кто они были. Оказывается, армия Пепеляева была колчаковская на Южном Урале. Когда союзники предали адмирала Колчака красным на расстрел, Пепеляев через отвращение снесся с красным командованием, перешел к красным и попросил, чтобы его войска были отправлены сражаться против поляков, что красные и сделали302302
  Эта версия не соответствует действительности.


[Закрыть]. Полковника этого с остатками его батальона перевели на наш фронт. Он почему-то думал, что на нашем фронте дрались англичане и французы, и был очень удивлен, что не только их войск не было, но они нас даже не поддерживали. Он говорил, что после испытания в Сибири он никакой разницы между немцами, французами, австрийцами, англичанами и американцами не видел. Они все Россию не любили, хотели ее разрухи, русскую армию предали, поэтому он поддерживал большевиков.

Появление пехоты в этих местах было совершенно неожиданно. Эта рота шла из Каховки на соединение с пехотной бригадой где-то у Серагоз. Это было донесено штабу, и мы тоже пошли на соединение с нашей дивизией в Серагозы.

Погода опять немного исправилась. Я чувствовал себя очень плохо, кроме поноса, у меня вдруг сделалась желтуха.

Когда я стал уже плохо держаться в седле, Петр сказал:

– Как только дойдем до деревни, поезжай в госпиталь. Ты похож на какого-то китайца.

Перед отъездом из эскадрона Петр заставил меня поменяться с одним из наших лошадьми. То была захваченная буденновская лошадь с казачьим седлом.

– Если потеряешь сознание, не так легко из него скатиться на землю, – сказал он, смеясь. Он был прав, я сидел как в кресле.

Обоз с ранеными шел медленно. Две ночи провели в дороге. Наконец дошли до железной дороги и пошли вдоль пути. Мы проходили мимо бронированного поезда. Я на него посмотрел с интересом. Впереди был длинный железный угольный вагон, как огромный желоб на колесах. Из него торчали дула двух морских орудий, наверно, 4-дюймовых. За ним был бронированный вагон, вероятно, для команды, бронированный паровоз, второй желоб с ушками и бронированная теплушка с пулеметными гнездами. На поезде были бело-сине-красные шевроны и какое-то имя.

Некоторые из команды поезда смотрели на нас без интереса через край желоба. Вдруг я услышал:

– Эй, Богдан Хмельницкий! Куда ты едешь?

Я остановился. Только один человек называл меня «Богдан Хмельницкий» – Женя Печелау, наш сосед по Хмелите. Последний раз я его видел в Москве в начале 1919 года.

Мы были друзьями. Еще маленькие, мы очень как-то спорили о чем-то историческом.

– Что ты выдумал – Богдан Хмельницкий! Это ты Болван Хмелитский, а то был Болотников.

Так и осталось, он меня называл или Богданом Хмельницким, или Болваном Хмелитским.

Действительно, Женя Печелау!

– Ты куда это прешь?

– В госпиталь.

– Так я тебя там найду.

Поезд двинулся.

В госпитале мне прописали какое-то лекарство, точно зеленое молоко, чтобы вылечить понос.

– А насчет желтухи поздно теперь, она вас в самом деле хватила, не ешьте ничего жирного, вероятно, через месяц или два пройдет.

Это меня разозлило. Зачем я в госпиталь приехал?! В госпитале места нет. Нужно искать квартиру. Вышел, а тут Гарфильд подвернулся, вольноопределяющийся лейб-драгун.

– Пойдемте к нам, у нас квартира хорошая.

Я оставил адрес в госпитале и пошел.

Привел лошадь, поставил во двор, вхожу, а тут опять Мастик Мусин-Пушкин. Ну, ничего не поделаешь. Еще какой-то лейб-драгун и еще кто-то. Я Гарфильда мало знал, он был московский англичанин и какой-то странный. Про него говорили, что он маг и чернокнижник. Подумал, ну и компания, один с какой-то доской пророческой играет, другой магией занимается, но делать нечего.

По крайней мере, хозяйка кормит, не ахти как, но можно сала не есть. На улице опять холодно, а тут печка. Стали в карты играть. Вдруг Мастик предложил:

– Давайте сеанс устроим.

Я говорю:

– Ну, вы можете что хотите устраивать, я магией заниматься не буду.

Они лампу потушили, только одну свечу оставили у кровати, на которую лег Мастик. Гарфильд стал ворожить. Я не знаю, в чем это заключалось, по-моему, он просто стал Мастика гипнотизировать. Во всяком случае, скоро тот побелел, точно труп, и лежит с открытым ртом. Это мне очень не понравилось. Гарфильд стоял в середине комнаты, и вдруг кругом него на полу появился круг синего пламени, дюймов шесть в вышину, точно блуждающий огонь на болоте, и Мастик заговорил каким-то странным голосом, не двигая губ.

Откровенно говоря, я испугался, встал и хотел выйти прочь. Но меня кто-то остановил и прошептал:

– Не двигайтесь, это опасно.

