Текст книги "Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8"

– Видите эти цистерны, – указал он, – все они пустые, но там в конце одна – в ней есть. Берите, сколько вам нужно, остальное выливайте в море. Все равно сейчас все уходим!

Действительно, все, что еще оставалось «добровольческого», было сконцентрировано здесь. Тут же на молу, под открытым небом, сидел за столом, у фонаря, комендант и подписывал последние удостоверения, выдавал пропуски и пр.

Бензин был взят, и мы полным ходом помчались в Дюльбер, где нашли отряд отдыхавшим.

Командир отряда полковник Федотьев сообщил нам, что он донес Его Императорскому Высочеству, что вверенный ему отряд направляется в Севастополь для посадки, ввиду того что в Ялте не имеется для него судна, а английские суда его не берут. В ответ на это последовал приказ Великого Князя – обождать, пока он лично не переговорит по радио с английским командованием.

В десять часов утра был получен ответ – возвращаться в Ялту, без хозяйственной части, где произойдет посадка на английский миноносец. Обозу же продолжать следовать в Севастополь, под охраной не менее взвода с пулеметами.

Около двух часов отряд снова вступил в Ялту, всю залитую солнцем, но совершенно безлюдную. На набережной никого. Магазины закрыты. Кафе «Равэ» пустое… «Флорен» тоже… У «России» никого, даже извозчика… Прощай, красавица Ялта!.. Может быть, сегодня вечером здесь уже будут красноармейцы…

В три ровно миноносец тронулся.

– Господ офицеров прошу выстроиться по правому борту миноносца. Миноносец пройдет мимо «Мальборо». Ее Величество и Его Императорское Высочество желают проститься с отрядом!.. – раздается голос Федотьева.

Все выстроились в одну шеренгу у поручень. Минута ожидания и глубокого волнения. Миноносец тихо проходит, совсем близко, мимо дредноута. Вот на носу его, держась за поручни, стоит в черном Она. Плачет… Государыня плачет… Машет белым платочком и вытирает свои слезы…

Дальше Он… Высокий, в солдатской шинели с генерал-адъютантскими погонами, в серой папахе. Он отдает честь…

Грянуло «Ура!»… Сильное, могучее, но не радостное, а грустное…

Миноносец огибает дредноут и берет направление на Севастополь. Все дальше и дальше отходит он от «Мальборо», который уже превратился в точку, а «Ура!» не смолкает. Вдруг исчезло все, «Ура!» оборвалось… Все без команды повернулись и разошлись… Я нарочно старался заглянуть всем, кому мог, в глаза. Я хотел убедиться, один ли я, что не выдержал и заплакал… Нет, у всех были влажные глаза. Каждый, отойдя в сторону, вытирал их платком…

М. Борель512512
  Борель Михаил Константинович, р. 18(19) августа 1895 г. в Санкт-Петербурге. Из купцов. Студент Петербургского политехнического института. Юнкер Николаевского кавалерийского училища, в декабре 1917 г. – Кабардинского конного полка. Весной 1918 г. прибыл из Ессентуков в Добровольческую армию и зачислен в 1-й офицерский конный полк, с 4 июня 1918 г. в 4-м Кубанском казачьем полку, затем в конвое генерала Алексеева, с начала октября 1918 г. вольноопределяющийся в эскадроне л.-гв. Уланского Его Величества полка в Запасном кавалерийском полку, с марта 1919 г. адъютант дивизиона л.-гв. Уланского Его Величества полка в том же полку, затем в Сводно-гвардейском кавалерийском полку, с 30 июня 1919 г. корнет, летом 1920 г. в эскадроне л.-гв. Уланского Его Величества полка в Гвардейском кавалерийском полку. Ранен 17 июня 1920 г. у хут. Терны под Каховкой. С осени 1920 г. в заграничной командировке. Поручик. В эмиграции в Югославии (в Белграде). С 1943 г. в Германии, с марта 1949 г. в Аргентине. Штабс-ротмистр. Умер 25 сентября 1979 г. в Буэнос-Айресе.


[Закрыть]
КРЕСТНЫЙ ПУТЬ В АРМИЮ513513
  Впервые опубликовано: Вестник первопоходника. Март—август 1963. № 18—23.


