Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

111

Это был длинный день.

Не успел он отойти от женских визитов, а главное, от мыслей, возникших по этим приятным поводам, как вновь влетел Осинов, по-прежнему воодушевленный идеей, которую не успел озвучить. Руки его летали.

– Извините ради бога, но я уже со всеми переговорил. Восторг полный! И Слепиков, и Саустин – оба готовы, что называется, ринуться в бой! Кого вы сами выберете режиссером – это уж ваше дело…

– Ты сядь сперва, Иосич, сядь, – попытался охладить его пыл Армен. – Рюмку хочешь?

Видел, что Осинов серьезно беременен идеей, знал, что отяжеленный идеей завлит опаснее любой женщины на сносях, но разрешать его бремя не торопился. Беременный Осинов был одухотворен, прекрасен и физическое свое уродство успешно преодолевал.

Осинов присел, выпил, но температура в нем не убавилась, и руки по-прежнему летали. Он ждал вопроса от Армена, главного вопроса, на который ему не терпелось ответить, но мудрый Армен ни о чем его не спрашивал. И Осинов не стерпел.

– Не спрашиваете – не надо, сам скажу, – торжественно начал Осинов, огляделся по сторонам и добавил звука – ему хотелось, чтоб слышали его сейчас все, весь театр, – Речь идет, конечно, о Шекспире!.. Король Лир – ваша пьеса! Органика у вас такая, вы изначально… вы папой и мамой рождены Лиром, Лир – ваша великая роль! Она будет, и она потрясет!

«Угадал!» – стукнуло в голове у Армена. Лир! Угадал, черт, самое большое мое желание, самую большую последнюю мечту! Лир! Мальчик мой завлит! Не зря я ему зарплату повысил, не зря приблизил. Чудо ты Иосич – думаешь, как я, мечтаешь, как я, дышишь, как я…

– Удивил, – сдержанно ответил Армен и эта сдержанность стоила ему сил и всей актерской выучки. – Думаешь, смогу?

– Уверен, – снова загорелся Осинов. – Нет второго такого Лира в стране России. Были – сейчас нет. Вы единственный и лучший на все времена.

– Да… Когда-то Гончаров тоже так считал. Звал меня, предлагал – не получилось, – смял подробное объяснение Армен, не стал рассказывать причину своего отказа – после известных событий – на то, давнее предложение Гончарова…

– Вот я и говорю! Тогда не получилось – сейчас получится в лучшем виде.

– А не слишком ли я стар? – спросил его Армен, рассчитавая – с некоторым актерским кокетством – на определенный отрицательный ответ, на то, что нет, мол, наоборот, сейчас вы в самом подходящем возрасте для Лира, в самой подходящей форме мудрости и понимания, вернее, непонимания – по роли – жизни, сейчас вы настоящий чистый, умный и наивный король Лир, не защищенный перед ударами судьбы и предательством детей – и играть-то ничего не придется, вам надо лишь прожить на сцене три часа великой пьесы, и это станет сенсацией в театральном мире.

Так и получилось, ответ Иосича полностью совпал с его предположениями. Что-то я все-таки понимаю в людях, подумал Армен. Подумал и снова уверовал в себя, уверовал в Шекспира, Лира и Иосича и снова вспомнил заветы Гончарова насчет принудительного фантазирования. Пьесу он хорошо помнил. «Я – Лир, – сказал он себе, – я король Лир, я погибаю, я не готов к предательству детей, к предательству и обману вообще». Подумал так и снова вспомнил историю с «Сирэнью».

112

Это был очень длинный день. Потому что потом, без приглашения, как легкий ветерок, в кабинет вошла она – нежная, мягкая, воздушная Вика, с улыбкой, которую он раньше обожал, которой теперь испугался.

Испугался потому, что не знал, хватит ли у него сил, увидев ее улыбку, не отступить от принятого решения и выполнить то, что он обещал Кавказу и маме.

