Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

94

Какое-то время все продолжалось так, как было. Большая любовь – животное живучее, сразу не умирает.

В коридорах театра появились малознакомые и совсем незнакомые люди. Однажды она познакомила его с молодой женщиной с большими и непростыми глазами. Это Элла, сказала она, любимая подружка юности, добавила она и чмокнула Эллу в щечку. Женские поцелуи и любовь всегда вызывали в нем недоверие, по жизни он знал, что за ними, как правило, скрывается зависть, ревность, неприятие и взаимная борьба на уничтожение – все, что угодно, кроме искренней дружбы. Взглянув на Эллу, он сразу понял, чем закончится дружба и мнение свое высказал тем же днем за последним вечерним чаем. Она подняла его на смех.

Армен все еще любил ее и поднял руки – ладно, сдаюсь! Он любил ее, как беспрекословно любил музыку, верил ей и изменить себе, то есть, не поверить никогда бы не смог.

И потому Элла все чаще мелькала в театре, на репетициях сидела на видном месте и что-то даже советовала Вике в перерывах.

Как-то днем Вика застала подругу в главном фойе в компании молодого красивого мужчины, ровесника Эллы и, возможно, ее бойфренда. Кто? – спросила она глазами и тотчас узнала, что это Прохор Шаляпин, старый Эллин дружок, но без всяких этих дел, дружок и только. Поняла, кивнула Вика, а про себя подумала, что красавчиков не любит и никогда бы с ним не стала – подумала так и посочувствовала Элле.

А через некоторое время приказом директора Романюк Элла была назначена заведующим труппой – должность в театре нужная, но чиновничья, диспетчерская, не творческая – Армен было вспылил, что не посоветовалась с ним, но должность была такой в театре нелюбимой и так непросто было найти приличного завтруппой, что Армен согласился. Короче, и Элла, и «Сирэнь» благополучно в театре существовали, актеры плевались, но спектакль уже шел к премьере.

Несмотря на то, что худрук по поводу «Сирэни» получал кривые сигналы с разных сторон театра, он терпел, что давалось ему с трудом.

Терпел слова, терпел оценки, даже кислую физиономию Осинова, который уговаривал, что до премьеры ничего понять нельзя, и все еще может быть хорошо, и себя уговаривал, что будет отличный спектакль. Уговаривал себя как зеленого первокурсника, хотя всем уже было очевидно, что «Сирэнь» – позор.

А он терпел. Ему тоже было все ясно, но он надеялся в последний момент на везение и на театральное чудо.

Тратил на терпение нервы, здоровье и, как боксер, проигрывал сахарищу по очкам.

Однажды так ему проиграл, что снова оказался в той же самой клинике.

Нянечки, санитары, врачи встретили его как родного. Положили на ту же койку у окна, где лежал раньше и где нравилось смотреть в окно на тополь и умных ворон, которым вроде бы на все наплевать, но чуть кто зазевался – цап! – и была такова…

– Вот, – сказала медсестра Галина. – Добро пожаловать в новые старые гости.

Холодная серенькая палата быстро согрелась теплом обожания и шуток.

– Век бы с вами не расставалась, – сказала ему Галина, мастерски протыкая ему вену иглой капельницы. – Жаль, вы поправляетесь и уходите от нас.

– Нет проблем. Обещаю больше не поправляться, – сказал Армен.

– Ой, нет, нет, – сообразила собственную промашку Галина, – я не это имела в виду, а просто без вас – скучно!

– Я еще устрою вам концерт, – пообещал Армен.

Вика была рядом. Гладила по руке, смотрела в глаза. И он, не мигая, смотрел на нее. Это был мост, диалог шел без слов, диалог о самом важном, о том, как жить дальше театру и им самим.