[Закрыть]

Из Петербурга мы попали на Кавказ, в Ессентуки. После долгих перипетий и мытарств мы, наконец, в марте 1917 года, как-то устроились. Милые знакомые дамы нас подкармливали и относились к нам удивительно ласково. Несмотря на тяжелую обстановку, они делили с нами горе и радость, тем более что мы, вместе с их сыновьями, находились в одинаковом положении скитальцев, непримиримых врагов большевиков. Большую часть времени мы проводили в наших комнатах, чтобы поменьше показывать себя на улицах и не возбуждать подозрений. К концу марта даже подвернулась работа, нас наняли садовниками в устроенное местными «буржуями» общество. Работали мы в большом саду, усердно копая грядки. В Ессентуках мы познакомились со многими друзьями по несчастью – офицерами, юнкерами, кадетами и вольноопределяющимися, поступившими так же, как и мы, на эту работу. Они, в свою очередь, познакомили нас с капитаном 2-го ранга Владимиром Николаевичем Потемкиным514514
  Потемкин Владимир Николаевич, р. 22 октября 1885 г. Из дворян Смоленской губ. Морской корпус (1904). Капитан 2-го ранга, командир эсминца. В Добровольческой армии с ноября 1917 г.; командир Морской роты в боях у Батайска (тяжело ранен), в марте 1918 г. через Новочеркасск и Кисловодск пробрался в Астрахань, откуда вернулся на Дон. Летом 1918 г. командир над портом Новороссийска, в 1919 г. командир бронепоезда «Князь Пожарский», в 1920 г. начальник дивизиона морских канонерских лодок Азовского моря (2-й отряд судов Черного моря), при эвакуации Крыма комендант Керчи. Капитан 1-го ранга. Галлиполиец. Командир транспорта «Ялта». В эмиграции во Франции, начальник 6-й группы ВМС. Умер 18 ноября 1938 г. в Париже.


[Закрыть], принимавшим большое участие в молодежи и сыгравшим впоследствии большую роль во всей нашей судьбе. Он часто появлялся среди нас, много болтал с нами, подбадривал, угощал «голодающих индусов», как он нас называл, папиросами и давал даже деньги. Он был офицером Балтийского флота, был ранен под Батайском (в 7 верстах от Ростова) в то время, когда Добровольческая армия уходила в Кубанские степи, будучи командиром роты морских офицеров, входившей в состав офицерского полка. Ранен он был пулей в голову выше правого глаза и с того времени глаз свой потерял навсегда.

Наступил апрель, и вот как-то на Страстной неделе, дней за пять до Воскресения Христова, пришел, как всегда, повидать нас за работой Потемкин. Но вид у него был серьезнее и вдумчивее, чем раньше.

– Вот что, господа! – сказал он нам тихо, почти шепотом, собрав нас около себя. – У меня имеются сведения, что взят Ростов, но кем именно, неизвестно. Возможно, что немцами, но может быть, и добровольцами. Последнее вероятнее. Но это не важно, факт тот, что Ростов взят и что я еду в Ростов. Если кто из вас хочет, то едемте со мной, деньги у меня будут. Так что вы обмозгуйте это дело, а потом сообщите мне о вашем решении.

Красенский515515
  Красенский Михаил. Прапорщик 17-го драгунского полка (с декабря 1917 г. Кабардинского конного полка). В Добровольческой армии с весны 1918 г. из Ессентуков. Участник 1-го Кубанского («Ледяного») похода в 1-м конном полку; с 17 января 1919 г. корнет. Ротмистр. В эмиграции с 1924 г. в Албании, служил в албанской армии до 1939 г., затем в итальянской армии в России, председатель Особого военного трибунала по борьбе с коммунизмом в Албании. Повешен коммунистами в 1945 г. в Тиране.


[Закрыть], Векслер516516
  Векслер. Офицер Кабардинского конного полка (декабрь 1917 г.). В Добровольческой армии; весной 1918 г. из Ессентуков. В мае 1918 г. в 1-м офицерском конном полку, с 4 июня 1918 г. в 4-м Кубанском казачьем полку.


[Закрыть], Чегодаев517517
  Чегодаев Николай. Офицер 5-го гусарского полка (с декабря 1917 г. в Кабардинском конном полку). В Добровольческой армии с весны 1918 г. из Ессентуков; в мае 1918 г. в 1-м офицерском конном полку, с 4 июня 1918 г. в 4-м Кубанском казачьем полку.


[Закрыть] и я сразу ответили, что ехать хотим, что жизнь здесь – это прозябание, а что долг наш теперь – стремиться в Добровольческую армию. Тогда же было решено, что мы все соберемся на первый день Пасхи у Потемкина и тогда окончательно подтвердим наше согласие, сразу же назначив день отъезда, заручившись заранее в местном совдепе нужными документами на выезд. Начались приготовления. Документы достали очень легко. Между прочим, документы, удостоверявшие нашу личность, были сфабрикованы нами самими еще в бытность нашу в Кабардинском конном полку «на всякий случай». Бланки с печатью, не к чести нашей пусть будет сказано, нам удалось случайно, благодаря подвернувшимся обстоятельствам, выкрасть из канцелярии комиссара Нальчинского округа.

