Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

41

Осинов нашел Саустина в прохладном подвале театра, где в собственной столовой после репетиции обычно обедали и чаевничали актеры.

Он увидел склонившийся над солянкой светлый чуб Олега и направился к нему.

Саустин с отменным аппетитом уничтожал солянку, капли супа повисали на ложке и, не успев сорваться обратно в тарелку, исчезали в режиссерском зеве. Саустин чувствовал себя хорошо.

Осинов направился к приятелю с заранее заготовленными словами, но конкретный вид благополучно жирующего Саустина резко переменил его настрой. В миллионные доли секунды в его пластичной голове замелькали совсем другие мысли. «А с чего, собственно, и зачем я должен его предупреждать? Сам ведь он все устроил – с этим переворотом, сам втянул меня и Козлова, а Козлова позже нейтрализовать отказался – и гори, гори в одиночку, Олежек, тем более, что я тебя уже дезавуировал. Ты театральный труп, Саустин. И хватит тебе, Юрий Иосифович, играть в благородство, благородство не твоя тема. Не твоя и не Шекспира. Не моя и не Шекспира, я и не спорю», – сказал он себе в заключение…

Однако взял себе чаю и к Саустину подсел.

– Привет! Как солянка?

– Фугас. Вот-вот взорвется.

«Блин, он еще шутит», – подумал Осинов. Люблю шутников на собственном эшафоте. По-шекспировски круто.

Однако озвучил другое:

– Армен был на репетиции. Он все видел. Он все понял, он премьеру не отменит, но примет меры! Ты должен знать, Олег. Я как друг обязан тебе сообщить.

Хотел и сыграл роль двойного агента. И она великолепно у него получилась. Очень органично. Даже текст учить не пришлось, просто талантливо прожил кусок собственной жизни.

Саустин отодвинул от себя пустую тарелку. Принял на ладонь кусок черного хлеба, густо измазал его свежайшей горчицей и сунул в рот. Все-таки он был мужественным человеком.

– Знаю.

– Откуда?.. – Осинову рот свело от вида горчицы, которой он не ел.

– Театр… – Саустин дожевал хлеб, собрал и бросил в рот крошки и сказал, – Пусть принимает. Поздно. Артисты заведены на хулиганство. На премьере будет крутой позор при начальстве, и победа близка. Мы вместе, кореш?

Вместо ответа Осинов Юрий Иосифович крепко, красноречиво сжал руку ведущему артисту театра. И подумал о том, как заманчива, выигрышна и несложна роль двойного агента. Главное, быть корректным, держаться мейнстрима и обещать и одним, и другим. Умница дед-академик, умница, спасибо ему. Совет этот предок вынес из гущи советской жизни, подумал Осинов, благодаря двойной игре – выжил, стал большим ученым и прожил достойную жизнь. Была в нем, правда, еще одна деталь, о которой двойному агенту никак нельзя забывать. Нельзя путать стороны; каждой стороне следует отдавать свое, а, когда накрывается одна сторона, аккуратный двойной агент всегда вовремя должен оказаться на той стороне, которая выигрывает.

Он смотрел на талантливого, рыжего, с излишней страстью к горчице премьера театра и в душе своей испытывал к нему сочувствие, даже любовь. «Последние дни доживает друган, – думал Осинов, – скоро я ему не понадоблюсь, а он, раз уйдет из театра, вовек не понадобится мне. Ох, уйдет, сердцем чую, уйдет. Не сломает он Армена, не подымет на щит, а, если подымет на полметра – сам по колено в землю уйдет, там и завязнет, как конь без копыт. Слишком тяжел груз и непосильна задача». Подумал так и, как шекспироман, человек литературный, легко нашел точный образ возникшей ситуации: бодался теленок с дубом, где теленком выступает Саустин, а роль дуба блестяще исполняет понятно кто. Вспомнил он, правда, что так называлась книга великого Солженицына и что, по прочтении ее, симпатии читателя оставались на стороне теленка, но быстро себя успокоил тем, что теленок был все-таки не простой, сам Александр Исаич, а дуб, хоть и был зловредным, тупым и бездушным, все-таки был символом неконкретным, пальцем в него не ткнешь, фамилию не спросишь…

Заговорщики, один из которых был подлым двойным агентом, другой простым заговорщиком еще долго пили чай, говорили и шутили как смертники перед последним подвигом.

– Чай вместо пива, – сказал Осинов. – Докатились.

