Текст книги "Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8"

Весьма вероятно, что застигнутый нами врасплох противник в глубоком тылу не мог еще хорошо пристреляться, вследствие неожиданности и высокой пшеницы, или же попросту не имел хороших пулеметчиков. Во всяком случае, несмотря на летевший в нашу сторону дождь пуль, мы не могли пожаловаться на большие потери.

Значительная часть поручения была выполнена, и, судя по взрывам, выполнена была, по-видимому, неплохо… Идти еще вперед уже не было ни смысла, ни сил. Поэтому, повернув назад главные силы и разомкнувшись еще шире, мы начали отходить, оставляя позади сильный заслон.

Отходили медленно, сдерживая излишне нервных бойцов от всякого рода горячих выступлений. В особенности трудно было в эти минуты справляться с кадетами, всегда до того примерно дисциплинированными и послушными: эти молодые и восторженные воины отступали неохотно и положительно плелись в арьергарде со своими тачанками, то и дело возобновляя стрельбу из пулеметов, отличавшуюся необыкновенною меткостью. Приходилось все время подгонять этих беспечных героев, совсем терявших голову от своего успеха.

И под их пулеметным огнем наседавший на нас противник как бы спотыкался и на короткое время откатывался назад, вызывая в кадетской среде новые взрывы энтузиазма. И шли мы волнами: пройдем, остановимся, дадим несколько метких залпов – повернем в состояние временного столбняка наступающих – и снова идем…

Я неотступно двигался рядом с колонною подрывных вьюков, на левом фланге… Интересное, в общем, это было соседство! Ведь один меткий выстрел с той стороны, угодивший в роковую точку, – и вслед за этим чудовищный взрыв, после которого от многих из нас осталось бы одно лишь воспоминание. Мысль о такой «цветистой», но ужасной возможности то и дело вспыхивала в моей воспаленной голове, уже несколько суток подряд не знавшей нормального сна и человеческого отдыха. Опасность, окружавшая нас в эти минуты, была смертельной и близкой до крайности…

– Суждено еще жить или нет? – с каждым шагом двигавшегося вперед коня бессознательно повторялся один и тот же вопрос. – Что будет со мною через минуту, другую, третью?..

Но эти минуты бежали, а я все еще жил, дышал воздухом окружавшей меня чудесной природы, видел яркий свет солнца…

И волшебным маревом неслись в эти необыкновенные мгновения передо мною бесчисленные картины из дорогого прошлого, выплывавшие из сокровеннейших тайников памяти, о существовании которых я никогда ранее и не предполагал в нормальной обстановке… Мелькнуло среди золотых солнечных пятен, падавших на колосившуюся пшеницу, милое и улыбавшееся личико одной девушки, находившейся еще «там», за линией нашего фронта… А рядом с ним, совсем близко, неожиданно глянули на меня полные ласки, такие бесконечно дорогие и любящие старушечьи глаза – это были глаза моей матери, смотревшие на меня в упор из освещенной солнцем пшеницы, то и дело вздрагивавшей от ударявшего по ней смертельного дождя неприятельских пуль…

«Как все это нелепо и в то же время страшно! – подумал я с тоской. – Почему, собственно, я не остался в тиши, окруженным любовью и лаской?.. Кто меня заставил добровольно соваться в этот ад, чтобы на каждом шагу быть готовым встретить смерть и мучения?..»

Но отступать было поздно… Кругом кипел бой, я находился в рядах доблестных добровольцев, отчаянно боровшихся за белое дело и еще от меня ожидавших указаний и поддержки.

Появились раненые люди и кони, которых приходилось быстро спроваживать в более безопасные и укрытые места. Кое-кто ругался крепким словом, подбодряя более усталых и малодушных.