Мы были на заутрене в церкви, и впечатление осталось неприятное: везде шныряли большевики с винтовками, с папиросами в зубах и в фуражках, бесцеремонно входившие в храм в то время, когда все молились. Розговены были устроены у А.А. Никушкиной. Спокойно прошел этот великий праздник в тесном кругу своих друзей.

На следующий день, в воскресенье, мы собрались у Потемкина и за пасхальным столом решили окончательно вопрос о нашем отъезде. Он был назначен на четверг, 26 апреля, из Ессентуков в Минеральные Воды. Путь следования установили следующий: Минеральные Воды, Моздок, Кизляр, Брянская Пристань на Каспийском море, Астрахань, Царицын, а дальше как сложится обстановка, но предполагаемая конечная точка – станция Миллерово и Ростов. Все наши друзья сочувствовали нашему отъезду и помогали нам собираться в путь. Нужно было спешить, потому что красные готовили мобилизацию, что нам было совсем не по душе. 26-го вечером мы собрались у А.А. Никушкиной, поужинали, выпили посошок и собрались в дорогу. Нас благословили, и мы, перекрестившись, вышли, забрав свои котомки под руки. Настроение было бодрое, но тяжелое, потому что шли на неведомое и опасное.

Мы предались воле Божьей – «пусть будет так, как Он хочет». Рассчитывать только на свое счастье было бы безумием. Кто мог поручиться за то, что нас не поймают на первой же железнодорожной станции и не расстреляют. Большевики уже успели до некоторой степени окрепнуть. В Армавире, например, ими были устроены целые мастерские, в которых распарывались шинели, шаровары, рейтузы и даже сапоги с целью нахождения запрятанных документов и других ценностей. Поэтому лично я верил только в Провидение Божье. Зная это положение, мы поэтому выбрали кружной путь через Царицын.

– Господи, – молился я, проходя мимо церкви по дороге на вокзал, – если Ты считаешь, что мы идем на правое дело, что шаг, предпринятый нами, верен, то Ты спасешь нас, ибо велика Твоя правда.

Ехали мы по парам. Со мной в паре был Чегодаев, Потемкин с полковником Амелунгом518518
  Амелунг Борис Владимирович. Полковник л.-гв. Литовского полка. В Добровольческой армии; весной 1918 г. прибыл из Ессентуков, в августе 1918 г. послан курьером в Кисловодск для связи с Терским восстанием. Погиб.


[Закрыть] лейб-гвардии Литовского полка519519
  Лейб-гвардии Литовский полк. Возрожден в Добровольческой армии. Офицеры полка после его расформирования тремя эшелонами выехали из Жмеринки в Киев, откуда, собравшись вместе, направились в Добровольческую армию, где приняли участие в 1-м Кубанском походе. В конце 1918 г. большинство их находилось в Крыму в охране Императорской Фамилии. Летом 1919 г. полк имел 2 роты в 1-м батальоне 2-го Сводно-гвардейского полка, 12 октября 1919 г. сформирован батальон в Сводном полку 3-й гвардейской пехотной дивизии (три роты действовали отдельно). Командир роты – капитан А.В. Кемарский. В Русской Армии с августа 1920 г. составлял роту в 3-м батальоне Сводного гвардейского пехотного полка. Полковое объединение в эмиграции (Париж) на 1939 г. насчитывало 20 человек (в т. ч. 8 во Франции – все в Париже), на 1949—1951 гг. – 12 (7 в Париже), на 1958 г. – 9 (4 в Париже). Председатели: генерал-майор В.П. Тарановский, полковник А.В. Молостов, полковник Г.Н. Акимов; заместители председателя – полковник В.П. Сияльский, полковник Ю.И. Воинов, полковник В.В. Дубинский; секретари – полковник А.И. Петровский, полковник Ю.И. Воинов, представитель в Югославии – генерал-майор А.Ф. Гончаров.


[Закрыть], а Красенский с Векслером. Сделано это было ради предосторожности. Друг с другом, кто не состоял в паре, мы не разговаривали и делали вид, что незнакомы. Распоряжения, исходившие от Потемкина, передавались нам только через Векслера.

Когда мы находились в Ессентуках, мы знали о существовании Добровольческой армии, но туда не поехали, потому что были уже зачислены в Кабардинский конный полк. Генерал Половцев520520
  Половцов Петр Александрович, р. 3 мая 1874 г. Гимназия, Историко-филологический институт, офицерский экзамен при Николаевском кавалерийском училище (1899), академия Генштаба (1904). Офицер л.-гв. Гродненского гусарского полка. Генерал-лейтенант, командующий войсками Петроградского военного округа, командир Кавказского туземного конного корпуса, военный губернатор и командующий войсками Терской обл. Георгиевский кавалер. В декабре 1917 г. неудачно формировал в Ессентуках Кабардинский конный полк. В эмиграции во Франции, в 1931 г. возглавлял русскую секцию Союза французских комбатантов. Умер 9 февраля 1964 г. в Монте-Карло.