Последнее время они спали в разных комнатах. Не потому что меньше стало любви, а потому что спать раздельно здоровей и спокойней, и сон у каждого – полноценней. Ни его кавказского храпа, ни ее нервных вздрагиваний во сне – лучше, лучше, согласись, Армен, так лучше! Оба согласились – лучше. Оба, на самом деле, понимали, что дело не в качестве сна – в чем-то другом, но это что-то обсуждать не хотелось так же, как признаваться в чем-то не особо приятном. Она уговаривала себя, что причиной всему был сахар, он в размышлениях своих допускал, что все дело в его возрасте, но обсуждать вслух ночные перемены ни он, ни она не решались.

Вошел врач, прежний, приветливый светлый славянин, поздоровался с Арменом по-армянски: Бареф.

– Бареф, – ответил Армен.

– Видите, – сказал врач, я армянский не забыл.

– Спасибо, – сказал Армен. – Арарат добро помнит. Как и зло.

Врач проглядел экспресс-анализ крови, пожал Армену руку, что все о'кей и что-то невразумительно медицинское бросил Галине. Галина кивнула, улыбнулась Армену и предложила ему огромные синие таблетки, которые должны были напугать его сахар.

Конвейер поддержания жизни заработал. Вика взглянула на серебряные часики, подарок того, кто лежал под капельницей и поняла: пора уходить. Армен пристроен, подумала она, а театр ждет. И Армен это понял.

– Об одном прошу, – сказал он, почти прошептал Вике, приблизившей к нему для поцелуя лицо. – Больше меня не закрывать. И второе, самое важное: без меня премьеру не назначать, ни под каким видом. Я должен это принять или не принять никогда. Это серьезно, это не я тебе говорю, это говорит театр. Ты меня хорошо поняла?

– Котик, я клянусь, – сказала Вика, приложилась к его губам, сжала чувственно руку и добавила, – звони, я всегда на связи.

И ушла от него словно от коронованной особы – пятясь задом и приветственно помахивая рукой.

Сахар и он. Он и сахар. Третьего не хватало, самого главного. Не хватало театра.

Он набрал Иосича, все ему рассказал, Иосич, как принято, поохал, сказал, что, бог даст, худрук выбыл ненадолго, на что Армен попросил его постоянно держать в курсе и докладывать что и как происходит с «Сирэнью». Конечно, конечно, не волнуйтесь, сказал Осинов, лечитесь.

Осинов был готов тотчас опрокинуть Романюк вместе с «Сирэнью», но хитроумно желание свое сдержал и дал сперва вволю поработать интриге Саустина – Шекспира. Пусть Романюк совсем увязнет, пусть разругается с артистами, пусть потратит все бюджетные деньги, пусть завалит постановку полностью и только уж потом… Армен должен лично кайфануть от ее безобразия, да так кайфануть, чтобы лично ее прихлопнуть. «Я – Яго, – обрадовался Иосич, – я чистый злой гений, Шекспир был бы рад. А на самом деле я народный мститель, мщу за предательство. Предательство чего?» На этот вопрос Осинов предпочел не отвечать, вопрос был путаный…

Переговорив с Осиновым, Армен включил ящик, висевший над головой на противоположной стене палаты. Любимого футбола не было, любимый бокс тоже отсутствовал, зато на «Культуре» нашлась музыка, которая объединяла в себе все его любови сразу.

Он слушал могучего Бетховена, наполнялся мужеством, жаждой борьбы, предвкушением победы и понимал, что еще не вечер.

Какой-то сраный сахар, уговаривал он себя, мешает мне жить, какой-то сраный сахар, сраный сраный, сраный – который я обязан победить! «Рабинович, зачем вы сделали обрезание? Ну, во-первых, это красиво…»

Армен дремал, улыбался во сне.

Все было понятно и обговорено. Театр функционировал в автономном режиме полета под ее, значит, и под его руководством. Если что, можно будет позвонить Слепикову и спросить что и как – Геннадий Васильевич человек честный, мне врать не будет. Можно, кстати, и Иосича шевельнуть, он тоже скажет правду, – но не нужно все это, не нужно, не нужно – она дала слово, и он ей верит…

День прошел удачно, заключил Армен, жизнь продолжалась и не важно, что он на больничной койке, это временно. Временно, значит, не стыдно, так мама говорила…

95

Обещание, даже клятва настоящему честолюбию не помеха.

