Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

57

Последнее время она часто вспоминала свою прежнюю жизнь, Саустина, Осинова, и пивные застолья, и кажущийся теперь смешным заговор и детский детектив – она смотрела на Армена, боготворила его и приходила к заключению, что, в конце концов, лично для нее все приплыло к счастливой семейной гавани.

Семейной?

Первые три месяца жили друг для друга и, казалось, так будет всегда. Главной темой их разговоров был театр, главной темой отношений – любовь. Все, что они делали, делали ради любви и, значит, ради друг друга.

Она не вылезала из кабинета, а если покидала его, бесконечно ходила по цехам и структурам, вникая во все внутренние дела театрального организма. Она делала это не ради театра – ради него, любимого Армена.

Он, не желая повторять ошибок с «Фугасом», постоянно наблюдал за репетициями «Безымянной звезды» и вечерами со сдержанным восторгом рассказывал ей об известном театральном горлопане Шевченко в главной роли романтичного негромкого учителя астрономии и о добротной режиссуре верного Слепикова. «Смешно, – узнав об этом, подумала Вика, – самый прожженный и отмороженный циник театра сыграет на сцене духовного, тонкого, влюбившегося учителя – и ведь неплохо сыграет, уверена, – думала она, – и публика будет ему сочувствовать. Подлое дело театр, основанный на выдумке и лжи, подумала она, подлое и святое одновременно…»

Он видел: при ее директорстве театр стал функционировать лучше, строже, духовнее, в нем стало больше искусства – потому он и мечтал о большом успехе премьеры, ему был нужен успех – подарок для нее за усилия и любовь.

Все было здорово в его душе и в его театральном королевстве, все было так здорово, как в жизни никогда не бывает надолго.

58

Бог или дьявол подсунули ему во время горячей премьеры, когда ни о чем кроме спектакля не думается, эту давно и насмерть вычитанную мысль, что любовь, которая не заканчивается браком, не есть на самом деле любовь, а есть лишь пустая игра гормонов.

Вспомнилась мысль и тотчас зримо возникла в мозгу любимая и единственная, общая с его американской женой дочь, и вспомнились горе, кошмар и пепел, когда красавица, продолжение и опора отца трагически погибла в Москве; он тогда поставил на своей личной жизни крест и поклялся на гробе, что больше детей у него не будет – и вот теперь в руках у него возникло юное, чудное, трепетное, сказочное, музыкальное существо, и не дочь ли прислала ему ее, и не стоит ли ему отмести клятву, и не есть ли это шанс – пока он еще в силах – родить себе еще одну дочь, на худой конец, сына?

Театр был полон, публика отзывчиво принимала спектакль, худрук стоял в кулисах, наблюдал за живой игрой Шевченко и Башниковой и вдруг странная эта мысль нежданно-негаданно влетела в его мозги и отвлекла от спектакля. И мама, тотчас вдогонку вспомнил он, ведь она считала точно так же! Вздохи, розы, слова и совокупления – это не любовь, а бараньи муки, считала мама, любовь – это брак и дети! Он задал себе по этому поводу вопрос и себе же ответил: да, я к такой любви готов. А еще он мгновенно вспомнил мамины слова о том, что старый мужчина плохо стоит на своих двоих, ему для усиления равновесия необходима третья нога, а самая лучшая третья нога для мужчины – верная надежная женщина. Так считала мама, и она была права. Да, снова ответил он себе, я к такой любви готов, но захочет ли она, моя третья нога?

С сухим своим рвущимся смешком он рассказал ей об этом в тот же вечер, дома, за вторым стаканом чая, сразу после обсуждения премьеры. Рассказал и спросил: ты как?

Она похолодела вся внутри, с исподу, до кончиков пальцев похолодела от ужаса, потому что мечтала об этом в дальних своих загадах, но даже мечтать боялась и всегда говорила себе: нет – теперь, чтобы сразу избавиться от наваждения, страха и неуклюжей его шутки, ответила ему предельно определенно: «Идите к черту, дорогой Армен Борисович!»

Ответ его восхитил. Из сотен возможных ответов этот был самым неожиданным, значит, самым талантливым. Лучшего придумать было трудно.

– Хочешь быть содержанкой? – спросил он.

– Хочу, – сказала она.