– Перед боем – нельзя, – сказал Саустин. – Победим – отопьемся, я лично целый месяц ставлю. Настоящего, алкогольного, немецкого.

– Круто, – сказал Осинов. – Кстати, о пиве. Видел сегодня Козлова.

– Как она?

– Нормально. Занырнула к Армену. Там и осталась, я ушел. Знаешь, что я думаю?

– Озвучь.

– Она быстрее нас переворот совершит и Армена под себя подомнет. Оружие у нее более совершенное.

Оба хмыкнули.

– Поверить трудно, – сказал Саустин. – Кстати, с «Фугаса» она ушла.

– Вот! Подтверждение.

– Тем хуже для нее. С предателями разговор у нас короткий.

– Смерть?! – первым подхватил благородный гнев Осинов. Забыв на секунду, кто он на самом деле есть.

– Она! – согласился Саустин и протянул другу руку. – Мучительная и долгая. А после – я главный режиссер, ты – худрук. Или наоборот.

Осинов на одну быструю секунду подумал о том, что Саустин, как это часто бывает у талантливых артистов, неумен, легковерен и беспечен и что сам он, Осинов, значительно умнее. Подумать подумал, но виду внешнего не подал, а только сообразил, что вести с Саустиным двойную игру совсем нетрудное, даже приятное дело, поскольку оно разнообразит занудность театра.

Короче, договорились крепить, информировать, взаимопомогать, единым фронтом двигаться к победе.

На этом обед победителей был закончен, потому что столовую в дневные часы поле четырех закрывали до вечернего спектакля, когда она превращалась в буфет для публики. Об этом резким криком оповещала припозднившихся с обедом артистов единственная официантка, пухлая Галя без маникюра, собиравшая со столов посуду.

– Шевелите губами, артистики любимые! Доедайте! – кричала она так свирепо, что убивала последние остатки аппетита у тонких творческих натур. – Столовая закрыта!

Друзья снова пожали друг другу руки.

– Будь, – сказал Саустин.

– До, – сказал Осинов. – Сегодня вторник. Премьеру дед назначает на пятницу. Если не передумает.

– Не передумает. Лоб себе проломит – не передумает. Ты его знаешь.

Разошлись в коридоре как на экваторе.

Осинов пошел к себе, Саустин направился было по лестнице вниз, но вздрюченное нервное состояние, вызванное разговором, не позволило ему попусту и безрезультатно покинуть театр. Надо было успокоиться, надо было наложить пластырь на душевную рану. Он остановился.

На счастье, на беду ли на лестнице показалась Башникова. Вот, подумал Саустин, вот же! Актерский механизм возбудился в нем быстрее разума и первым толкнул на поступок. В три легких прыжка он догнал Башникову и ухватил за руку.

– Что? – она испугалась.

– Не договорили. Не доиграли. Пойдем, – потянул он ее куда-то, еще плохо соображая куда и зачем он тянет артистку.

– Нет! – заартачилась она. – Я ухожу из твоего спектакля. Нет, Олег!

– Я люблю тебя, – сказал Саустин. – Я тебя люблю! – повторил он с такой искренней и сердечной силой, что она ослабила сопротивление.

Это был его театр, это был высокий театр, в который невозможно было не поверить. Артистка Башникова снова поверила, потому что она тоже была рождена артисткой, да еще к тому же женщиной, которая всегда ведется на любовь.

42

Он сказал: «позвоню», и она ждала.

Смартфон Самсунг цвета крови и судьбы лежал на столе в центре гостиной, она под музыку носилась по дому, прибирала и выметала и без того чистое жилище. Музыка в ее строгом понимании была никакой – Битлз, но в ней, в этой музыке были давние ее детские мечты, и они соответствовали моменту.

За окном снова пылил снег; он кружился в свете фонарей и освежал прежние сугробы. Все дышало свежестью и обновлением.

Особенный, волшебный вечер – так ей казалось. Что-то необыкновенное должно сегодня произойти – так думала она.

Замечательно, что он ее простил. Нет, не простил даже, прощать ее не за что – просто снова ей поверил, и вот она снова здесь и снова ждет его. Традиционную колючую небритость, любимый мятый воротничок. И хриплый голос, от которого мурашки. И смех паяца, который звучит в ней постоянно…

Он сказал: «позвоню», и она ждала.

Ждала до десяти, до половины одиннадцатого, последний установленный ему срок был четверть двенадцатого. И все, срок миновал.

Не позвонил.

Обещал позвонить. Не позвонил.