Гарфильд задавал Мастику вопросы, и он отвечал. Вдруг Мастик начал описывать какую-то процессию при Иоанне Грозном. Я до тех пор почти не слушал, но это меня заинтересовало. Когда я в Москве работал в архиве у Ельчанинова, я много узнал о времени Иоанна Грозного. Если все это какая-то фанфарония, они, конечно, будут делать ошибки в одеянии и вооружении. Первое, что меня удивило: Мастик сказал о ком-то – «боярский сын Яшка Грязной». Гарфильд его спросил:

– Какого боярина он был сын?

– Никакого, он был сын боярский.

– Значит, он сын боярина.

Это была ошибка, которую даже наши историки продолжали делать. Я сам так думал, пока Ельчанинов не указал мне документы, из которых было ясно, что «сын боярский» значило в те времена то же, что «столбовой дворянин». «Сын боярский» мог быть и боярином, и воеводой, и просто помещиком. Боярин был не титул, а ранг, как после Петра Великого – сенатор.

– Нет, – сказал Мастик, – его отец был стольник.

После этого было еще два или три случая, когда он был прав. Гарфильд поправлял его, но Мастик продолжал настаивать на своем, например, войска он называл «рынды», и когда Гарфильд, его не поняв, спросил: «Стрельцы?» – тот ответил: «Не помню того». Говорил он не церковно-славянским, а каким-то старорусским, совершенно понятным, но странным языком, например, «болярин», «яко бысть тому».

Круг синего пламени стал замирать и вдруг исчез. Гарфильд тогда разбудил Мастика. Я почти убежден, что ни Мастик, ни Гарфильд не знали хорошо историю времени Ивана Грозного.

На следующий раз, что они держали «сеанс», я отказался и ушел. Все это было очень странно.

Женя меня нашел, и мы долго гуляли и вспоминали прошлое. Он не знал, что его старший брат Миша был в Белой армии и что я его не видел в 1919 году.

Понос у меня прошел, но я был очень слаб и чувствовал себя отвратительно. Алексеевка тогда полна была слухов, один хуже другого. «Пехоту нашу отрезали», «наша кавалерия разбита под Агайманами», «донские казаки ушли на Дон и не могут вернуться», «большевики взяли Перекоп» и т. д. и т. д. Раненых эвакуировали в Феодосию и Симферополь. И вдруг все эти слухи превратились в правду.

Началось генеральное отступление. Я решил ехать в Крым. Где-то недалеко грохотали пушки. Я не знал, что нашего эскадрона уже в полку не было. Разбитый, осталось не более взвода, он был взят Врангелем себе в конвой.

Крым был всего в 30 верстах. Я поехал один. Набил себе в переметные сумы что мог купить из еды, у меня было 20 обойм патронов – и пошел. Пришел в Медведевку и нашел там сотни три кубанских казаков.

Стал расспрашивать, видели ли они где нашу дивизию? Никто ничего наверняка не знал. Некоторые говорили, что вся конница на Перекоп ушла, другие – что они под Мелитополем. Подумал, что кто-нибудь на железной дороге знает. Поехал к соленому озеру, там полустанок и должен быть телефон.

Приехал, уже стало темнеть. На полустанке один стрелочник.

– Ох, братец, ты зря сюда приехал. Там еще бьются по ту сторону моста. Проходили тут части с час тому назад, по шпалам лошадей провели, да зачем, смотри, Сиваш замерз, по льду могли бы.

Я расспросил, куда пошли.

– Да на Джанкой, думаю.

Я поел, накормил лошадь, отдохнул часа три и пошел опять на Джанкой. Нагнал всадника. Он оказался желтый кирасир. Я обрадовался, подумав, что он отстал от полка и что мы его найдем в Джанкое, но оказалось, что, как и я, он тоже страдал желтухой и тоже выехал из Новоалексеевки. По крайней мере, был товарищ по несчастью.

В Джанкое был кавардак отступления. Все улицы набиты обозами. Пехотинцы смешанных полков тянулись к станции. Все выглядели усталыми и безнадежными. Какой-то дроздовский офицер меня остановил и спросил, видел ли я где-нибудь дроздовцев. Я ему ответил, что никого, кроме кубанцев, не встречал, и, в свою очередь, спросил, видел ли он кавалерию.

– Эх, дорогой, они на лошадях, куда хотят могут уйти, это мы пешедралом тащимся. – Махнул усталой рукой и добавил: – Вряд ли мы до Севастополя доберемся.

– Ну, поезда еще отсюда есть.

Он пожал плечами и пошел в направлении станции.

Нужно было где-то ночевать. Мы поехали на окраину и постучали в дом, у которого на дворе были сараи. Открыла дверь крымская татарка. Попросили приютить на ночь. Она гостеприимно пригласила нас войти. Ее муж взял наших лошадей и поставил на конюшню. Они были невероятно милы. Накормили нас и явно за нас беспокоились.

– Ох, нехорошо, поезжайте в горы, там наши, они вас приютят.

– Да когда большевики придут, и в горах будет опасно.

– Их туда не пустят наши, мы сами туда уйдем.