[Закрыть], командир Кавказского туземного корпуса, заявил нам, в ответ на наше обращение, что он присоединится к Добровольческой армии и что в этом направлении им уже ведутся переговоры. Кавказский туземный корпус должен был войти в состав армии как конница, потому что в армии тогда еще конных частей было мало. Мы были очень рады, что получили определенные места младших офицеров в сотнях, и совершенно не ожидали, что все это кончится для нас так неудачно. Обвиняли самого генерала Половцева, что он будто бы бездействовал и был в этом отношении слишком не энергичным. В конце концов Туземный корпус развалился, всадники разбежались по своим аулам, а нам пришлось бежать и скрываться.

Сведения, полученные в Ессентуках Потемкиным, оказались, как мы потом узнали, вполне правильными.

Поздно вечером мы приехали на станцию Минеральные Воды. К счастью, вскоре пришел поезд со станции Кавказская, в который мы вонзились, опять по парам, в разные вагоны и благополучно отбыли в Кизляр. По дороге нас почти совсем не тревожили расспросами о документах, так что настроение наше значительно повысилось. Вечером 27 апреля, когда мы проезжали линию Грозного (Грозный находился от линии железной дороги верстах в 50), мы увидели зарево пожаров. Горели нефтяные промыслы. Они горели еще в декабре, когда мы с Кабардинским полком случайно посетили этот город, и вот до сих пор их никто не был в силах или не хотел потушить. Поистине зрелище было грандиозное.

28-го в 3 часа утра мы прибыли в Кизляр. Чегодаев и я прошли на вокзал и спокойно стали в уголок в ожидании распоряжений от Потемкина. Вскоре таковое последовало – идти на ближайший постоялый двор, где остановиться всем вместе. Так как большевиков в Кизляре было еще очень мало, то мы почувствовали сразу хотя и небольшое, но все же некоторое облегчение. Мы начали постепенно заговаривать друг с другом, сделав вид, что вот, дескать, только знакомимся, и уже вместе двинулись к постоялому двору. К нам присоединился еще один пожилой господин, очень милый и скромный на вид, который еще в поезде познакомился с Потемкиным и Амелунгом и не захотел с нами расставаться. К счастью, на постоялом дворе не оказалось никого из чужих, кроме нашего пожилого господина. Нам отвели комнату, в которой мы все вместе принялись умываться и готовиться к принятию пищи. Двое были сейчас же откомандированы в поиски за подводами и должны были заказать их к 11 часам. Деревня Тушиловка, куда мы должны были ехать, находилась недалеко по берегу от Брянской Пристани и в 70 верстах от Кизляра.

К 11 часам подкатили 2 подводы, на которых мы вскоре выехали. Погода была неприятная, дул сильный холодный ветер, а пальто были далеко не у всех, поэтому по дороге приходилось делиться ими и укрываться от ветра вдвоем под одним покрывалом. По дороге мы остановились в одной из деревушек и там продегустировали чудное кизлярское вино, которое в этих краях было очень дешевым. От вина мы немного обогрелись и уже более веселыми двинулись дальше, пели песни, непринужденно разговаривали, благо в степи никто не услышит. Пожилой господин, который продолжал путь с нами, смотрел на нас дикими глазами. Ему, конечно, было странно видеть людей, только что познакомившихся и уже таких развязных друг с другом. Мы сперва не расспрашивали его, кто он, но сразу же догадались, что он не большевик и не революционер и ничего общего с этим барахлом не имеет. Его речь, его манеры выдавали его, и мы при нем не особенно себя сдерживали.

Вечером, около 6 часов, мы приехали в деревню. Холодные и голодные, мы сразу набросились на хозяйку постоялого двора, приказали ей поставить самовар, затопили печь в отведенной нам большой комнате с окнами на Каспийское море, умылись, согрелись и принялись закусывать. После ужина пошли за провизией, дабы запастись едой на 2-дневное путешествие по морю. Кстати, зашли к одному рыбаку, с которым сговорились относительно парусного судна. Он взялся нас везти на Астраханский рейд за 150 рублей на своей рыбачьей парусной шхуне. Покончив с делами, мы вернулись на постоялый двор и стали укладываться. Жаль было ложиться, жаль было расставаться с наступившим на душе временным покоем. Большевики еще не успели проникнуть в эту деревню, и так было приятно отдохнуть от вечной тревоги быть узнанными и арестованными. Но усталость взяла свое. Длинное тревожное путешествие давало себя чувствовать, глаза слипались, и сон не заставил себя долго ждать. В комнате стало слышно равномерное дыхание людей, всеми силами хватавшихся за покой, точно в предчувствии еще более сильных, жестоких и резких переживаний.