В задумчивой неподвижности глядела она на луну, на сверкающий холодный снег. Безо всякой надежды. Что было делать – непонятно. Спать не хотелось, музыки или бродить по айпэду – тоже не хотелось, чая не хотелось, двигаться не хотелось. Один в ней бился ноющий, дергающий вопрос: почему так сильно зависит она от его настроений, желаний, поступков – за что? И ведь сама готова ждать, терпеть и прощать, ты ли это, прежняя Юдифь? Готова?

Готова, отвечала она себе. Но нужно ли это ему?

Не позвонил.

Она не пойдет в спальню и не будет сегодня спать. Она будет дремать в этом кресле. Она примет эту боль до конца.

Не позвонил.

Подумала так о боли, и вдруг – сквозь снег разглядела – на участок въехала машина.

Кто это?

И подпрыгнуло сердце.

Безо всякого звонка? Он?

Нет, конечно. Фантазия.

Но бесшумным привидением причалила к дому его «Тойота». Хлопнула дверца, и он, бестелесный как тень, просквозил по снегу к даче. Он? Точно ли он?

Не поверила глазам и себе.

Замерла, затаилась в кресле. Пока не услышала звонка.

И полетела к двери.

А он уже входил в прихожую – теплый еще после машины, хриплый, улыбчатый, милый, колючий, коренастый и сильный – такой, каким она всегда его представляла, такой, которого любила.

Ее идеальный артист.

Ее идеальный мужчина.

Она не готовилась к тому, что произошло далее – за секунду до этого испугалась бы такой мысли. Но секунда переменила все. Она бросилась ему на шею, и была принята в его долгое долгожданное объятие.

Впервые так близко были ее глаза, кудряшки волос, незабываемый аромат молодости.

– Привет, Романюк, – сказал он, и это была не пьеса.

– Здравствуйте, Армен Борисович…

– Просто Армен, – сказал он.

– Армен Борисович, – повторила она, и это тоже не было пьесой, совсем другой, высокий смысл заключался в этих двух ее словах.

Впервые вдохнула она запах его дорогих сигарет, его любимых виски и парфюма, впервые ощутила силу его крепких рук.

– Я приехал не на дачу, – сказал он. – Приехал за тобой. Завтра премьера, завмуз. Помнишь?

– Помню, – ответила она и подумала о том, что премьера, да, тем более, «Фугаса», ее совершенно не колышет.

Что было дальше описывать неинтересно. Описано тысячу раз в великих образцах; внешне ничего нового в прихожей загородного дома народного артиста не произошло. Внешне они встретились, такая простая, почти полицейская констатация есть самое точное определение события.

Он отметил красоту и прибранность в доме. Она сказала «спасибо»; чтоб сдвинуть замешательство с места, как водится, пригласила к столу.

Усадила напротив, не далеко и не близко, а так, наискосок, чтоб можно было дотянуться рукой, добавить дорогому гостю угощение.

Конечно, она собиралась его угощать, да и он приехал не с пустыми руками.

Он потребовал высокие стаканы, для виски. Она хотела возразить, чтоб не пил, поскольку за рулем, но вовремя, обмерев сердцем, сообразила, что он останется на ночь и смолчала.

Подошла к серванту, выставила на стол старинные темно-синие стаканы.

Бутылку он открыл мастерски, в секунду; из бутылки в стаканы радостно брызнул освобожденный от стеклянного плена рыжий ирландец.

– За премьеру, – сказал он.

– За премьеру, – подтвердила она; поняла, что пить будет совсем не за премьеру, сообразила, что и для него премьера сейчас лишь повод.

Выпили. Без слов и тостов, а только красноречиво переглянувшись.

Вечер немного полегчал.

Застольные разговоры начались с погоды, но снова быстро перескочили на театр и премьеру. «Фугас» и гений Саустина.

– Да, – сказал он. – Гений.

– Чистый гений, – кивнула она.

– Он гений, и премьера завтра, а музыки нет, – сказал Армен. – Хороший у меня завмуз.

– Пусть бьют барабаны и взрываются снаряды, – отвечала она. – Другой музыки этому спектаклю не нужно. Да и сам спектакль не нужен. Отмените премьеру, Армен Борисович, сохраните себя!

– Пьеса уж больно хорошая. Автор Козлов, – сказал худрук. – Это будет триумф. Увидишь.