Как только Вика покинула больницу, села в машину и вырулила на Ленинский, она подумала о собственной клятве совсем по-другому.

Он заботится о театре, она заботится о нем. Потому до сих пор уверена, что «Сирэнь» в ее постановке это круто, и это, как ни посмотри, ему на пользу.

Не понимала простого, что ее «круто» и его «круто» – разные величины. Слово одно, смысл разный – так у любимых возникают разные языки, так пишется история разводов.

Честолюбие жгло и жало на газ.

Мало ли что обещала. Обещала одно, а жизнь потребовала другого – жизнь решает, Армеша, жизнь. Деньги вбуханы, костюмы пошиты, декорации готовы, поезд, что называется, набрал ход, и не может такого быть, чтобы мнение одного человека, даже такое драгоценное мнение, как твое, Армеша, всю эту махину остановило! Или его мнение все может?

Дали зеленый, она первой среди машин сорвалась с линии «стоп».

До сих пор чувствовала и знала, что любит его всем сердцем, что всем пожертвует ради него, все за него отдаст, за здоровье его и счастье!

Но собственное стремление к славе, как выяснилось, она любила больше, хотя и не отдавала себе в этом отчета.

После больницы она вдруг четко поняла, что он не даст ей самостоятельно сыграть премьеру «Сирэни». Обязательно к чему-нибудь придерется, обвинит в дурновкусии, пошлости, плохой режиссуре – повод отыщет и премьеру замотает, а потом спектакль и вовсе похерят, и найдутся люди, которые будут этому рады. В первую очередь отобьют ладоши драгоценный супруг пьяница Саустин и его дружок, пьяница Осинов.

Потому сейчас у нее последний благородный шанс победы.

Устроить премьеру, пока он в больнице, пока главная в театре – она.

Надо спешить, решила она.

И не надо торопить врачей. Пусть лечат столько, сколько нужно. Даже больше, чем нужно.

Она устроит ему сюрприз. Он услышит обо всем на ТВ, ему прочтут в интернете, он поймет об этом по очередям в кассе театра – о, как бы она мечтала, чтобы так произошло! И пусть скажет тогда, что режиссура не ее формат, пусть попробует только заикнуться! Котик.

Последнее решение разогнало настроение на взлет. Примчалась домой – принялась за уборку. Проветрить, пропылесосить, протереть, перемыть и полить цветы – все она делала энергично, весело, напевая что-то не из гнилого рэпа или допотопного рока, но из самого Моцарта, и этим была высока.

И мысли приходили к ней высокие, почти идеалистичные.

Если он даже не одобрит, думала она, отжимая тряпку, если осудит за премьеру, если даже накажет, раскричится или, не дай бог, умрет – все равно я останусь директором, театр все равно останется моим – я его супруга и наследница, с его подачи Министерство утвердило меня директором. Но он, котик мой, никогда не умрет, он увидит «Сирэнь», возрадуется и будет счастлив!

Готовясь к премьере «Сирэни», она забыла, что снова действует против воли кавказского мужчины.

Она действительно тратила деньги театра, нервничала и ругалась с артистами – по другому в театре не бывает. Чуть что на сцене шло не так, как она хотела, психовала, объявляла перерыв и убегала в его кабинет. Где знакомые предметы, его незримое присутствие, даже легкий запашок его «сладких» возвращали ей самообладание. Следовала чашка кофе, пятиминутная медитация в тишине, и через четверть часа репетиция возобновлялась. Звонить ему в такие перерывы она не решалась: он знал, что с утра они репетирует, ее звонок в такое время означал бы, что с репетицией не все гладко – такие ходы она просчитывала четко…

Артисты быстро привыкли к такому способу существования. Нервничали первые два-три раза, потом успокоились. Тяжелый курильщик Шевченко радовался, когда она уходила – у него появлялась возможность курнуть. Эвентян копался пальчиком в планшете, ему все было до лампочки, Башникова звонила Саустину и все ему полушепотом докладывала. Ага, отвечал ей Олег, а она? Вот так-то и так. Супер, говорил он, супер, да здравствует Шекспир, а про себя добавлял: чем хуже, тем лучше…

96

Сахарное чудище сопротивлялось, с трудом отступало в положенные ему пределы, цеплялось за гипертонию, та, в свою очередь, за холестерин – болячки как сорняки держались одна другой, воевали против него кустом, армией как воевали бы до победного конца против немощного и старого. Но Армен не был ни немощным, ни старым. Похож был на дуб на горе, облепленный наростами, муравьями, болячками, фантазийными грибами, лианами, частично засохший – на тот могучий дуб, что каждой весной, превозмогая болячки, выбрасывает зеленые листья и живет, живет всем назло и видом своим всем говорит: я вечен!

По сути, так и было, если принять во внимание то, как азартно он лечился с расчетом на следующую новую жизнь.

Лекарства принимал с готовностью, процедуры проходил регулярно, не манкировал, не филонил, врачей слушал внимательно – короче, лечился на совесть и надолго, очень хотел скорее вернуться в театр, к ней, Вике и ее «Сирэни», которая ныла в нем и волновала не меньше сахара.

С ней общался регулярно, но разве можно выпытать что-нибудь дельное у неглупой женщины, которая намерена это дельное скрыть? Все прекрасно, говорила она, работаем, стараемся, артисты передают тебе привет и ждут, ждут, как родного отца! Да-да, говорил он, все понятно, всем привет, повторял он, но ничего понятного в ее разговорах не отыскивал, и это его раздражало.

Он звонил Иосичу. Но и Осинов мямлил, ничего толкового сказать пока не мог. Говорил, что да, репетируют много, но что из этого получится, одному богу известно.

И знал бы что-нибудь Осинов, ничего путного он Армену бы не сказал. Осинов жил по Шекспиру, он, как и Саустин, ждал, когда ситуация нарвет смертельным флюсом, когда устранение из жизни директора и режиссера Романюк станет неизбежным. Как хирургия последней надежды.

Старый охотник чувствовал, в театре что-то не так. Не тот след, не та тропа, не того зверя травят, и запах от сцены, где она репетирует, идет не тот. Армен рвался в театр.

Они оба спешили.

Она с премьерой. Он с возвращением к родному делу и отвращением ее от «Сирэни».

97

Большой политик, он принял превентивные меры: в очередном разговоре еще раз настрого запретил проводить премьеру без него. Да-да, сказала она, я все помню, конечно, ты не торопись, не спеши, капитально дави свой сахар, до самого конца! Он выслушал ее, согласился и снова почувствовал: врет. Не нужен он сейчас, не хочет она его в театре, только будет мешать. И еще одно ужасное предчувствие посетило Армена: театр неудержимо катится к стыду и катастрофе.

С этим последним ощущением он, сожалению, не ошибся. Через три дня позвонил Иосич.

– Премьера, шеф! – сказал он. – Поздравляю. На послезавтра назначена премьера «Сирэни»! Примите и прочая!..

Буря собиралась и темнила долго и грянула очень по-русски: совершенно неожиданно.

Армен не нашел слов, захлебнулся от приступа волнения. Дополнительные вопросы были не нужны, все перекрыло одно единственное соображение: от нее снова ложь! Ложь и вранье! Ложь и вранье! «Что это значит, мама?» – спросил Армен и мама слово в слово повторила ему тот напугавший его однажды радикальный совет.

Сахар, воспользовавшись моментом, улетел свечкой в зенит. Приветливый и светлый врач славянин был недоволен экспресс-анализом и добавил ему любимую капельницу.

Он звонил ей целый день – не отвечала, он места себе не находил. Не помогал ни футбол, ни сладкая сигарета, ни любимая рубрика No comments в Евроньюс, которая всегда отвлекала от сиюминутных проблем мечтами и мыслями. «Что я здесь делаю, зачем я здесь, зачем в больнице, от чего лечусь, от чего хочу излечиться – от жизни?» – снова приходили к нему мысли, ставшие привычными в последнее время. Ответы были мрачными, он гнал их от себя, они, как осенние мухи не прогонялись, садились на одно и то же место, изводили.

Она ответила ближе к вечеру, уставшим, тихим, сердечным голосом любящей жены, голосом, которому нельзя было не поверить.

– Я еще в театре, сказала она, сейчас двину домой, а ноги уже не идут… Все глупость и фейк, сказала она, а твой дорогой Иосич – старый провокатор!.. Никакой премьеры нет… Завтра у меня прогон, первая сборка для пап и мам – ты лучше меня знаешь, что это такое. И от Эллы тебе привет…

Он выдохнул словно вынырнул из-под воды и снова схватил воздух. Ему стало легче.

«Для пап и мам» – слава богу, он знал, что это такое. Ближайшие родственники и друзья артистов, публика свойская, заинтересованная в успехе, приглашаются на черновой вариант будущего спектакля, после чего вносятся коррективы и поправки. Значит, это не премьера…

Нормально, сказал он себе, окончив разговор, на «Пап и мам» она имеет право, Иосич, конечно, лучший друг артистов, но тут он явно перебдел…

Так говорил он себе, не говорил – уговаривал и почти уговорил себя, но после невкусной гречки и жидкого больничного чая на ужин нетерпение и любопытство взяли в нем верх, и дело было, понятно, не в гречке и не в чае.

Светлолицый и приветливый, любимый врач Александр, пожелав ему хорошего вечера, пожал руку и ушел, а с медсестрой Галиной, которая перед ним была слаба, он договорился быстро, всего за пару улыбок.

98

В темной своей нейлоновой пуховке, шерстяной шапочке-чулке, без прикрас натянутой на голову, он ничем не отличался от тысяч московских пенсов.

«Яндекс» причалил к больнице мгновенно, и на счастье водила оказался армянином. Армен сразу его прознал.

– Аес? – спросил Армен и водила кивнул. Хороший знак, подумал Армен, перекинувшись с шофером парой сокровенных армянских поговорок. «Цават танем» сказал Армен, что означало, что все горести и беды юноши-водителя он берет на себя. «Спасибо, отец», сказал водила, но великого артиста в пассажире не узнал. Хороший знак или, наоборот, плохой? – снова спросил себя Армен. – Э-э, кто знает…

Дорога от новой Москвы до театра была душевной. Два армянина в Москве. Отец и сын, скорее, дед и внук, у них было о чем поговорить на одном языке. Не о такой ерунде как театр или Москва – они вспоминали горячую Армению. Сын-внук Ашот вспоминал с улыбкой и сожалением, что сейчас не там, не в Араратской долине, что не пьет коньяк, не закусывает бархатом персика и не играет с любимым ишаком Ур. Армен вспоминал почти то же самое: маму, ереванские улицы, любимую Гаяне, сухой жар армянского солнца. Оба вспоминали родину.

Воспоминания оборвались, едва машина свернула к театру.

С фасада объекта культуры нахально глазела на улицы и чуть дышала на ветру многометровая, бело-красно-зеленая надпись СИРЭНЬ в игривых цветочках и подлых кудряшках орнамента.

Предчувствие приказало ему остановиться.

– Стой, – сказал Армен.

– Нет проблем.

У входа он заметил разодетую людскую колготню, обилие лимузинов, в том числе с флажками, и машин телевизионных – старому охотнику Армену все стало ясно.

Готовилось нечто не для пап и мам – обычно скромное, рядовое, почти рабочее представление для своих.

Готовилось нечто рекламное, пафосное, большое и шумное. Из машины он уже видел гостей и некоторых из них, именитых, узнавал. Он знал атмосферу и запах премьеры. Он ее почувствовал и обмануть его было невозможно.

Его трясло от возмущения.

Соображал несистемно, сполохами, мазками.

Значит, она это сделала. Шуструшка. Сделала, пока он в больнице бьется с сахаром то есть со смертью. Сделала, рассчитывая на собственный триумф без него.

Сделала без его разрешения, одобрения, присутствия, без того, о чем он ее просил и что она ему обещала. А кто ей разрешил? Или есть в театре человек главнее его? Значит, есть, она так считает, что есть. А что, собственно, он ей не разрешал? Врать? Нет проблем. Об этом разговора не было. Пусть врет. Она получит свой триумф. Получит до полного конца.

Теперь у него задача конкретная.

Надо увидеть. Не ее – «Сирэнь».

99

Проникнуть в театр и увидеть как она обделается. Обязательно стать свидетелем триумфа, чтоб не со слов товарищей артистов, а присутствовать лично!

Но как проникнуть, чтоб не заметила публика и легавые псы журналистики, вынюхивающие повсюду мерзость сенсации? Как?

Он сыграл роли в десятках детективов, но такой роли у него еще не было. Кино – искусство факта и достоверности, не давало ответа на вопрос, театр – искусство фантасмагории, аллюзий и перевоплощений, основанное на вере и магическом «если бы», только он мог помочь. Эфрос, Гончаров, Захаров, вы все об этом знаете, – подскажите, как?

Они подсказали.

Попрощавшись с Ашотом, Армен волшебно и негромко закашлял «кхе-кхе – кхе» и согбенным стариком ступил на тротуар в скромной сторонке от входа.

Шапку-натягушку перевернул на макушке ярко-желтой подкладкой наружу.

И пальцами в секунду вывернул наизнанку веки – красно-синие жилки изувеченных глаз отпугивали встречную публику кровью, язвой и ужасом – этим он пугал до крика друзей еще в детстве. Потом, выпятив губы, Армен отважно извлек изо рта свою подлинную вставную челюсть – от чего тотчас провалился рот и возраста добавилось лет на тридцать. Вдобавок вдруг засюсюкал как старый китаец.

– Халасе? – спросил себя китаец и сам себе ответил: Халасе.

И сделал шаг, и другой, выбрасывая вперед кривые, старые, китайские ноги.

– Халасе? Халасе. Эфрос бы одобрил, Эфрос не боялся уродства. Это лучшая твоя роль, сказал бы Эфрос и поднял бы вверх большой палец.

На контроле билетов «китайца» приняли за китайца, старого, эксцентричного и очень богатого, и никто не осмелился спросить у него билет.

– Халасе, – сказал себе Армен и как китайский болванчик быстро и на ходу всем закивал головой.

Куда идти? В кабинет – нельзя, она может быть там, он не сорвет ей спектакль, он сорвет представление себе, лишит себя удовольствия увидеть ее грандиозный триумф.

К Иосичу? Рискованно, непредсказуемо, там наверняка известные люди, Иосич любит подманивать знаменитостей и подвиливать им хвостом.

В ложу? Нет. В радиорубку? Радиста не проведешь. Куда?

Свет! Свет!

Талант подсказал. Талант, как известно, всегда неожиданен – даже для самого носителя таланта.

Он поднялся вместе с публикой по лестнице как старый немощный китаец – из образа не выходил – но в верхнем фойе изловчился и скрылся за маленькой боковой дверцей. Исчез неприметно, незаметно как элементарная физическая частица и оказался на лестнице.

Пыльная винтовая лестница – здесь он, наконец-то, чихнул от души, до сотрясения организма – привела его на самую верхотуру в каморку осветителей. Их было двое в театре – Коля и, кажется, Виктор, он смутно помнил их лица, но это уже не имело значения – любой из них, он это знал, примет его с восторгом и без вопросов. Веки, глаза и драгоценную челюсть он предварительно поставил на место, изгнал из себя «халасе», все атрибуты великого жителя Поднебесной и снова вернулся к себе на Кавказ.

– Коля? – спросил он осветителя.

– Виктор, – ответил прибалдевший осветитель. – Здравствуйте. У меня все в порядке, я готов.

– Вижу – кивнул Армен и взглянул вниз, в зал в надежде увидеть Вику, но не увидел. – Нет проблем, – сказал он Виктору. – Я от тебя посмотрю, разрешишь?

– Пожалуйста, конечно, – сказал Виктор. – Но у меня только один стул.

– Работай, – сказал Армен. – Я так пока постою.