На следующий день 29 апреля, после утреннего завтрака, мы собрались на пристани. Для того чтобы попасть на шхуну, мы должны были проплыть довольно большой кусок на веслах, на плоскодонке. Берег был очень мелкий, и парусные суда останавливались на своем маленьком рейде.

Кроме нас и старика, было еще 15 человек, так что всего подобралось 22 пассажира. Мы заняли рыбный средний трюм и устроились в своем роде прилично, если не считать ужасного рыбного запаха. Но дело было не в запахе. Мы были рады, что разместились отдельно от наших разношерстных спутников, подозрительных и хамоватых студентов, армян и других неприятных личностей. Около 12 часов дня мы вышли в море. Дул попутный ветер, но не сильный. К вечеру поднялся небольшой шторм, а ночью пришлось даже убрать паруса, так как управление сделалось невозможным. Но к утру погода снова установилась, и мы часам к 8 вечера благополучно дошли до Астраханского рейда, где на якорях стояли барки, к которым нам нужно было пристать. Когда мы только еще подходили к рейду, мы еще издали заметили освещенные суда. Эта красота среди моря в сумерки видеть освещенные корабли мне врезалась в память. Особенная, еще неведомая мною жизнь – жизнь на корабле среди шумного моря – открывалась предо мной. Точно в степи стояли эти корабли, равномерно покачиваясь, омываемые волнами, вдали от людской суеты.

По трапу мы поднялись наверх. На палубе нас встретили какие-то люди и повели вниз в помещение, в котором мы поселились в ожидании парохода на Астрахань. Через полчаса пришли красноармейцы, устроили обыск нашим вещам и спросили, нет ли у нас оружия. Получив отрицательный ответ и ничего не найдя в наших вещах, они быстро удалились и оставили нас в покое. Но один момент был очень неприятный для меня. Когда начался просмотр вещей и мы развернули наши свертки, положив вещи впереди себя на койки, я стал перебирать свои рубашки и белье и, к ужасу своему, заметил, что на самом конце, между последней парой белья, лежали мои серебряные шпоры. За всю дорогу я не разворачивал свертка до конца, а брал необходимое сверху из того, что мне было нужно, поэтому я не мог знать всего содержимого моего пакета, завернутого просто в газетную бумагу. А шпоры были очень изящные, которые я носил еще в бытность мою в Николаевском кавалерийском училище и которые я получил в подарок от моих однокашников за хорошую езду. Вынимать эти шпоры было уже поздно, могли заметить, да и спрятать их было некуда, кругом только голые нары. И я быстро решил ничего не предпринимать, оставить мои шпоры там, где они были, и ждать, пусть будет, что будет. Я стоял последним в очереди, ко мне подошел только один красноармеец, поднял только две верхние рубашки и этим удовлетворился. Господь уберег меня от большой неприятности и сохранил. Невольно вспомнил я надпись на моей иконочке «Спаси и сохрани». И она меня спасла. Разгляди красноармеец до конца мое белье и найди такие шпоры, не выпустили бы меня, а может быть, и всем остальным пришлось бы пережить много тяжелого.

Оказывается, наши барышни Никушкины, которые нам с Чегодаевым приготовили свертки, положили в белье мои шпоры, так как я ведь отправлялся в армию и там мне их будет не хватать. Вот как лучшие стремления могут оказаться роковыми.

Несмотря на покой, ночь была проведена неважно. Не давало спать бесчисленное множество насекомых, которые уже с вечера повели наступление.

На следующий день, около 3 часов дня, пришел пароход «Кауфман» общества «Кавказ и Меркурий» за пассажирами в Астрахань. Мы были счастливы избавиться от нашего богатого помещения и с радостью перебрались на борт прибывшего парохода. Особенно порадовало нас то, что на «Кауфмане» мы нашли кухню. Во время путешествия на шхуне пришлось питаться почти исключительно воблой, а теперь, когда на столе появился хотя и скудно приготовленный, но все же борщ, лица у всех нас расплылись в широкие улыбки. На рейде мы простояли еще 2 дня, так как ожидали прибытие парохода из Баку с большим количеством пассажиров.

4 мая прибыл, наконец, ожидаемый из Баку корабль, было принято на борт много пассажиров, и мы в тот же день вечером отбыли в Астрахань.