Уже успевший возвратиться к отряду Поморский теперь всецело отдался работе пулеметчиков, по-прежнему шедших в арьергарде, и – до дерзости отважный – на каждом шагу играл с опасностью и делал вызов смерти… Совсем по-своему «шутил» с теми же опасностью и смертью ни в чем не изменявший своего облика вахмистр Архипенко: полный уверенности в правоте и необходимости своих действий, он как дьявол неотступно носился на своем огромном вороном коне под свинцовым дождем и, оберегая общий порядок движения отступавшей колонны, без всякого стеснения «укреплял» плетью робких молодых добровольцев, чем-либо не ласкавших его привычный вахмистрский взор…

А противник, не прекращавший своего огня, по-видимому, твердо решил не давать нам возможности соединиться с головными силами, пребывание которых вдали обозначалось уже все яснее и могущественнее.

В эти мгновения произошло одно событие, обстоятельства которого до сих пор ясно стоят в моей памяти вместе со всеми мельчайшими подробностями… В нескольких шагах от меня все время бодро и смело двигался мой закадычный друг и наш доблестнейший офицер поручик В.Р. Вольф, по временам бодро перебрасывавшийся со мною короткими фразами. И вдруг он неожиданно остановился, громко крикнув в мою сторону:

– Что, что такое?.. Что это за темнота?.. Ведь ничего не видно!..

Я вздрогнул при этих словах, положительно не понимая, о какой темноте сообщал мой приятель: кругом все по-прежнему сияло от яркого солнечного света, равнодушно озарявшего поля и нивы, по которым с такою трескотнею разгуливала смерть…

Но уже через секунду я сообразил, в чем было дело, и вздрогнул снова, но уже по совсем определенному поводу: я увидел широкую полоску крови, стекавшую от виска Владимира Романовича по его щеке, заметно покрывавшейся смертельною бледностью. Вольф оказался раненным в голову. Не прошло и нескольких секунд, как к нему подскакал вездесущий вахмистр Архипенко…

– Не зевать!.. Поручик ранен! – крикнул вахмистр хриплым голосом растерявшимся подрывникам, и, обхватив терявшего сознание раненого офицера рукою за талию, он вскоре уже несся с ним где-то впереди отступавшей колонны, ища надежное укрытие.

А противник не успокаивался и, по-видимому, упорно стремился нас окружить и захватить в отместку за дерзкий прорыв в его тыл… До главных сил наших все же оставалось еще очень далеко, а трескотня пулеметов противника, невзирая на наши поливания свинцовым дождем, заставлявшие наседавших спотыкаться в своем движении, не уменьшалась, а, наоборот, все усиливалась… И на левом гребне, теперь уже хорошо видимые всеми нами, накапливались все большие и большие силы противника.

– Пропадем! – прозвучал в нескольких шагах от меня чей-то глухой голос. – Теперь он нас не выпустит из своего проклятого дьявольского кольца… Крышка!..

Я хорошо слышал эту фразу – и на сердце у меня было скверно. Но с деланным спокойствием продолжал вести вперед наши притихшие взводы, в то время как мозг мучительно сверлила единственная мысль: «Удастся все же или нет? И долго ли мне еще осталось смотреть на это солнце?.. Сколько минут… сколько секунд?..»

А солнце действительно по-прежнему продолжало сиять над прекрасными полями, такими равнодушными к нашей жизни и смерти, нашей братоубийственной бойне, делавшейся все ожесточеннее…

– Господи, сохрани и помилуй!.. Прости, ибо иначе я не мог поступить, Господи!.. Спаси, Боже, грешного слугу Твоего…

Так невольно молился я… Так же, вероятно, молились и многие другие, шепча невнятные слова и украдкой поглядывая на безоблачно чистое небо, улыбавшееся над нашими головами…

Все время шедший позади капитан Поморский свернул пулеметы.

– Рысью ма-а-арш!

Отряд понесся вперед, выявляя плохо скрываемое стремление перейти из той же рыси в галоп, да еще самый размашистый.

– Рысью… рысью! Не скакать! – гневно бросил Поморский. И он был бесконечно прав, стараясь уводить свою часть под огнем противника без излишней суеты и поспешности, в строгом порядке. Стоило только перейти в галоп – тогда через секунду этот аллюр невольно сделался бы самым стремительным карьером.