– Ладно, – согласился он и снова восхитился ее ответом. – Я пошел к черту. Имей в виду, предложение сделано.

Чай допивали молча. Она с медом, он с заменителем сахара. Допили, он ушел смотреть футбол, она осталась мыть посуду – оба занятия были творческими, отвлекали, но не очень.

«Я правильно все сделал, – думал он, отключенно глядя на то, как защитник прорывается с мячом к чужой штрафной площадке. – Я докажу».

«Я правильно послала его подальше, – думала она. – Я очень его люблю, но ведь это все театр. Он – клоун, я – клоун, и кончится все это общим клоунским позором и обидой, а я этого не хочу… Брак со старым гением – не верю я ему, не верю, не верю и боюсь, лучше уж так, на свободе, содержанкой, хотя что я говорю – а если дети, значит, без отца?..»

Он не озвучивал более мамин проект, но подкожно тема осталась, и они были не в силах ее изничтожить тем более, что ни ей, ни ему делать это хотелось несильно.

Тема осталась, окрасила собою совместную жизнь.

Она права, думал он, она думает глубже, видит дальше. Она думает о времени. Время – единственный, всеобщий Бог всего сущего. Время направит, подскажет, удержит и поправит. Мой Бог, мое Время уже ушло, на нее его не хватит – так она думает. Я докажу, что это не так. Я все сделаю сам.

Но по-прежнему жили вместе, ели, пили, работали, стонали и хрипели, соединяясь ночами. Мамин проект незримо присутствовал, но очно они его не касались. Он открывал рот, она говорила «да-да» и уходила от ответа.

Не верила словам, не верила обещаниям – наелась ими с Саустиным, и до Саустина с мужскими обещаниями тоже было сытно.

Она директорствовала в театре, но мечтала вернуться на сцену – директорскую лямку тащила только ради Армена.

Одно мешало: прошлое. Натыкалась в театре на Саустина – не знала куда деваться. Говорить было не о чем, старалась спрятаться, избежать – когда не получалось, отделывалось дежурным кивком головы и боком, боком, сквозила мимо него как мышь. Сама просила Армена Борисовича оставить Олега в театре, сама же теперь жалела об этом, понимала, что Армен насчет предателей был прав, но покоя не давало то, что в каком-то смысле предателем по отношению к заговорщикам была она сама. Особенно тяжко было встречаться с Осиновым, объясняться с ним было бессмысленно и тупо. Но замечала при встречах: глаз у завлита был лукавый, видно было, он все помнит, козырь держит в рукаве и при случае побьет любой ее ход.

Армен Борисович тащил свой собственный воз. Самостоятельно правил и обновлял репертуар, занимался актерами и их судьбами – выбил квартирку Башниковой, снова положил Шевченко в стационар для продолжения победной борьбы с зеленой радостью, но главного, не удавшегося пока семейного проекта тоже не забывал.

Решимость доказать, добиться ее официально переселилась в нем в тот участок подкорки, где живет упорство, оно же упрямство сына гор. Я не сутенер, внушал он ей, а ты не содержанка, ты будешь моей женой.

Не пустыми словами действовал великий лицедей, и тем был велик – поступками и делами оперировал он, они были убедительней.

Для начала отписал ей «Тойоту» – пусть ездит на рынок, по магазинам, пусть возит по надобности его, ему удобнее, ей сподручней, легче, веселей, гаишники не цепляются, когда видят за рулем божественную красоту, верней, цепляются, но другим багром. Пусть ездит, с него шоферить хватит! Она была счастлива, в радость крутила баранку, не подозревала, что это только начало его широкого кавказского наступления на нее с целью конечной ее капитуляции.

Великие артисты как и великие врачи – великие циники. Великие роли рождаются тогда, когда артист влезает в мозги, селезенку и психику персонажа и цинично выволакивает любое их содержимое на всеобщее обозрение. Армен Борисович не был исключением. Он знал беспощадные законы жизни и человеческого бытия, он не хотел ее покупать или принуждать, но хотел, чтобы подруга навсегда осталась с ним, и он цинично знал, что следует делать с ней далее. Он также был уверен в том, что никогда не ошибается.

Уговорить, соблазнить и взять можно любую женщину, считал, как и тысячи людей в брюках, худрук, все дело в цене.

«Глупышка провинциальная, – рассуждал он, – не потому я тащу тебя в ЗАГС и требую бумагу, что уж больно мне печать нужна, а потому что хочу, чтоб после меня все осталось тебе. И театр, и машина, и квартира, и деньги, и мое имя, и вообще все-все-все. Когда смотришь вперед, больше видишь, глупышка. Я тащу тебя в ЗАГС потому, что впереди у меня беспомощная старость, и, чтоб бороться с ней до самой смерти, очень мне нужна твоя молодая попка, твои заботливые нежные руки и твоя музыка – вот и все!»

Именно так объяснил он свои действия старинному армянскому товарищу и, кстати, инвестору в свой театр Артуру, который, узнав о последних его распоряжениях по театру и Вике был немало удивлен и даже решил, что головка у деда дала возрастную течь.

«Не торопишься ли, друг? Не слишком ли много даров и авансов женщине? Не ошибешься ли ты?» – только и спросил он.

Однако проведя с Арменом час и освежившись хорошим коньяком, Артур удивился еще больше, когда убедился в том, что планы у любимого артиста ясные и действует он определенно и энергично как армянский мужчина во цвете сексуальных лет, и, значит, он обязательно женится, и самое время ему, Артуру, думать о свадебном подарке.

Итак, Армен отдал ей машину, снова заикнулся о женитьбе и снова получил отказ на том основании, что он еще не развелся со своей прежней, окопавшейся в Америке женой. Кстати, это препятствие было, пожалуй, с ее стороны первым разумным и справедливым доводом, он даже хмыкнул от удивления, что оно так разумно, и так справедливо. Но, слава богу, развод в наше продвинутое несказочное интернетное время стал делом плевым и произвести столь оздоровляющую процедуру оказалось возможным с другой стороны земли, в одностороннем порядке и без личного присутствия второй, некогда любимой половины.

Армен Борисович в ускоренном режиме проделал всю операцию. Американская жена принялась запоздало и бешено звонить, уговаривать, убеждать, рыдать в трубку и истерить – все было напрасно, развод свершился цинично и бесповоротно.

Сокрушив последнюю преграду, он предъявил Виктории чистые бумаги как достаточное основание для праздничного похода в ЗАГС, мурлыкнул и спросил: «Когда? Назови день и час!»

Она была поражена его оперативностью, сказала, что он молодец и даже поцеловала, но с немедленным желанием бежать в ЗАГС предложила повременить.

– А все-таки когда? – вспыхнув, спросил он.

– Скоро, – сказала она. – Буквально на днях.

Это было странно, очень странно.

Он подарил ей кредитку с крупным вкладом в зеленке, а когда не помогла всесильная инвалюта с фоткой империалистического президента, перевел на нее половину своей престижной арбатской квартиры – вторая половина осталась за прежней, американской женой… Перевел и подумал: может хватит, может, наконец, поверит и согласится? А может она вообще ко мне равнодушна?

Не равнодушна она была – любила своего Армешу, жила с ним в заботе и радости, но стать по бумагам его официальной женой, фамилию его принять, а то еще и детей от него народить – хотела до жути и до жути боялась, не верила в возможность такого счастья и изнемогала от внутренней борьбы. Страх боролся в ней с желанием, и пока что был сильнее. Женская суть остерегала: не спеши, мозги по дороге не рассыпь, дай времени сделать свою работу.

А он ждать устал.

У каждого «ждать» есть два конца, рассудил он однажды с армянской мудростью за чашечкой утреннего кофе, когда снова получил от нее отказ на немедленное предложение «сегодня или никогда». Или, в конце концов, получится, подумал Армен, или не получится никогда, и тогда зачем ты так долго ждал? Ожидание убивает всякую идею, мудро сказал себе Армен, перевернул чашечку на блюдце и принял решение. Когда смотришь вперед – больше видишь, смотришь под ноги – ничего не видишь, глупышка.

На очередном ее концерте для труппы, когда снова летал по театру Шопен, и зал дышал вместе с музыкой, и она, преображенная высокими звуками, была неземна и прекрасна, он, едва дождавшись пока стихнут щедрые актерские аплодисменты, – они всегда бывают щедрыми, потому что актерские – поднялся довольно молодо и с улыбкой на сцену и воздел над пространством командную руку, призвавшую к тишине.

– Спасибо, спасибо, господа артисты и все им сочувствующие! Позвольте мне от лица и, как говорится… раньше лучше, чем позже… на фоне этой божественной музыки объявляю вам, как худрук, что мы с директором Романюк решили оформить наши отношения на государственном уровне, то есть, на гербовой с печатью. Она не желает, она прекрасно играет каприз, но вы меня знаете…

– Нет! – замахала она руками, задвигалась, заколебалась в разные стороны. – Этого пока не будет! Новогодняя шутка, правда, господа, правда, шутка!

И вскочила с места и направо, и налево хлестала возражениями и выглядела очень даже натурально.

– О'кей, – загудел громадный Анпилогов, – мы поняли, прикол. Классный прикол. На таких приколах держится весь мировой театр. Спасибо, Армен Борисович!

Захлопал в ладоши, и все захлопали в ладоши. Все, кроме Армена, который профессионально кланялся аудитории во все стороны.

– Предлагаю сыграть этот прикол в стенах нашего театра! – крикнула Башникова. – А что?

– Пьесу принимаю без поправок, – согласился Армен. – И премьера – без репетиций! В главной роли понятно кто, вы такую артистку еще помните.

Много еще было смеха, предложений, общего бестолкового шума, в котором она не принимала участия; зажав ладонями уши и щеки она склонилась над клавиатурой, щеки ее горели. Потом и вовсе покинула сцену. Ушла за кулисы, не опустив крышку рояля. Немая пустая клавиатура невольно выглядела в наступившей тишине как вопрос без ответа.

Он нашел ее в кабинете и ничего ни сказал. Верней сказал: «Едем домой». Для себя, пока шел к кабинету, решил: как будет, так и будет, не мальчик, чтоб бегать с уговорами. Она ни о чем не спросила, он более ничего не сказал. Артисты, что называется, объяснились.

Вечерний чай пили молча. «С сахаром?» – «Без» – весь содержательный диалог. Когда встречались глазами, делали вид, что думают о высоком, далеком, совсем другом.

Ночью, свернувшись калачиком, легла спиной к нему. Лежала и думала, напрягала головку и каждый раз приходила к тому, что она козлиха и дура. «Любишь? – спрашивала себя и отвечала: люблю. – А если любишь, зачем морочишь голову заслуженному человеку? В чем причина? Чего боишься, за кого? За себя? Смешно. Сколько раз уходила и – ничего, уйдешь, если понадобится, еще раз, артистка, тоже мне, проблема. За детей боишься? Каких детей? Гипотетических? Их все равно, скорее всего, не будет. Тогда за что? Нет, дура я, дура, дура и козлиха. Крутая козлиха».

А боялась она не за детей, которых, скорее всего не будет, и боялась не разумом, а женским своим провидческим подсознанием, что много сильнее сознания, и боялась того, что он стар. Вслух никогда об этом не говорила и не думала даже внятно об этом, но подкорка и чутье были в ней, как в каждой женщине, сильнее мысли, и они командовали ей остерегаться – вот и вся причина. Она видела, он бодр и крепок, но надолго ли его хватит, спрашивало ее подсознание, и оно же отвечало, что ненадолго, что чудес не бывает и что сорок с лишним лет разницы между ними слишком много. Значит, внушало ей подсознание, тебе придется пережить его болезнь и уход, что дальше? Ты готова принести себя в жертву не только Армену, спрашивало далее подсознание, но постылому холодному одиночеству? Ты готова положить крест на собственную судьбу?

Он лежал тихо, ни храпа, ни звука, она знала, как он обычно спит, и поняла: не спит.

– Я согласна, Армен Борисович, – сказала вдруг она.

59

Сказала так, потому что в мгновение почувствовала согласие сознания и подсознания в себе; они действовали заодно, и все вопросы для нее разом отпали, и остался для Армена один общий ответ: да.

Сказала «да» в темноту, знала, что слышит.

Дыхание его на секунду прервалось, но ответа не последовало, она убедилась: не спит. Но почему молчит? Почему не реагирует никак? Пронзил страх: неужели передумал?

Тишина была ей ответом, который совершенно ее не успокоил.

Передумал, передумал, передумал! – поскакали в ней зловредные мысли, которые всегда живут в организме и только и ждут своей минуты, чтоб выскочить и нагадить. Передумал, конечно, передумал, согласилась она с мыслями и правильно сделал, и поделом мне, поделом, так мне и надо!

У нее тоже была плодотворная творческая ночь без сна и покоя, мучение, длившееся бесконечно до самого серого рассвета. Он, в конце концов, заснул – услышала, она заснуть так и не смогла, но решение, казалось, было принято ею окончательно. Теперь она подгоняла время, ждала утра, чтобы расставить в квесте все точки, немедленно подтвердить свое согласие, а если понадобится, взять его за руку и самой потащить в ЗАГС. Она сделает это твердо и каяться не будет, а просто скажет: пора. Все прекрасно и хорошо бы, если б получилось так, твердила она себе, но вдруг он скажет, что сейчас не время, вдруг скажет, что надо бы еще подождать, потерпеть, примеряться, привыкнуть – скажет так, как все это время канючила она?

– Господи, – заключала она перед очередным прокручиванием в голове своих завтрашних действий, – какая же я козлиха!

Увы, утром все произошло не совсем так, как она предполагала. Вернее, совсем не так. Мастер снова переиграл ее по всем статьям и, чего уж там, оставил в дураках. Переиграл и поставил на место, знай отныне и до века, кто есть ты и кто я.

На рассвете, когда в комнате проявились очертания знакомых, почти одушевленных предметов, он зашевелился, поднялся полутенью и тихо покинул ладью, как, мелькнуло у нее, разуверившийся в их общем семейном корабле матрос. «Я права, – в отчаянии подумала она, – передумал, передумал и больше он никогда…»

Его не было довольно долго – она терпела, ничего другого не оставалось. Хотела пойти за ним, волновалась, но, услышав в соседней комнате шумы, поняла, он чем-то занят, поняла, что он в порядке и что не в порядке только она одна.

Потом он вернулся.

Вошел решительно, быстро перебирая ногами, приблизился к ладье и к ней, загипнотизировал ее, как овцу, волчьим режиссерским взглядом – так, что она ни о чем не решилась спросить, ухватил ее безвольную руку и надел на положенный безымянный палец кольцо.

Простое золотое кольцо. Наделось на палец так естественно и просто будто всегда там было и вернулось на законное место.

Опять не понадобились слова. Слова и объяснения понадобятся потом, и они будут очевидно неинтересны, сейчас понадобился поцелуй.

– Едем, – сказал он, когда закончился этот поцелуй преданности и готовности по любому его слову сделать так, как хочет любимый мужчина. – Едем, – повторил он. – Знаю один тихий ЗАГС. Подать заявление успеем до театра. Паспорт не забудь. И желание.

Обыденно и просто. Когда есть любовь, все остальное превращается в мелочи, которые даже не раздражают.

Он облачился в любимый большой пиджак, она натянула обыкновенную джинсу и кофту. Свадебное платье? Какое тебе платье после трех замужеств, дорогая? Макияж? Плевать, потом-потом, она не будет терять времени, тем более, что он уже готов и хмурится в прихожей, потому что, она знала, он ненавидит ждать. Только бы быстрей, пока он не передумал, только бы быстрей – кстати, она и без макияжа выглядела отлично – успела взглянуть на себя в зеркало, сама себе понравилась. «Я красавица, – подумала она, – красавица, красава, красавище – повезло деду, любимому и единственному, ой, как повезло. А мне-то как повезло!..»

Ехали, понятно, на «Тойоте».

Он сам был за рулем, смотрел на дорогу и был так сосредоточен, будто сдавал министерской комиссии главную премьеру.

Она с приклеенной улыбкой тоже была на редкость невозмутима. Ужасно хотелось смеяться, петь, счастье было в горле, на выходе, но театральная леди, сдерживая себя, играла отстраненность, даже неприступность. Лишь ладонь, как обычно, положила на его пятерню, сжимавшую рычаг переключения передач. Положила и сжала, нежно и сильно.

О том, куда едут и зачем, не было сказано ни слова, посторонний пассажир никогда бы не догадался, что в данную минуту видоизменяются судьбы.

Великие человечьи дела свершаются тихо.

Они ехали на дело. Оба были уверены, что поступают правильно, потому молчали.