В Астрахани уже пришлось быть более осторожными. Там произошли восстания казаков и наехало много разной большевистской шантрапы, не стеснявшейся ни в чем и расстреливавшей людей направо и налево.

По прибытии мы сразу же разошлись – это было в 8 часов утра 5 мая – в разные стороны. Распоряжение о времени отъезда мы должны были получить в доме моих родственников, куда я и отправился вместе с Чегодаевым. Конечно, удивлений было много, когда меня увидели, сперва даже не узнали. Осторожности ради мы сказали, что едем к матери в Петербург, были в Ессентуках, но прямо через Ростов проехать не смогли, так как там бродили какие-то шайки и мы боялись быть пойманными и расстрелянными. Здесь мы отдохнули, привели себя в порядок и сходили даже в баню. Когда мы остались одни с дядей, мы ему рассказали, что в Петербург не собираемся, что едем искать в кубанских степях Добровольческую армию. Часа в 4 пришел Потемкин и сказал, что в 8 часов вечера мы должны быть на пристани пароходного общества «Русь», так как в 8.30 часов вечера отходит пароход на Царицын, что здесь, в Астрахани, никому ничего не известно и что потому решено ехать дальше в Царицын.

Около 7 часов вечера мы вышли из дома. На дорогу нас снабдили провизией и дали денег, что было очень кстати, так как в этом отношении мы находились в полной зависимости от Потемкина. На пристани мы встретили всех наших. Билеты были уже взяты, так что мы сразу прошли на пароход. Старика уже не было с нами. С ним мы расстались утром. Он ушел на другом пароходе в Нижний Новгород. Удостоверившись в его порядочности – он оказался директором Дворянского банка в Москве, – мы ему откровенно сообщили, кто мы и куда едем, и просили передать нашим родственникам в Москве, что он нас видел в добром здоровье и с нами путешествовал. Он обещал исполнить наши просьбы и, как мы много позже узнали, в точности сдержал свое обещание. Часов в 9 вечера мы отошли. Нас никто не провожал, чтобы не вызвать неприятных толков.

Астрахань произвела на нас плохое впечатление. Грязный маленький городок, с разбитыми большевиками зданиями, с массой красноармейцев на улицах, вызвал брезгливое чувство. Часто попадались матросы, в растерзанном виде, с длинными волосами и пьяными лицами. Хорошо одетых людей, кроме двух-трех комиссаров, совсем не было видно. Все сравнялось с общей массой, с общим хамством и грязью. И что нас больше всего возмутило – это то, что среди этого хамства нередко вырастала фигура пленного австрийского или немецкого офицера, великолепно одетого, со всеми атрибутами и достоинствами, полагающимися офицерскому званию. Противно и в то же время обидно было смотреть на этих офицеров. Они – пленные – имели право ходить, как им хотелось, а нам, у себя же, – это было запрещено, даже преследовалось. В том мы видели несуразность идеи. Раз были провозглашены и приводились в исполнение крайние лозунги, даже об уничтожении всего лучшего («и лучшего из них убей»), то почему это касалось только русских, почему правительство Лейбы Бронштейна и Ульянова объявило войну только русским офицерам, а австрийцам и германцам, врагам нашим, разрешило даже ходить в обыденной форме. При этой мысли становилось ясно, что правительство немецких шпионов Ульянова и Бронштейна ничего общего с русским народом не имело, раз оно оставляло врагов наших в покое, а уничтожало именно тот элемент, который еще хотел и готов был сопротивляться врагу. Это был, очевидно, наказ шпионам, а они за высокую мзду исполняли его пока что в точности. Русских офицеров бей, а немцев и австрийцев не трогай! Следовательно, наша борьба с ними была необходима, и сознание этого только увеличивало желание как можно скорее вступить с большевиками в борьбу.

Пароход медленно отошел от пристани. Опять я был на Волге-матушке, опять слышу этот старый знакомый стук больших колес, внизу разбегавшуюся и шумную торопливую воду с гребнями клокочущих волн, но все это было уже другое, все это только больно напоминало давно минувшие годы, когда мы с другим чувством и совсем в другом настроении плавали по той же самой Волге-матушке, наслаждаясь ее дивными берегами, особенностью ее прибрежных городов, игрой огней, отражавшихся после наступления темноты длинными странными лучами на поверхности воды. Теперь уже не было ни того чувства, ни того настроения. Красная звезда со страшными, кровавыми лучами висела над нами, и наши думы, все наши помыслы были направлены к тому, как бы скорее добраться до армии и скорее вступить в борьбу с поклонниками этой отвратительной красной звезды.