А история конницы с достаточною ясностью учит тому, сколь гибельными являются подобные «отступательные» карьеры для всей части, по воле богов очутившейся в столь невыгодном положении. Бывали примеры, когда после такого «отступления» командиры уже не могли собрать и десятой доли своих частей.

К счастью, наш отряд избежал подобной участи… Его колонна двигалась в полном порядке, беспрестанно сдерживаемая строгими окриками своего доблестного командира Поморского, несмотря на то что противник всеми силами старался посылать нам вдогонку свое свинцовое угощение… Но слабая пристрелка и излишняя нервность мешали ему доставлять нам крупные неприятности – и вред, причиняемый трещавшими за нашими спинами вражескими выстрелами, оказывался, в общем, весьма ничтожным.

Тем не менее в изобилии расточаемые неприятелем пули то жужжали над нашими головами, то бешено вздымали пыль в разных пунктах района отступления, но всегда выходило так, что те места, где мы в данную минуту находились, оставались как бы неприкосновенными…

Не повезло только левой упряжке пулеметной тачанки: эта резвая и неутомимая кобылка неожиданно рухнула в двух шагах от меня, смертельно раненная нагнавшим ее свинцом. Соскочившие с тачанки кадеты быстро отстегнули постромки, с грустью оставив бедное животное умирать в одиночестве, – и через несколько секунд снова уже мчались вдаль на уцелевшей лошади, успев послать из своего пулемета очередь в сторону врага…

Снова раздалась команда Поморского – и на этот раз мы перешли в галоп уже «на законном основании»…

Трудно определить, сколько времени нам еще пришлось скакать, – думаю, что не более 2—3 минут, хотя они и показались нам вечностью… Но бодрость и вера в благополучный выход из создавшегося положения не покидали нас за все время скачки – мы инстинктивно чувствовали, что спасение близко. Правда, ранее мы были в ловушке, а теперь из нее уходили…

Вдруг где-то впереди, за видневшейся невдалеке деревней, громко бухнуло артиллерийское орудие, а вслед за тем в находившейся совсем близко от нас хуторской сарай с треском ударила граната… За нею над нашими головами пролетала другая; через мгновение и третья. А затем снова где-то совсем близко поднялся вверх целый фонтан черной земли от разорвавшейся гранаты, и, кувыркаясь в воздухе, отлетело в сторону целое бревно.

– Да ведь это уже наши палят… и по нас же! – раздался чей-то возмущенный крик. – Они нас и обстреливают!

А гранаты продолжали ухать… Сомнения быть не могло: за деревней были свои, но эти свои по какой-то роковой случайности, очевидно, принимали нас за настоящих врагов и самым энергичным образом стремились нас уничтожить.

– Что за безобразие! – крепко выругался Поморский. – Что же они забыли разве о нашей задаче?.. Идиоты!.. Ведь так и впрямь всех нас ухлопают!..

Пришлось на этот раз спасаться, но уже от своих собственных братьев-соратников, приказав людям рассыпаться по местности на возможно большей дистанции. Наши добровольцы, осознав роковую ошибку «главных сил», энергично замахали носовыми платками и еще какими-то белыми тряпками, наскоро добытыми из вьюков…

– Должны же наблюдатели заметить из своих биноклей… олухи! Ведь это же возмутительно!.. Хороша награда за нашу работу!.. Черт знает что такое!

Это ругался Поморский, носившийся вдоль фронта рассыпавшихся всадников и только каким-то чудом оставшийся не тронутым осколками снаряда, разорвавшегося от него в нескольких шагах.

– Вот, извольте полюбоваться этими идиотами! – крикнул он со слезами в голосе, весь засыпанный землею. – И кто это там такой умный? Ах с......!

Но артиллеристы, по-видимому, не ограничились предыдущим обстрелом нашего отряда и недолго думая послали нам навстречу и очередь шрапнелей… Издали послышался приближающийся знакомый, но малоприятный визг, и на голубом небе поплыло коричневое облачко.