Она долго не произносила ни звука. Села напротив, глаза цвета фисташек – в его близкие глаза и руку свою вдруг, без спроса и предупреждений, положила на его руку. Теплую свою, мягкую и нежную музыкальную руку. И он вздрогнул, но руку свою не выдернул из-под гнета и женского плена.

– Армен… – произнесла она и затихла в мечтах и мыслях. «Боже мой, боже мой, – думала она, – однажды я, глупая дура, чуть не погубила его „Фугасом“, так неужели сейчас придется губить таким образом? Я не хочу, не хочу, не желаю – но ведь он сам хочет, сам желает, сам лезет в западню! И как ему объяснить, чтобы он меня понял, как? Словам все равно не поверит…»

Армен был спокоен. Руку свою держал в ее плену, но его уже не цепляло. Видел ее глаза-фисташки, слышал легкое дыхание, вспоминал ее всю до самых заветных кудрей, но ощущал, что любить ее не хочет. И не может.

А вместо возмечтаний о ней и прошедшем счастье крутилась в нем новая, вечная и великая цель. Лир. Потому не очень важно было ему, что она скажет и что святое предложит – святость ее он уже вызнал. Я Лир, Лир, Лир, пришло ему в голову, мое нынешнее общение с ней и есть, по сути, кусок его будущей роли.

– Прости, – сказала она. Это было короткое слово, в котором была одна большая надежда вернуть любовь и музыку – он это почувствовал, но мнения своего не переменил.

– Прости, – повторила она.

– Да, – сказал он. Подумал, помедлил, потом все-таки произнес: – Завтра, пожалуйста, принеси мне сюда все, что я просил.

– Это окончательное решение? – зачем-то задала она лишний вопрос, еще не поняв до конца, что видит его в этом качестве в самый последний раз.

– Мне очень плохо без белья, – сказал он и зачем-то посмотрел на часы.

Она поняла и легко поднялась.

– Всего тебе хорошего, – сказала она.

– И тебе того же, – сказал он.

Расставание без скандала – особый бесценный дар, дается избранным и немногим. Мир, любовь, ненависть, война – все банально и очень близко у людей: по полтора тихих щелчка в любую сторону. Он знал об этих щелчках, он сам их для себя придумал, но делать их умел только в одну сторону: от любви к войне, щелкать обратно у него не получалось.

Она ушла, но долго еще он слышал в ушах звон захлопнувшегося замка. Замок, закрывший дверь в прошлое – красивый пошлый образ, – сказал он себе и тотчас спросил: мама, я все сделал, как теперь жить? Родное лицо появилось мгновенно на экране памяти и произнесло простые слова, которые его успокоили. У тебя есть театр, где тебя любят, сказала мама, и есть публика, которая тебя обожает, в твоей жизни еще очень много любви – живи, сын, ты в порядке…

На радостях он выкурил еще одну сладкую. Раскурился, с улыбкой сказал он себе, надо бросать.

113

Ее действительно не стало на следующий день.

Исчезла.

Ни звонки, ни фейсбук, ни мэйлы не отвечали на запросы.

Кабинет директора был закрыт. Ключ после паники обнаружили на проходной, где он был незаметно оставлен ее немой рукой. С ней же одномоментно не стало в театре главного инженера казака Богдана и жинки его, художника по костюмам липучей Марины.

Элла еще работала, но где находилась ее подруга, она не знала или делала вид, что у нее плохо с памятью.

Осинов предложил ее по-шекспировски пытать, но такой Шекспир Армену был не нужен.

Встречалась она втихаря с Романюк, пила с ней кофеек, и, как более умная, давала ей смертельно бьющие, радикальные советы на победы. Но выступать против Армена открыто, в театре она не решалась. Не решалась рисковать, не знала чем история кончится, не уверена была в Вике и более всех боялась за себя и ребеночка своего Энвера, прижитого от турка.

Театр притих, с хозяйственными и денежными вопросами временно тыкались то к Элле, то даже к Осинову, путались и плевались в разные стороны театра.