Они довольно долго сидели за столом; кроме театра, говорили обо всем, что придет в голову. Армен Борисович, к слову, не сказал ей ни грамма о секретном обращении к Насте Глебовой и о срочном задании, что он ей поручил. Возможно, забыл, скорее всего, не забыл, но, перед премьерой, до конца не доверял никому. Не Вике, не богу, ни даже самому себе. Бог артистов – суеверие.

Впрочем, тема в их беседе была не сильно важна.

Мужчину и женщину, сидевших за столом, занимали не темы и даже не беседа – совсем другое.

Каждый из них глядел на другого и подспудно проигрывал в голове совсем другой, самый важный на данную минуту вопрос. Продолжение. Что произойдет в этом доме через час, два – а если произойдет, то как? – и случится ли в их отношениях тектонический сдвиг? Да? Нет?

Юдифь была к сдвигу готова.

Сотни раз задавала она себе этот вопрос, и каждый раз отвечала себе желаемым «да».

Он себе подобные вопросы не задавал. С положительным ответом на этот вопрос Армен Борисович был задуман и произведен родителями на свет. Он с ним жил и другого не ведал. Любовь? Да.

Выпили всю бутылку и почти все съели. Волнение было сильным. Юношеским, сказал себе Армен и порадовался за себя, что в подобной ситуации остается юношей. Ее волнение было не менее сильным, но более скрытным, оценить его было труднее, специальных приборов под рукой не было.

Но в час ночи оба волнения были задавлены новой волной снегопада за окном и навалившимся сном. Сопротивляться ему было бессмысленно, но они сопротивлялись. Оба упорно сидели за столом и словно ждали сигнала, толчка, поворота – какого, к чему? К тому, что весь вечер подсознательно занимало обоих?

– Вы ляжете наверху, в свою постель, – наконец, сказала она.

– О'кей, – сказал он. И после паузы спросил: – А ты?

– Я постелю себе здесь.

– О'кей, – снова сказал он, хотя между первым и вторым о'кеем было море мыслей и сомнений и вместо окей ему так хотелось ей возразить.

Он тяжко поднялся, сказал «спасибо за все», сказал «спокойной ночи» и ступил на лестницу, привычно скрипнувшую под его хозяйской ногой.

С сожалением проводила она глазами его отдаление от себя и со вздохом принялась за собственную постель. Стелила себе на диване, чувствовала, что еще не кончено – но как продлить общение и перескочить условную черту не могла сообразить.

Вдруг услышала сверху:

– Вика, будь ласка, воды! Забыл воду!

Конечно, обрадовалась она, воды! Он забыл выпить свои таблетки! Нарочно ли он забыл воду или тоже думал о том, чтоб предолеть черту – ей было не важно. Повод явился! Супер!

– Да-да! – крикнула она. – Несу!

Рукой не дрогнувшей – даже странно, что не дрогнувшей – понесла по лестнице стакан воды. Мыслей не было, никаких кроме единственной: вода – ему, вода – ему… «Заметно я поумнела», – успела отметить она, заметно. Вода – ему, вода – ему…

Он сидел в любимом глубоком кресле.

– Ты настоящий друг артистов, – сказал он и протянул руку к стакану.

Он принял стакан, другой, свободной рукой ухватил ее свободную руку так, чтобы, как принято на Востоке, пожатием подтвердить свою благодарность – и все, цепь замкнулась.

Его электричество перебежало к ней, отразилось ее желанием и вернулось к первоисточнику. Разность потенциалов исчезла, электричество вырабатывалось теперь сообща. Два организма стали одной, единой электростанцией.

После чего, потеряв равновесие, она на него упала.

43

– Премьера! – после всего сказал он. – Артистка Романюк, мы неплохо сыграли нашу премьеру, – добавил он, пошире распахнул форточку, выставил лицо в свежий зимний холод и закурил любимую сладкую.

Она бессмысленно улыбнулась и промолчала. Мыслей и эмоций было в ней так много, так быстро они возникали, так быстро путались, исчезали и возникали вновь, что остановиться на чем-нибудь одном она не могла. Счастье, твердила она себе одно и то же слово, счастье.

С этим и заснула.

Маленькой девочке было холодно. Натягивала на себе одеяло, сворачивалась калачиком, как спасение искала тепла, но его все не было, струйки холода хватали за ноги, залезали под мышки, настигали повсюду. Наконец, нашла. Большую мягкую стену, излучавшую ровное надежное тепло. Привалилась к ней и снова крепко и счастливо заснула.

Он ощутил плотное ее прикосновение и не шевельнулся. Ему было приятно почувствовать себя прежним: громадным горячим жеребцом. Когда-то так называли его в театре Гончарова, где он, по молодости, женской половине театра спуска и свободы от себя не позволял. Жаром веяло от его чресел, невинные девушки и артистки с именем в драку бежали к нему в надежде обрести настоящий мужской согрев, бежали и находили в нем то, что искали. Кто на день, кто, если повезет, на месяц, но не более, слишком велик был круг желающих согреться. О, если б мог он их всех перечислить! Вот задрали бы рейтинг вечно жаждущие сенсации телевизионщики, вот оживились бы детекторы лжи и анализы ДНК! Одна беда: всех не перепомнишь! Обычно в таком случае он приводил в пример любимый анекдот про парикмахера, покончившего с собой от обиды, что «всех не переброешь»; так вот, его «всех не перепомнишь» было того же рода, но с одним небольшим отличием: кончать с собой он не собирался, напротив, собирался продолжить…

Теперь не так, думал он, ощущая под боком ее крохотное девичье существо. Никакого жара, похоти и рекордов, сказал он себе.

Обожание и нежность, думал он, продолжая лежать в неудобной позе и боясь спугнуть ее ровное доверчивое дыхание.

Она дышала ему в плечо, и плечо, казалось ему, розовело как цветок кавказской весной.

Обожание и нежность.

И доверие. Он вспомнил маму. «Обязательно, Арменчик, хоть однажды – найди себе человека, которому ты полностью доверяешь и, если найдешь, отдай ей все: богатства свои, положение, саму жизнь – тогда будешь счастлив». Вот, мама, подумал он, я, кажется, нашел. Никаких «кажется», поправил он себя. Нашел окончательно и бесповоротно. Что сказала бы ты, мама, познакомившись с Викой? Он знает, что бы она сказала. Она бы ему подмигнула и шепнула: вперед, Арменчик! Ты веришь ей, я верю тебе. Я знаю, ты мой сын, ты никогда не ошибаешься…

44

Утром мир показался ей новым.

Новый свет, вытеснивший ночную серость, новая мебель вокруг, новые обои, занавески, ковры, новый аромат дома, новые писки синиц за окном, и ее – совсем новое глубокое, уверенное дыхание.

И новый мужчина, лежавший с ней рядом. Не просто симпатичный, богатый и знаменитый, с которым не грех подночевать – рядом лежал муж, так она думала. Все перевернулось. Юдифь сдалась Олоферну и была счастлива: теперь он может делать с ней все, все, что ему угодно. Голову только пусть не берет, не надо, пусть он оставит ей голову, может, пригодится еще самому.

Пусть возьмет ее любовь. Любовь, уход и заботу, их у нее в избытке. Она будет стараться, она будет делать для него все. Она так чувствует, она так хочет.

Рано проснулась и встала первой – осторожно выползла из постели, желая подольше сохранить его драгоценный сон.

Сил, мыслей и выдумки было в ней сейчас море. Прикинула что к чему, поняла: первое дело для любимого мужа – завтрак. Она уже знала, что он любил.

А любил он почти все. Был прост и неприхотлив в еде. Дадут ему котлетку в столовой – счастлив, дадут столовскую армянскую долму и – хотя никто, как он говорил, не мог приготовить долму лучше мамы – он все равно был счастлив, потому что в меню написано, что это армянская долма. Придирчив в искусстве и прост в обращении. Любил джинсы, свитера и старые пиджаки. Обязательно старые, они такие удобные, в них так удобно жить и пребывать на сцене – то есть, в жизни…

Вика подошла к холодильнику.

Яичницу! Да, конечно, о, она знала, как готовить яичницу по-белгородски, на сале и со шкварками – народ терял дар речи!

Сала в холодильнике не было и в помине, зато была вареная колбаса, и это было кое-что.

Через четверть часа дача наполнилась ароматами жареной колбасы и булькающего в кофеварке кофе. Два утренних незабвенных домашних запаха, смешавшись в один, означали вечную победу жизни над смертью.

Армен вдохнул животворной смеси и проснулся как маленький мальчик.

Он почувствовал: он был дома, готовился завтрак, где-то рядом была мама, за стеной шумел горячий Ереван. Счастье, если его заслужить, иногда возвращается?

Он возник на лестнице в пижаме. Увидев ее внизу, взвыл и зарыдал от чувств как молодой волк. От желания есть, смотреть на нее и жить дальше.

Но сейчас и конкретно на первом месте было есть.