Как потом выяснилось, это сумасшествие, к величайшему счастью, не принесло особенно большого вреда, так как огонь «наших» фронтовых орудий в этот раз не отличался особою меткостью… Уже спустя много лет я случайно выяснил причины всего отмеченного выше события, едва не повлекшего за собою ненужные жертвы. Оказалось, что штаб главных сил не оповестил свою артиллерию о нашем «рейде» в тыл противника, что и повлекло за собою нелепую перестрелку между своими… В роковой момент фронтовые артиллерийские наблюдатели заметили наших всадников, выскочивших из-за хутора, и, определенно приняв их за противника, в тыл которого-де вышли добровольцы и гонят его, решили бегущих угостить гранатами. И этот «подарок» был по роковой ошибке преподнесен всем нам, едва успевшим выйти из вражеской ловушки. Как бы то ни было, но вскоре и эта чаша нас миновала – и ретивая батарея, открывшая по нас огонь, по-видимому несколько сконфузившись, все же вовремя прекратила свои упражнения…

Прошло еще несколько минут – и мы уже находились за линией нашего фронта, в полной безопасности… Помню, с каким искренним религиозным подъемом возблагодарили мы Бога за наше чудесное спасение. Ведь все мы так недавно еще находились буквально на волосок от смерти и самой безжалостной расправы врага с каждым из нас, ибо оперировали в его глубоком тылу. Задача, нам порученная, была выполнена. Поморский послал донесение в штаб и занялся эвакуацией раненых, среди которых находился и тяжелораненый мой друг, поручик Владимир Романович Вольф. В этом же деле контузило и меня так чувствительно, что продолжительное время страдал я тиком, от которого доктора не могли меня освободить…

В связи с этим «рейдом» и ранением поручика Вольфа память сохранила и трогательный эпизод солдатской сердечности и заботливости по отношению к своему офицеру… Обходя во время нашего памятного отступательного «галопа» известный уже читателям покинутый хутор с напугавшим нас ночью петухом, я приметил группу наших солдат, чем-то озабоченно занятых у колодца. Оказалось, что они суетились около только что снятого с коня поручика Вольфа, промывая его весьма серьезную рану. Мой бедный друг быстро слабел и вскоре снова потерял сознание. Его на моих глазах уложили в двуколку и повезли в сторону фронта.

Помнится, что доблестный Владимир Романович впоследствии долго лежал в разных госпиталях, подвергаясь операциям, хотя под конец ему все же удалось окончательно оправиться от ранения и встретиться со мною уже совсем при других обстоятельствах и в мирной обстановке…

– Ну, теперь можно и поспать! – сказал Поморский, закончив последние хлопоты о раненых.

Я заметил, что этот доблестный офицер, до последней минуты полный движения и энергии, вдруг сразу как-то ослабел и поник, едва будучи в силах держаться на ногах и произносить членораздельные звуки… И все остальные, включая и меня лично, чувствовали себя не лучше. Мы бросились в груды какой-то соломы и забылись тяжелым, непробудным сном.

Я спал двадцать часов – и все попытки разбудить меня не давали желаемых результатов. А когда они увенчались успехом и я, отряхнув с себя приставшую солому, стал, наконец, на ноги, то все еще чувствовал себя полнейшим инвалидом, неспособным ни к какой работе и даже к беседе с друзьями… Нервная депрессия, явившаяся следствием недавно испытанных переживаний в тылу противника, продолжалась более суток и делала меня похожим на маньяка.

Болел каждый нерв, не хотелось разговаривать и принимать пищу, не хотелось даже ни о чем мыслить. Потом все это прошло… Но даже и теперь, когда я снова уношусь мыслию в давно ушедшее прошлое и вспоминаю нашу суровую «прогулку» навстречу смерти при ясном солнце июньского утра и в золоте колыхавшихся со всех сторон пшеничных полей, – меня всегда пронизывает острое волнение и неприятная дрожь по всему телу…

Не дай бог никому и никогда переживать ужасы самой страшной из войн – войны междоусобной… Но оказывается, избежать ее не так легко и другим народам, что мы воочию и наблюдаем последние годы.

С казаками

Противник отступал, без всякого стеснения грабя попадавшиеся ему на дороге хутора, забирая с собой крестьянских лошадей и повозки, сея повсюду отчаяние и недолю. В особенности беззастенчиво обращались большевики с немцами-колонистами, по-видимому хорошо зная, что последние всегда были сторонники белых, сознательно ненавидели анархию и коммунизм и неоднократно оказывали добровольцам самую широкую помощь.

Такое отношение немцев к Белому движению являлось вполне естественным, если принять во внимание, что все колонисты всегда были мелкими собственниками и домовитыми, трудолюбивыми хозяевами, вкладывавшими всю свою душу и силы в дорогие им собственные клочки земли и свои маленькие домики, всегда славившиеся чистотою, зажиточностью и порядком.

От этих-то немцев-колонистов мы впервые и узнали, что отступающий противник двигается со своими отрядами и обозами в район колоний, быстро приближаясь к богатой и обширной слободе Черниговке, пользовавшейся среди добровольцев не совсем лестной репутацией. Такая репутация основывалась на том, что жители Черниговки уже неоднократно замечались в открытом симпатизировании большевикам и махновцам, оказывая им такое же содействие и гостеприимство, какое нам, в свою очередь, оказывали колонисты-немцы.

Не изменили жители Черниговки своим традициям и в данном случае: вскоре после сообщений доброжелательных колонистов донесения наших разведок подтвердили, что махновцы не только спешно двигаются по направлению к этой громадной слободе, но уже и вливаются в нее своими головными частями. В точности подтвердил это обстоятельство и мой бинокль, сквозь стекла которого я мог прекрасно наблюдать знаменитую Черниговку с высоты деревенской колокольни, отличного наблюдательного пункта, открывавшего перед нами всю окрестность.

Вероломная и коварная Черниговка, принимавшая теперь на свое лоно наших врагов, представлялась издали красивой и величественной: это было неимоверно большое, утопавшее в своих садах и огородах село, подобно гигантской колбасе растянувшееся верст на 8—10. За селом начинались поля, постепенно уходившие к туманному голубому горизонту, а на их переднем плане, ближе к нам, виднелось железнодорожное полотно. С колокольни хорошо нам были видны группы пеших и конных людей, быстро двигавшихся теперь по направлению к Черниговке, тотчас же поглощавшей их без остатка… Противник шел под гостеприимный кров своих союзников и приятелей, густо и бесцеремонно таща за собой длинные цепи обозов, нагруженных награбленным добром.

Наш Гвардейский конно-подрывной полуэскадрон на этот раз действовал в обществе и, так сказать, «под протекторатом» новых, доблестных и весьма интересных соратников, казаков Н-ского казачьего полка. Командовал этим полком лихой полковник – весьма любезный, веселый и общительный, соединявший все эти хорошие качества с искусством быть прекрасным начальником, умевшим выводить свою часть из самых рискованных положений.

Согласно приказанию штаба мы должны были принять участие в казачьем наступлении на противника, что и было нами исполнено почти незамедлительно, ибо не прошло часа с момента получения этого приказа, как мы, присоединившись к казакам, принимали участие в их осторожном приближении к противнику, которого доблестный полковник, по-видимому, решил атаковать врасплох, в момент приближения к гостеприимной Черниговке, приняв все меры предосторожности и далеко вперед выслав дозоры.

Противник был уже совсем близко. Казачьи сотни стали выходить из-за пригорка и, поднимая пыль, на широких аллюрах стали выдвигаться на линию фланговой сотни. И лишь только последняя поравнялась с остальными, раздался сигнал, по которому уже через несколько секунд полк стал длинной сплошной линией.

Погода стояла великолепная, настроение у всех не оставляло желать ничего лучшего… Наш полуэскадрон двигался по открытой местности, находясь в середине казачьей лавы и имея за собою наши вьюки с готовым подрывным материалом… Но вот по полю громко и резко разнесся третий сигнал.

– Шашки вон! В атаку наметом… Ма-арш!..

Это скомандовал командир полка, выскочивший далеко вперед от своих станичников… И тотчас же все загудело, завизжало – и понеслось вперед, как только может нестись казачья лава, хорошо известная всему миру еще во времена Наполеона…

Три сотни шли на правом фланге, одна зашла несколько влево, а казачья пулеметная команда стремительно помчалась вперед, увлекая за собою и наших лихих пулеметчиков, ни на вершок не пожелавших отставать от ретивых скакунов…

Казачья лава дело не шуточное на полях сражений – она и поныне способна производить потрясающее впечатление на самого стойкого противника, лучше всяких чудес современной военной техники… И, чувствуя эту силу нашей гудевшей и визжавшей, как ураган, казачьей лавы, с которой наши конносаперы теперь волею судеб слились воедино, мы сами неслись вперед без мыслей, без рассуждений, не признавая никаких препятствий и шутя перелетая на наших конях через весьма основательные рвы и канавы…

Цепи противника теперь уже нас видели, но, по-видимому, решили сделать все от них зависящее, чтобы сократить наш пыл и обороняться во что бы то ни стало… Со стороны железнодорожной насыпи послышался треск пулеметов – и над нашими головами жалобно запели пули, с каждым мгновением сыпавшиеся все чаще и неистовее. А вслед за тем впереди ухнуло раз, другой – и в воздухе, жужжа и гудя, стали рваться шрапнели.

– Ого! – крикнул мне Поморский, скакавший почти рядом. – И они, видно, не шутят… Осиное гнездо…

Это сравнение моего доблестного друга было как нельзя более удачным. Мы действительно влетали как бы в осиное гнездо, окруженное со всех сторон сплошным гулом, треском и тысячами свинцовых жал растревоженных и озлобленных врагов…

Но казаки шли бодро, не обращая никакого внимания на дождь пуль, летевших с насыпей, и быстро приближаясь к десятиверстному селу… А там в эти минуты уже творилось подлинное столпотворение вавилонское, что нам хорошо было видно еще на ходу, во время нашей сумасшедшей скачки… Охваченные паникой большевики в Черниговке обращались в повальное бегство перед нашим вторжением:

рассыпались как горох по огородам и всяким закоулкам, искали укрытия и спасения в хатах, клунях и стогах…

Мы ворвались в село торжествующие, упоенные удачей, не видевшие теперь перед собою ничего, кроме покрытых смертельной бледностью лиц врагов, мелькавших то там, то здесь всего на одно мгновение…

Казаки безжалостно рубили укрывавшихся, а наши конноподрывники не отставали от них и делали то же самое во главе со своим лихим вахмистром Архипенко.

– Нам нельзя терять ни минуты и делать свое дело! – крикнул Поморский. – Устанавливать пулеметы за насыпью!

И он, выскочив из лавы, помчался к указанному месту, быстро расставив стрелков и пулеметы позади жиденького кустарника. А Вольф и я, в свою очередь отделившись от казаков, вскоре уже энергично работали на железнодорожном полотне, подкладывая под рельсы готовые подрывные заряды…

Не знаю, сколько времени прошло у нас за этой работой, – быть может, минут пять, быть может, десять… И вдруг справа донесся испуганный крик, тотчас же заставивший нас вскочить на ноги и оторваться от своего увлекательного дела…

– Бронепоезд!..