Потеря привычной соски. Сплошные тайны и непонимание. Так прошел месяц.

Но все это было ему до лампочки.

Потому что наступили благословенные дни первых репетиций Короля Лира, а он, вслед за Эфросом, не уставал повторять, что репетиция есть истинная и самая большая его любовь в театральном процессе.

Произошедшее с ней, с ними не могло его не затронуть, она ему иногда снилась и даже мучила во сне наивными вопросами первого девичьего секса. А еще его мучили нервы, думы, переживания, он был эмоционально растерзан, что, как ни странно, помогало ему лепить Лира. Он искал в себе точные реакции на трагедию Лира и, спасибо ей, благополучно их находил. Помогает, помогает, подлая, благодарил он ее про себя, немного скучал по ее обманам, женским хитростям и круглой попке. Однако только немного, вглубь себя он, кавказец, ее уже не пускал.

Саустин и Слепиков работали вдохновенно, как только и можно работать над Шекспиром, с холодным носом и умозрительно Шекспира не возьмешь.

Они были совершенно разными режиссерами, но ревность меж ними, по договоренности и клятве, была изничтожена в буфете за рюмкой, оптимальное решение они находили сообща, часто прямо на сцене: пара режиссеров и он, знаменитый артист, иногда с интересным советом по Шекспиру встревал Осинов. Все спелось.

А он прижился в кабинете, у него для этого тоже было все.

Белье и пожитки она, исполняя последний супружеский долг, принесла на следующий же день, незадолго до исчезновения. Положила баул на диван, сказала: «как ты просил», на секунду тормознула, ожидая его реакции, реакции не последовало, и она со своей выпуклой попкой и музыкальными пальчиками ушла насовсем. Удалилась в вечность, испарилась как мечта, пошло подумал о ней он.

А ему осталось немало: диван и крепкий сон, и душ, и туалет, а еду буфетчица таскала из ближайшего японского ресторана – ненавистные ему зеленые листья, в которых начисто отсутствовал сахар, – и был под рукой инсулин, и инъекции, а главное, он находился там, где всегда мечтал находиться: в театре. Так, что нет худа без добра, говорил он себе и чтил русский народ за мудрые пословицы.

И роль радовала, с каждым днем открывая в себе все новые и новые интереснейшие для актера глубины, и режиссеры радовали дотошностью и вниманием, сахар радовал нерядовой дисциплиной, и жизнь вообще, – если вынести Романюк за скобки, – тоже радовала, но все же, все же, все же… Где она, что с ней? – беспокоясь, спрашивал себя Армен и не находил ответа. И в театре шушукались: что с худруком? Куда девалась жена его, директор, и почему он живет в кабинете? Что у него дома происходит, дезинфекция что ли? Можно выразиться и так, среагировал Армен на слухи, пересказанные ему Иосичем, дезинфекция, большая дезинфекция жизни, так им всем и отвечай, наказал он завлиту, и завлит его понял, но от себя литературно добавил, что Романюк со всем семейством временно укатила в Киев. Или не укатила, еще раз добавил он и пожал плечами.

Когда поздним вечером затихала жизнь в театре, Армен возвращался в кабинет, холостяцки перекусывал ненавистными овощами, смотрел по телевизору бокс или футбол, но никогда – политику, ложился на диван, оценивал прошедший репетиционный день, общался с мамой, получал от нее «спокойной ночи, сын», гладил священный сверток с Филом и проваливался в сон как наработавшийся до смертельной усталости работник. Благополучная одинокая жизнь. Одинокая жизнь театрального кота Зуя, которого она сдала в приют, определил он однажды такую жизнь, унизительно, но не смертельно, сказал он себе, кот тоже человек.

Однако сил что-то изменить кардинально у него уже не было, он ждал Артура.

Знал, что Артур не потерпит такое его существование.

И угадал.

114

Артур после отдыха явился в театр свежим и бодрым; театр завибрировал от голоса его и крепкой походки и в очередной раз очнулся от замора.

Когда Артур вызнал всю историю кончины великой любви, чуть не закричал, но все же не закричал, свистнул и попросил три дня на разбор завалов и хронического состояния душевной болезни Армена. Так и назвал: душевная болезнь и немного порадовался, что она, слава богу, кажется, с него сошла.

Ему хватило двух дней. Влез в интернет, прозвонил, прокачал и к исходу второго вечера явился в кабинет с веселеньким и окончательным цифровым диагнозом.

– Половина арбатской квартиры, что когда-то театр Маяковского предоставил лучшему артисту и его прежней супруге, и которая, по большой любви, была подарена Арменом госпоже Романюк, была ею, госпожей Романюк, заложена бизнесмену Зинину. Заложена, не выкуплена и перешла в законную собственность бизнесмена по истечению срока выкупа. Законную! – подчеркнул Артур. – Вторая половина квартиры осталась в собственности прежней американской супруги, у вас, извините, круглый ноль.

А новостройка в Новой Москве, в которой еще недавно звучала музыка Шопена и аккорды кроватных пружин, и где женской рукой был недавно врезан новый замок – так она изначально была куплена на имя Виктории Романюк и любимый артист, то есть, вы, вообще отношения к ней не имеет.

– Поздравляю! – возвысил голос Артур, – вы абсолютно законно живете в кабинете. Другого жилья у вас нет! Но это еще полбеды!

– Говори, – сказал Армен, откупоривая заветную армянскую бутылку. – Я – Лир! Говори! Ты знаешь, да – мужества, вот чего нам всем не хватает – извини, это из пьесы! Говори!

Мужчины чокнулись, и Артур, поморщившись, продолжил.

– Деньги, на которые вы могли бы купить новую квартиру, которые вы заботливо сберегали в Сбербанке, но, по большой любви, отписали доверенность Романюк Виктории Богдановне, – с ваших счетов благополучно исчезли. Вот так. Все исчезли, кроме семисот рублей – подозреваю, что на бутылку армянского – вам, за всю вашу большую неземную любовь…

Армен махнул коньяк как водку – залпом и не закусил.

– Замечательно! – сказал он. – Значит, я не только бездомный, я еще и нищий. Я – Лир! Я – подлинный Лир! Замечательно! Обстоятельства моей жизни гениально совпали с пьесой, испортить такую роль права не имею. Ай, да Шекспир, не зря его Иосич всю дорогу целует!.. Но и она хороша. Воровка, талантливая воровка на доверии! Талантище! Не зря я выбрал ее среди тысяч двуногих, не обмануло чутье, не подвело! Вот тебе и выпуклая попка, вот тебе и Шопенчик с Моцартиком!.. Ничего, поживу пока здесь, так, как положено Лиру. Ничего, точнее будет роль… Иди, Артур, иди, я многое сегодня узнал, иди, я отдохну…

Артур не был русским человеком, но он был московским, потому сплюнул от души, как русский, как подлинный москвич – про себя, конечно, про себя, сплюнул от расстройства и непонимания привычек великих людей и потому, что знал, если не он, Армен действительно проведет оставшуюся жизнь в кабинете.

Он пожал другу руку, сказал несколько правильных слов о предстоящей борьбе и исчез на три дня в интернете и цифре.

115

За это время Армен до самой последней улыбки добивал в себе любовь.

Блуждающая она, объяснял он себе, и я блуждающий, мы оба блуждали, но в разных космических мирах, наши миры не пересеклись, не стали одним общим миром. Бывает.

«Где были твои рентгеновские глаза?» – спрашивал он себя и себе же отвечал, что большая и глупая старческая любовь застит даже рентген.

От любви до ненависти один шаг. Легко сказать, трудно сделать. Он, кажется, его сделал. Он погладил Фила на ночь и принял решение. «Бареф, мама, – сказал он засыпая, – я сделаю так, как ты мне советовала, ты опять оказалась права. Бареф, мама, увидишь…»

Нельзя сказать, что ему стало легче, ему стало определенней.

И теперь ему был нужен только один свободный день.

А в остальном время неслось без особых новостей, в обычных репетициях Шекспира.

Армен своеобразно выстраивал Лира.

Столько горького отчаяния и боли демонстрировал он в сценах короля с предавшими его дочерьми, что зрителю становилось очевидно: он переживает не за себя, но именно за дальнейшую судьбу любимых дочерей, он болеет за их будущее много больше, чем за собственное, не очень для него важное. Пересилив свои беды, он горевал и заботился о предавших его детях и этим был велик.

Реактивный Саустин, переглянувшись со Слепиковым, хотел, было репетицию прервать и поправить, но глубокий Слепиков с ним не согласился, шепнул: пусть будет так, интересно…

Армен не всегда верил в бога, чаще не верил, но когда репетировал Лира, был с богом. В жизни своей он еще не репетировал с таким наслаждением. Все сошлось: опыт, мудрость, роль, ну и, конечно, Шекспир, который заменял ему бога.

Театр затихал, все, кто мог, разные его обитатели, за спиной, втихую от режиссеров, столпились в дверях и проходах, и слушали, и смотрели то, что увидеть и услышать дано не каждому и редко: живое искусство, что рождалось на глазах. Оно вызывало чистые слезы и очень просто напоминало каждому о том, что рядом с человеком всегда должны быть душевно близкие люди, но что так бывает не всегда, даже если рядом с тобой единственные любимые чада. Родство не по крови, объяснял зрителям Лир, родство людское должно быть по духу.

А все-таки что-то в его репетициях шло не так, за кулисами и в буфете потихоньку шептались, что, дед, якобы, уже не тот, и для Армена, куда стекались слухи, это не стало новостью.

Мощно задумали режиссеры Лира, понимал Армен чуть ли не вся труппа должна была участвовать в спектакле, большая декорация и большая музыка. И большой, в случае провала, удар по театральному, и так небольшому, бюджету, понимал Армен.

А еще он знал по опыту, что большая роль и большая удача в театре без труда и мук не даются, а сейчас, на Лире все шло уж больно гладко и подозрительно легко. Армен с ужасом чувствовал, что, несмотря на шумные декламации и технику, он внутренне пуст. Это его пугало, он надеялся на режиссеров и понимал, что надеется напрасно. И Слепиков, и Саустин замечательные ребята – надо, кстати, дать Саустину возможность поставить «Незабвенную» Ивлина Во! – все понимал о режиссерах Армен, но разве сравнишь их с громоподобным Гончаровым, тонким Эфросом или интереснейшим фантазером Захаровым? Разве могут они поставить ему задачу, которая его бы затруднила, озадачила и вдохновила одновременно, разве могут объяснить, что он будет играть, кого и как? Разве могут выдернуть актера на новый, более высокий уровень, сделать его жизнь мукой, но счастливой?

Даже великому актеру всегда требуется могучая режиссерская рука, понимал Армен, ему она требовалась более других, про себя он знал, что без большого режиссера он особой высоты вряд ли достигнет, с этим надо было что-то делать – но что? Искать других режиссеров? Где? Кого?

Он продолжал расчитывать на себя.

116

О репетициях уже трепались в сетях, Иосич об этом знал, Армен к интернету отношения не имел, да и не интересны были ему чужие мнения, такие новости он новостью не считал.

Настоящая новость пришла к нему совсем с другой стороны.

Вечером нежданно-негаданно поскреблась в дверь и явилась к Армену хорошенькая женщина. С его разрешения вошла и улыбнулась виновато, с заиском. Это была замдиректора Элла.

– По личным вопросам – до семи, – сказал Армен.

Помнил, чья она подружка, настроен был соответственно и, хотя видел перед собой еще одну молодую попку, которая, теребя глаза, вертелась перед ним, среагировал на нее холодно, не хотел ее, да и не мог.

– У меня всего два слова, – поспешила Элла. – Я больше не общаюсь с Викторией… Я, когда все узнала… мне противно стало и гадко – это правда. Тем более, она уже встречается с тем длинным козлом, что болтался в наших коридорах…

– Наплевать, – сказал Армен.

Сказал так, потому что, как кавказцу и армянину, ему было совсем не наплевать.

– Вот, я просто хотела, чтоб вы знали, – заторопилась она. – А работать в театре я продолжаю, все делаю…

Сказала и замолчала. И он молчал. Не верил он более в женскую искренность и правду, а верил в сговор, заговор и закулисье ради выгоды.

– Все? – переспросил он.

– Все, – сказала она. – И пожалуйста…

– Не надо, – прервал он, – мы не на сцене. Спокойной ночи.

Повернулась и ушла. Ей, наверное, стало легче, подумал он, выполнила ее директорскую установку, заслала мне казачка, но я казачку не поверил. Еще одна круглая попка разоблачилась – но вовремя, как раз накануне, она об этом знать не могла, но она же подтвердила: я все делаю правильно.

Он завел старомодный соответствующий возрасту будильник, который звонко тренькал по утрам и никогда его не подводил. Он должен встать рано и быть в форме. Завтра, мама, подумал он, потерпи до завтра, и больше не будет никаких ля-ля, уступок, никаких армянских затягиваний времени! Бареф, мама! Увидишь!

Ночью толком не было сна, утром поднялся еще до будильника, который звенящей очередью настиг его уже с чашкой кофе.

Дрожь нетерпения играла в организме марш.

117

Он никому не сказал о своем плане, ни единому человеку, даже верному Артуру. Это было его, его личное дело, его последний бой, он должен быть один. Пусть Артур узнает позже всех, подумал Армен, он все равно идею одобрит!

Поехал сам, на «Тойоте».

Толкался в пробках, не торопился, ехал солидно, основательно, цель не плясала перед ним в прорези мушки, но держалась незыблемо – в голове.

Все оказалось просто. Так же просто как начать жизнь, так же просто как ее окончить.

Удивительно, как легко нашел он тот ординарный блочный дом и скромный ЗАГС со скромной вывеской, обещавшей легкое счастье через женитьбу.

Пообещали – не обманули, подумал он, он получил свое счастье, норму свою, порцию, остальное оставь остальным, заключил он, всем хочется счастья, даже тем, кто не понимает, что это такое.

Но самое удивительное обнаружилось тогда, когда он вошел в заведение.

Все та же длинноногая восседала на ресепшене, все так же бестолково хлопала она роскошными глазами-открытками.

– Здрасте, – сказал Армен. – Как поживаете? Я тоже хорошо. Пришел разводиться.

Она его в миг признала, возбудилась, заохала, сразу повела к серьезной и милой даме, которая предложила Армену стул и поспешила с приготовлением кофе.

Глупых вопросов о причинах серьезная дама не задавала, что уже было хорошо. Объяснила порядок процедуры, спросила: согласен ли он? Получив согласие, предложила дорогому гостю написать заявление и, пока он писал, смотрела на него во все глаза, как смотрят на чудо за бесплатно.

– Сделайте это как можно скорее, – сказал Армен, покончив с бумажкой, и снова избежал дурацких разъяснений.

– Мы все вам сообщим, – сказала дама. – Вторую сторону поставим в известность. Она еще не знает?

– Догадывается, – сказал Армен.

– Тем более. Мы постараемся. Знаете, раньше я желала вам счастья, теперь даже не знаю, что пожелать…

– Удачи, – сказал Армен, – достаточно. Приходите к нам в театр. У нас хороший театр. Честный.

С легким сердцем он вернулся в театр и даже успел поставить Тойоту на прежнее ночное место. След в след. Первая удача, спасибо серьезной и милой даме.