– Пожалуйста, – сказала она. – Прошу к столу.

Бесшумно спустился он по лестнице, на мягких ногах подкатил к столу, зорко как зверь оглядел трапезу и приступил.

Ржаной черный хлеб, два кольца прогнутой от жара, шкворчащей колбасы да сверху сыр, да чашка кофе, молоко и ложка сахара, плюс зверский аппетит.

За столом он, как обычно, был аккуратен, удовольствие было наблюдать за ним, уничтожающим то, что ему нравилось.

Этим удовольствием, в основном, она и занималась, подсев с другого края стола в полной изготовке подать, принести, добавить к завтраку то, что окажется в недостаче – счастье не должно было кончаться.

– Ешь, – говорил он. – Ешь. Нам понадобятся силы.

– Да-да, конечно, – говорила она, слегка пригубливая кофе и наблюдая за любимым редким зрелищем его завтрака.

Завтрак для нее прошел, как детский мультик: мимолетно пролетел, и надолго остался в памяти.

– Очень вкусно, товарищ помполит, – сказал он. – Ты лучший друг артистов.

И поцеловал ей руку. Это не было дежурной благодарностью воспитанного человека, ему действительно было хорошо и вкусно.

– А теперь – другая премьера, – сказал он. – Готовьтесь други, попутчики, недруги. Мы идем на войну. Мы? – вдруг переспросил он, и молодо, и цепко прихватив ее за талию, придвинул к себе.

– Без вопросов, – нашлась она.

И он снова ее поцеловал. Теперь уже, понятно, не руку.

А потом поехали в театр. Она приоделась во все самое-самое, он надел старый любимый американский пиджак китайского пошива. Она была красива, он внушителен.

Она впервые ехала в его «Тойоте», впервые с ним за рулем.

Он классно вел машину, не обгонял и не плелся в хвосте, он шел в потоке, «Тойота» плыла, и Вика плыла вместе с ним и машиной, она плыла не по зимней вьюжной улице, она плыла по реке счастья. Ни слова не было сказано о ночи о любви, и о том, что с ними будет дальше – и не нужно было ни о чем говорить, она чувствовала, что дальше они будут вместе, он чувствовал то же самое, и этого было достаточно. Говорили о другом.

– Ты готова? – спросил он, и оба поняли, о чем идет речь.

– Она все-таки будет?

– Так предначертано в книге судеб.

– А нельзя эту книгу… отредактировать?

– Можно. Смысла нет. Скажу честно: отредактировать можно – судьба от этого не изменится. Ни твоя, ни моя, ни театра. Готовься к успеху.

Руку свою положила на его руку, лежавшую на рычаге коробки передач. И сказала не сразу, задумалась, но получилось просто и искренне.

– С вами – хоть на фугас, хоть под фугас.

– Извини за слово «с вами», – употребил он обычную свою форму шутки.

Она стащила перчатку с его пятерни и припала к ладони, горячей и родной, губами.

Правильно это было или неправильно, или вообще это был неоправданный пошлый перебор она не знала – она так чувствовала, значит, на тот момент это было правильно. И он руку не отдернул. Вспомнил маму, мудро смолчал.

Дальше ехали молча. Мыслей было множество, они не исчезали, сохранялись до времени в немоте.

Машина достигла Садовой, движение стало прерывистей, затрудненней, хаотичней – она ничего не замечала. Последний эпизод с перчаткой ввел ее в ступор, в постыдное оцепенение, вывести из которого мог только он, его живой голос.

– Никого не бойся, никого не слушай, – сказал, наконец, он, и она услышала его и сфокусировала мысли. – На Осинова, на Саустина – управу найдем. Слушай меня. Я только произвожу впечатление дурака – кстати, может быть я дурак и есть, но я хитрый дурак. Я очень хитрый, я такой хитрый, что самому страшно – и у меня на моих и на твоих друзей кое – что имеется. – Он говорил так, вспоминал затею свою с художницей Глебовой, но озвучивать ее до конца не стал… – Все будет хорошо. Премьера пройдет с успехом. А ты… ты теперь не завмуз, хоть ты меня с музыкой к «Фугасу» и подвела – ты моя правая рука, мой заместитель. Приказом проведу.

– Я? – переспросила она и более благоразумно вопросов ему не задавала – знала, бесполезно, что решил, то и будет; она обсуждала вопрос молча, в себе, примерялась, сможет ли, потянет? И не знала, что себе ответить. Наверное, сможет.