Я взглянул на север – и обомлел не на шутку: за краем села, вдоль полотна железной дороги, ясно выделяясь на фоне голубого неба, неспешно, но уверенно ползло в нашу сторону громадное железное чудовище, извергавшее из паровозной трубы клубы черного и зловещего дыма… Окинув взглядом простиравшуюся перед нами сельскую окраину, – с насыпи она была видна как на ладони, – я с ужасом заметил, что только что победоносно занявшие Черниговку казаки теперь повернули вспять и в беспорядке, полным махом уходили в сторону той же самой лощины, откуда мы так недавно начали свое победоносное движение лавой… Но и в этом беспорядке лихие станичники тем не менее не хотели расстаться с трофеями своей недавней славы и гнали перед собой пленных на их же тачанках…

– Вот так история! – сказал кто-то из наших офицеров. – Казаки отходят… Да и что им прикажете делать в этом случае? Но как он дополз сюда, этот проклятый броневик? И что с нами-то будет, ведь мы остались в ужасном положении…

Положение наше действительно было не из завидных: мы оказались брошенными на произвол судьбы вдали от главных сил, представляя собою всего только небольшую горсточку людей, поставленных теперь лицом к лицу со страшным бронепоездом… А он все приближался, попыхивая паровозом и неся с собою почти каждому из нас неминуемую гибель…

Терять нельзя было ни секунды…

– Поставить короткие фитили!..

Короткие фитили ставятся для того, чтобы взрыв последовал как можно скорее, но при этом и самому взрывающему нужно быть начеку и своевременно улепетывать, дабы не остаться без головы спустя какую-нибудь минуту…

Команда – и подрывники кубарем скатились с крутой насыпи прямо в канаву. А затем загремел и взрыв… за ним другой, третий. Куски рельс, шпал и целые кучи песку летали во все стороны: ни один из зарядов не дал осечки. Путь был приведен в негодность на долгое время.

– Пусть теперь едут, черти!.. Не соберут костей до второго пришествия… И как здорово удалось щелкнуть.

Конносаперы сами были довольны результатами своей быстрой работы и теперь посматривали на меня с некоторым нетерпением, ожидая вполне естественного приказа отходить к главным силам, ибо здесь им теперь решительно нечего было делать…

Оглянулся назад и я, для того чтобы немедленно же наметить себе кратчайший путь отступления, – и в тот же момент замер от неприятного удивления, узрев широкое и пустое поле, на котором уже не шевелилась более ни одна живая душа…

Полка казаков нигде не было: он так же стремительно исчез в лощине, как и вылетел из нее четверть часа тому назад. И только из-за одного из холмов виднелся трепетавший сотенный значок, с радостью душевной уловленный мною невооруженным глазом в эту тревожную минуту… И почти одновременно с этим я увидел и одинокого казака, во весь опор скакавшего к нам от того же холмика, через жуткое голое поле…

Проскоком подлетел к нашей канаве, посадил лошадь на задние ноги и, не пытаясь даже отыскивать командира, единым духом громко выпалил в воздух:

– Командир полка приказал конносаперам с пулеметами оставаться на месте!..

И, прокричав эту новость, лихой станичник круто повернул своего длиннохвостого коня и еще более стремительно понесся обратно… А бронепоезд тем временем приближался, подобно огнедышащему сказочному дракону, готовому пожрать нас всех без остатка…

– Что же это такое? – услышал я слова Поморского. – Ведь мы обречены на верную, но никому не нужную гибель… Что они там думают, за холмом? Необходимо выяснить…

Бледный как полотно, но внешне продолжавший сохранять полнейшее спокойствие, он тотчас же передал Вольфу командование, а сам стремительно поскакал за скат, туда, где виднелся значок командира полка.

Мы остались дожидаться возвращения Поморского на том же месте, переживая томительные минуты. Но Поморский не заставил нас ждать слишком долго. Он отлично понимал весь трагизм положения своей части, и спустя самый незначительный срок мы снова увидели нашего друга, на этот раз показавшегося всею своею фигурой на вершине холма и подававшего нам определенные знаки…

– Отходить! Слава богу!.. Какой молодчина Поморский, что полетел и выяснил. А то пропали бы до единого…

Не прошло и минуты, как мы все уже неслись в сторону полка, за спасительный холмик, в то время когда за нашей спиной уже явственно раздавались шипение и грохот железного чудовища, подползавшего теперь совсем близко к месту нашей недавней стоянки… А когда мы, отходя с полком, стали продвигаться перелеском и балками, находившимися за холмом, – над нами закружились облака частых шрапнельных разрывов, почти каждый из которых приносил с собою какую-нибудь весьма ощутительную неприятность для людей и коней…

Это посылал нам вдогонку свои подарки бронепоезд, к счастью, вскоре остановивший свое движение, так как взорванный нами путь все же сделал свое дело и тем самым спас от дальнейших бед и потерь полк уходивших казаков. Благодаря этому обстоятельству всем нам вскоре удалось выйти из сферы неприятельского огня и заняться приведением в порядок своих частей и подсчетом потерь, понесенных всем отрядом в памятном деле под Черниговкою… На этом оно и закончилось.

Несмотря на описанный выше отход отряда от Черниговки под давлением появившегося бронепоезда, казакам удалось тогда все же захватить и увести с собою более сотни пленных, несколько тачанок с прекрасной упряжкой и около десятка вполне исправных пулеметов. Был взят казаками в плен также и один большевистский командир: здоровеннейший детина, красавец – гвардейский матрос, который своей отвагой в бою и спокойствием в плену положительно привлек сердца казаков. Вместе с другими пленными его немедленно отправили в тыл.

Противник продолжал отходить всеми своими частями, поспешно двигаясь к западу. Исполняя приказание штаба, мы все время его преследовали и постоянно тревожили небольшими боями. Спустя два дня после дела под Черниговкой мы подошли к колонии Э. и, утомленные длинным переходом, сделали привал, дабы перекусить и немного отдохнуть на траве под открытым небом. Но отдохнуть не пришлось…

Спешно прискакавший разведчик сообщил, что с запада на нас наступают густые цепи противника, намеревавшегося по всем признакам дать нам серьезный бой. В нашем лагере поднялась вполне понятная тревога: все мгновенно вскочили с мест и стали готовиться к бою.

Неприятель, оказывается, был уже близко, и вскоре с ним завязалась оживленная перестрелка, а спустя немного в ее концерт ввязалась трескотня пулеметов и грохот артиллерийских орудий, не заставивших себя долго ждать. Цепи противника приближались быстро и настойчиво, засыпая казаков ружейным огнем и нанося им ощутительные потери. Появились раненые, и дело принимало все более серьезный оборот.

Но положение быстро поправил доблестный казачий артиллерийский взвод, своим метким обстрелом быстро внесший неожиданную панику в ряды наступавших… Почувствовав над своими головами разрывы наших снарядов, неприятельские цепи стали сначала задерживаться и искать более укрытых мест, а затем и совсем исчезли, постепенно стянувшись к главным силам, расположившимся в колонии Э., где были укрыты и все неприятельские тачанки.

В эти-то минуты и проявил себя с самой лучшей стороны доблестный командир казачьего полка, успешные кавалерийские действия которого до сих пор у меня ясно живут в памяти. Пользуясь большею свободою маневрирования, обусловленной меткою стрельбою казачьего артиллерийского взвода, лихой полковник еще задолго до обуявшей неприятеля паники незаметно отвел весь свой полк на рысях в лощину и, развернув его, стал выжидать подходящего момента для атаки.

Быть хорошим боевым начальником весьма нелегко, а в особенности это нелегко тому, у кого отсутствует особый, чисто охотничий нюх. А без этого последнего вообще немыслим хороший кавалерист. И вот в отсутствии именно этого нюха нельзя было упрекнуть бравого казачьего полковника. Спокойно и терпеливо выждав нужный ему момент, он затем, буквально с места в карьер, повел весь полк в атаку, достигнув при этом еще более эффектных и существенных результатов, чем это имело место два дня назад в бою под Черниговкой. И не прошло нескольких минут, как мы уже положительно влетели в колонию, решительно вытесняя из нее врага, обратившегося в самое беспорядочное бегство.