Сперва мы устроились в общем помещении 3-го класса, но часа через три после отхода нам была предоставлена каюта на 4 человек, так что нам удалось отделиться от публики. Ехать было скучно, старались не выходить из каюты, дабы не мозолить глаза и случайно не выдать себя. Потемкин и Амелунг ехали отдельно от нас во 2-м классе. Буфета не существовало, раздавали лишь кипяток, да и то только в определенное время.

6 мая в 2 часа дня мы пришли в Царицын. Здесь кипела советская жизнь: на улицах было много народу, гудели трамваи и автомобили, ездили и кричали извозчики; магазины, лавки, рестораны все еще были открыты и торговали.

Мы не сразу пошли в город, так как ожидали возвращения полковника Амелунга, ушедшего к агенту армии узнать некоторые подробности о ее местонахождении и судьбе. Когда он вернулся, мы с пристани сперва отправились на вокзал, чтобы ознакомиться с расписанием поездов. На вокзале Потемкин нам приказал разойтись по парам в город, чтобы не болтаться вместе, и собраться снова на вокзале к 5 часам вечера. За это время Потемкин должен был решить, с каким поездом и куда нам ехать дальше. Мы разошлись. Чегодаев и я поехали к Волге на трамвае и зашли в маленькое кафе выпить кофе и вместе с тем подождать и как-нибудь убить время до 5 часов. Чувство было очень неприятное. По улицам шаталось много красных офицеров, довольно прилично одетых, красноармейцев и матросов, что невольно нас пугало. Проходя потом мимо лазаретов, мы видели много раненых. Мысль, что они могли быть доставлены с фронта нашей армии, заставляла сердце наше биться тревожнее и сильно напрягала нервы. Около собора были расставлены разных калибров орудия, взятые, очевидно, в боях с белыми, и, проходя мимо, мы невольно подумали, не наши ли это?

К 5 часам вечера мы собрались на вокзале. Когда мы вошли в помещение, теперь уже бывших 1-го и 2-го классов, мы встретили всех наших в полном сборе. Потемкин сразу поднялся и, проходя мимо нас, на ходу, почти шепотом, сообщил, что решено ехать поездом в 8 часов вечера на станцию Миллерово.

– Возьмите сейчас же в кассе 3-го класса билеты до Миллерово, – сказал он и быстро отошел в сторону.

Красенский и Векслер сидели в противоположном углу залы и ели какой-то борщ. К нашему большому удивлению, на этом вокзале действовал еще буфет, но на столах уже не было скатертей, посуда была самая простая, без всякого намека на какое-либо изящество, а пол изобиловал всяким мусором и грязью. Совсем по-демократически – плюй куда хочешь, загрязняй пол бумажками и окурками, все во славу поднявшего голову пролетариата. Неизвестно, какими были мы буржуями в это время, разве что полностью отсутствовало хамство.

Билеты были взяты, но их нам выдали только до станции Кривомузгинская, последней по эту сторону Дона.

– Дальше, – сказали нам, – пока ехать нельзя, путь прерван.

Это показалось странным, но в сердце родилась надежда и вместе с тем увеличилась тревога за дальнейший успех нашего путешествия. Когда мы проходили по платформе, мы заметили стоявшего в дверях станции пьяного матроса Черноморского флота, рассуждавшего о том, что, дескать, погибла советская республика. «Жаль мне, товарищи, – говорил он, – нашей пролетарской республики, душевно жаль Советов, погибло все это, потому что нет настоящих работников, нет людей, могущих умереть за эту власть…» и т. д. Мы не дослушали, а прошли дальше, не останавливаясь. Но эти слова подбодрили нас. Значит, борьба не прекратилась, и большевикам, очевидно, сейчас неважно, где-то на них нажимают.

Когда стемнело, мы с Чегодаевым заказали себе обед, который съели с большим аппетитом, так как уже с Астрахани горячей пищей не питались. Остальное время провели в томительном ожидании отхода поезда. Часов около 8 вечера к нам подсели две молоденькие дамы, которым мы уступили место, так как зал переполнился пассажирами. Дамы, как они нам сами признались, только что приехали со станции Кривомузгинская, потому что дальше их не пустили из-за каких-то бродящих в том районе банд. Когда они узнали, куда мы едем, они пришли в ужас.

– Что вы, – говорили они, – разве можно ехать туда? На том берегу Дона бродят калмыки со своими офицерами и если не расстреливают, то во всяком случае порют и избивают нагайками. Все равно вас дальше хутора Калача не пустят, а если и попадете на тот берег, то рискуете быть битыми. Бросьте эти мечты и езжайте обратно.

– Да кто же эти калмыки и их офицеры, – отвечали мы, – не всякого же встречного и поперечного они будут бить, это ведь не звери!

Но с ними нельзя было сговориться, они всеми силами старались убедить нас, что ехать туда бессмысленно и безумно. Но эти их речи только лишний раз доказывали нам, что в этом направлении что-то творится, что кто-то борется и, по всем вероятиям, имеет успех, так как в Царицыне чувствовалось волнение.

Поезд сильно запаздывал, так что мы только к 11 часам ночи вышли из зала и направились к вагонам-теплушкам, заменявшим классные вагоны. Места, где можно было сесть, мы не искали, а влезли в первый попавшийся вагон, грязный, с отвратительным запахом, заполненный, кроме того, угольным мусором.

В наш вагон вонзилось немало народу, в большинстве крестьяне и казаки, возвращающиеся домой из города на ближайшие станции. Потемкин отстал от нас, когда мы шли к вагону, и только потом уже, после того как мы сложили наши котомки, мы увидели, что Потемкин гуляет по перрону под руку с матросом и еще каким-то подозрительным типом. Это нас встревожило. Прозвучал второй звонок, а он все ходит взад и вперед по платформе и все продолжает оживленно разговаривать с этими «товарищами». Волнение наше увеличилось. Тогда я решил подойти к нему и сказать, что пора садиться, ибо поезд может отойти. Он на это коротко ответил:

– Не волнуйтесь, сейчас приду!

Я не имел права и даже смелости дальше уговаривать его и отошел обратно к поезду. Раздался третий звонок. Потемкин действительно начал быстро прощаться со своими, очевидно, новыми друзьями и во время свистка главного кондуктора вскочил в вагон. Заводить разговор было опасно, так как сидело много постороннего люда. Мы всю дорогу молчали и, сидя на своих вещах, дремали, насколько это было возможно. Расспросы и разговоры мы решили отложить до следующего удобного случая.

Ночь прошла спокойно. Доехали мы только в 12 часов ночи. Сперва было кто-то завел речь о Гражданской войне, с ним вступил в спор другой; первый утверждал, что ничего этого не нужно, что «раз вышла свобода, требовало бы усим покориться новым законам, а не заводить новые войны. Сказано – без аннексий и контрибуций, так должно это всем понятно быть». Другой, наоборот, по всей вероятности из «интеллигентов», возражал и говорил, что это «партии борются за власть, и пока одна из партий не победит, все равно мира не будет». Так как все остальные угрюмо молчали и не высказывали никакого интереса к этим бестолковым речам, то спор вскоре прекратился. Один только раз за всю ночь какие-то полуграмотные красноармейцы проверяли у нас документы, но никакого вреда не причинили. Часа в 4 утра наш поезд стал подходить к станции Кривомузгинская. Мы быстро выскочили из вагона и последовали за Потемкиным.

– Не вместе, держитесь по парам и ищите себе место, чтобы переночевать ночь на этой станции, – шепнул мне Потемкин и пошел вперед.

Минуты через две мы вошли в здание маленькой захолустной станции, где уже по всем углам спали и изрядно храпели несколько человек. Убогие, старые и даже не чищенные керосиновые лампы висели на стенах и тусклым светом едва освещали помещение. В так называемом зале 1-го и 2-го классов мы решили разместиться. Положив котомки под голову, мы легли прямо на грязный пол. Но спать было трудно. Все время кто-то ходил, другие сильно кашляли, третьи громко храпели и мешали.

8 мая мы уже с раннего утра были на ногах. О каких-либо чаях не могло быть и речи. Пришлось просто выпить воды с хлебом. О поездах никто ничего не знал. На станции было два комиссара, но оба что-то умалчивали. Старший из них был угрюмый и ни с кем вообще не заговаривал, не отвечал на вопросы и старался держаться вдали от публики. Младший был более податливый. Его даже остановил Потемкин и расспрашивал, когда же мы, в конце концов, будем иметь возможность двинуться дальше. Но комиссар только пожимал плечами, очень любезно разъяснив, что «это зависит от независящих обстоятельств», что, когда наладится движение, неизвестно. Мы с Чегодаевым сидели в стороне и слушали этот разговор, потому что комиссар говорил, обращаясь ко всей публике. Но по тому, как слушал комиссара Потемкин, мы заметили, что он начал что-то понимать и соображать. Да и у нас немного просветлело в уме: мы догадались, что комиссару не приказано было говорить о наступлении казаков в направлении на Царицын. При этом мы вспомнили наш разговор с дамами на царицынском вокзале, которые были в панике от калмыков, и нам показалось странным, что здесь об этих калмыках ничего не говорят.

Захотелось под вечер есть, но на станции никаких съестных продуктов не было. Для того чтобы не вызвать подозрения у окружавшей нас публики, мы опять сделали вид, что знакомимся друг с другом. В деревню нам хотелось идти вместе. И мы обратились к нашим спутникам: