Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

104

Еще через три дня его выписали.

Объявлено было с вечера, но он никому ни о чем не сообщил. Ни ей, ни даже Осинову, и ночью спал на удивление спокойно, даже без богатырского храпа.

Утром, сделав привычную инъекцию, позавтракал и покидал в сумку вещи.

Светлолицый врач вручил ему памятку здорового питания и сказал, что сахар в органоне более всего свете любит расти на нервотрепках и стрессах и что об этом каждый диабетик должен помнить. А еще, как говорится, в этой связи, добавил, что хотел бы подольше не видеть дорогого пациента в клинике. «Аналогично, – кивнул Армен, – я бы вас – вообще бы никогда и в упор, ну, разве что в нашем театре». И оба улыбнулись друг другу. И в знак взимного понимания пожали друг другу руки.

– Ого! – удивился врач, подув на свою пятерню, – ну, и ручонка у нашего больного!

– Бывшего больного! – уточнил Армен. – Спасибо.

Галина, другие сестры тотчас отметились аплодисментами.

Приложив руку к груди, он поклонился им низко и сердечно, как на премьере и прямиком вышел на улицу, где шумели машины и сновали бодрые люди. Где не было сонных деревьев больничного сквера, не было больных, напрасно мечтающих стать здоровыми, и не было морга, маяка каждой жизни. Вышел и сказал себе тихо: воля. Живи, дыши, играй дальше, артист, радуй двуногих.

И шагом моложавым направился к метро.

У дома раскланялся со знакомой мамочкой с коляской, в которой, режущим по сердцу криком, требовал мирового внимания младенец, кивнул дворнику – таджику Ахмаду, привычно вошел в подъезд, привычно свернул к лифту. И, пока сверху курлыкал вызванный лифт, заглянул в свой почтовый ящик – он был пуст. Она следит, подумал Армен, в аккуратности ей не откажешь. В хитрости – тоже, выскочила в нем обертоном дополнительная мысль, и он ее отметил. Не хотел, а выскочила, подумал он, словно кто-то подсказал. Мама? К маме стоит прислушаться.

А все же хорошо было вернуться домой, к родному запаху, к родной пыли и родному теплу. Хорошо, люди!

Она, он это знал, сейчас в театре, он, не торопясь, примет душ, побреется, сменит рубашку и нагрянет в заведение к обеду, чтобы всех этих блядей, извините, любимых артистов разом накрыть, то есть, обрадовать. Нет проблем.

Достав ключ, подошел к стальной и обыкновенной двери своей квартиры под таинственным номером семьдесят восемь и движением привычным, многолетним, автоматическим сунул блестящий открывающий инструмент в положенную ему прорезь.

А инструмент в прорезь не вошел и не поглотился замком – напротив, был замком категорически отторгнут, можно сказать, выплюнут.

Старый я конь, подумал Армен, с ходу в дырку уже не попадаю. А ведь когда-то… Позор.

Он повел руку с ключом еще раз, аккуратнее, с расстановкой и смыслом – результат был тем же, замок в себя не впускал.

Армен сплюнул и полез за очками. Его прородное, охотничье, актерское, сродни инстинкту чутье пробудилось в нем мгновенно и мгновенно просчитало ситуацию. Идея жуткая и неправдоподобная пронзила его, и такая она была жуткая, что озвучивать ее он сразу не стал, оставил в багаже подсознания, даже поначалу сознательно затоптал.

Однако известно, что жуткие идеи имеют обыкновение оказываться среди людей самыми реальными. Не смешные и невинные, но именно жуткие и нереальные.

Замок на двери был нереально заменен на новый, сверкающий, праздничный. Да, так и было, подумал он, замок сверкал как праздник.

Но замок не был просто замком, вдруг пришло ему в голову. Это было ее послание, ее нота лично ему, и он расшифровал ее нехитрый смысл. Это было объявление войны?

Вдох и выдох пришли ему на помощь. Глубокий вдох, глубокий выдох.

«Рабинович, – спросил себя Армен, чтоб привести себя в чувство, – зачем вы сделали обрезание?»

Ответить себе не успел, захлестнул скорый кавказский гнев. Она. Великая музыка, нежные слова, мягкие губы. Она. Ее сладенькая упаковка.

Как жить, Армен? Как тебе дальше жить?

Он ненавидел войну, но если его принуждали воевать, делал это до самого конца, до смерти или победы.

Ненужные старые ключи зашвырнул в дальний угол.

Рука потянулась к телефону, цифры замелькали перед глазами. Но… Только не звонить, приказал он себе. Нет, ни в коем случае. «Сначала подумай, потом помолчи» вспомнил он мамин наказ. Придумай что-нибудь другое, более интересное. Звонить и ругаться – бессмысленно, глупо, он не доставит ей такого удовольствия.

Она, извините, любимая, всего лишь послушно воплотила в жизнь его идею: пожить отдельно друг от друга. Она сделала это по-своему. Здесь будет жить она, сказал ему замок, а где будет жить он, лауреат, дважды народный и трижды орденоносный горбатый любимец публики? Ответа на такой вопрос замок не ведал. «На помойке, – услышал он голос мамы. – Если жена сначала врет, – добавила мама, – потом она ворует, потом совсем выживает из дома, подумай об этом, Арменчик!»

«Подумаю, мама», – сказал себе Армен.

С трудом, пальцами непослушными спрятал телефон. С трудом вышел из подъезда, взял такси и поехал в театр. Думал дорогой о погоде, прохожих, машинах, перекидывался шутками с водилой-киргизом, который плохо их понимал. Думал о чем угодно, думать о ней не получалось. Мозги тотчас перегревались, слетали с разумных орбит, впадали в белое бешенство. Жизнь покажет, наконец, внушил он себе и немного успокоился, жизнь покажет и подскажет, вашу мать – извините за слово мать…

105

У театра как обычно поднялся на крыльцо, поприветствовал охранников на КПП, отчего, не сговариваясь, они заулыбались и вытянулись по известной стойке. Через три минуты о его прибытии знал весь театр.

Он проследовал по светлому радостному мрамору главного вестибюля. Театр был прибран, тепл и чист, отметил он на ходу, это она может, ее сладенькая упаковка. Он взошел на свой второй, тронул с опаской дверь кабинета – уж не закрыт ли он по высочайшему повелению директора, который силится командовать не только хозяйством, но репертуаром, творчеством, самой его жизнью?

Но все было в порядке. Дверь легко отворилась, кабинет был не тронут новой властью, бумаги на столе, казалось, еще несли его тепло, значит, не уволил еще директор худрука и народного артиста, вовремя остановился, и на том спасибо.

Можно жить, подумал он. Можно жить и воевать. Война – новый стимул его жизни. Раньше был театр. Потом театр и любовь. Теперь – только война. Скажу честно, заключил он для себя, праведная война – мой самый главный стимул жить. Все для победы. А не хватит сил, включу зубы, когти, волю – все то, чему учили великие мастера театра.

Он расположился в любимом итальянском кресле, но доразмышлять не успел – в дверь деликатно постучали и первым, как положено, объявился на пороге его первый зам. по художественной части и по сути вообще – Осинов.

Приятно, душевно, мило, подумал Армен, увидев родную, чуть мятую физиономию завлита, кому же, как ни ему, первому сплетнику и бытописателю театра, ввести худрука в курс дела.

– Заходи, Иосич, заходи. Рад тебя видеть, садись… – Армен протянул завлиту руку. – Как сам?

А уж как Осинов был рад увидеть на привычном месте человека, творца и артиста и любимого шефа, к которому за долгие годы привык как к строгому отцу.

– Я-то хорошо – как вы? – переспросил Осинов Армена, торопливо пожимая в ответ руку худрука и заглядывая в глаза.

– Нормально, – ответил Армен любимым своим определением, которое обычно избавляло его от расспросов и давало простор мозгам. – О болячках – потом, – добавил Армен, выставив и наполнив для завлита рюмку коньяка. – Докладывай, Иосич.

Иосич повздыхал, принял с удовольствием, отметив для себя, что давно таким качественным образом не угощался, снова повздыхал и пустился в дело о театре. Рассказ получился сумбурным, с кочками и провалами, начался с того, что «в театре все хорошо», закончился тем, что «театру – полный абзац».

– Мотивируй, – помрачнев, сказал Армен, заранее зная о чем будет далее петь старинный друг его завлит.

– Ваш «барин и палка» хорош тогда, когда он при вас, – взял высокую ноту Осинов – он был просвященным и мудрым, и все были довольны – а при ней жизнь превратилась в полный срач! Романенко нашего, отличного администратора, она уволила, зато Элла, подружка ее, теперь стала зам. директора, и артистку Голубеву она уволила за то, что та пыталась возражать, а Шевченко оштрафовала – видите ли, за чесночную вонь изо рта, хотя он всего-навсего ел накануне шашлык в столовой, и законы драконовские ввела: номерки на входе, а за опоздание на три минуты – штраф триста рублей, а любимого нашего кота Зуя сдала в приют, и снова мыши бегают за кулисами, а артистки визжат!

– Кота?! – ахнул Армен. – Зуя? Сибирского?

– Зуя, сибирского! – подтвердил Осинов. – А главное: опять ставит как режиссер! «Сирэнь» вы, слава богу, задробили – так она новую пьесу нарыла: «Пан Грицюк танцует». Уже артистов подобрала и назначила, кто не хотел добровольно – заставила, сейчас у нее застольный период, читает им пьесу, разминает. Я, кстати, читал пьесу, принесла мне, снизошла, и я скажу: «Сирэнь» по сравнению с «Грицюком!» – уровень этого Грицюка?! И не слушает никого, всех посылает в Донбасс, улыбается лисой, обещает, тут же предает и делает все по – своему… Я, ей-богу, ради вас в театр хожу, только ради вас, с большой надеждой… Я, конечно, не могу вам советовать, она вам родной человек, но в интересах театра я бы и подружку ее Эллу, и ее саму…

– А может, ее убить? – спросил Армен.

Осинов не удивился. Он до сих пор не знал границы арменовского юмора. А вдруг это правда?

– Необходимо что-то с ней делать, – сказал он, – хотя бы ставить ей запретите!.. Если нет – я, извините, уйду. В никуда! Да хоть на пенсию и книжки буду писать, да хоть в детский театр – они меня хотят… – В нарушение порядка Осинов сам себе налил и выпил. – Вот так. Извините… А коньяк как всегда у вас хороший…

Армен не торопился с ответом. Тяжко смотрел на верного завлита, тяжко соображал. Ложь, сталь, замок, кот, вертелись у него в голове в разнообразных сочетаниях, к которым иногда прибавлялся Романенко. И мыслей по этим поводам бурлило в нем множество, выбрать что-нибудь одно, главное, было непросто. Наконец, выбрал.

– Все могу простить, понять, даже оправдать, – сказал он. – Романенко и Голубеву восстановим, Шевченко за чеснок реабилитируем. Но ты ведь знаешь, то, что она сделала с котом – не прощу никогда.

Осинов иногда не понимал, где кончается его юмор и начинается серьез, чреватый взрывом. На всякий случай, по заведенной и полезной привычке, решил промолчать.

– Где она пьесы берет? – спросил вдруг Армен.

– Сама клепает, – хмыкнул Осинов. – Надо бы у нее спросить. Прижать и спросить.

Неудобные угловатые камни заворочались в голове худрука и затмили свет.

Значит, и здесь отметилась, наваляла, не только кота и замок – театр под нож подвела – значит, и лично его.

Он уже предвосхищал удовольствие предстоящего разговора-оправдания с Голубевой и Романенко, а также прелесть объяснения и, возможно, разрыва с нею, любимой, и чувствовал, что жизнь наступает полноценная и радостная. В светлой комнате ему сделалось пасмурно, все вокруг мешало и раздражало его, даже собачьи глаза завлита.

– Еще выпьешь? – вдруг без выражения спросил он.

Спросил так, как обычно спрашивал гостя тогда, когда хотел закруглить угощение, и Осинов это знал.

– Пойду, – сказал он и сразу поднялся. – Читать надо много, пьесу новую для Слепикова искать. Если что, я всегда под рукой. Спасибо, что вы хоть вернулись, что на месте. Может, мы вместе, сообща… ну и так далее…

– Иди, работник, – Армен, не вставая с места, пожал ему руку. – Иди и жди команду, Иосич.

– Это правда?

– Иди.

Осинов повернулся к двери, и только тут, по опавшим плечам, по ставшими вдруг слишком длинными для него брюкам, Армен впервые заметил, как заметно сдал за последнее время завлит. Сдал, как сдают все, подумал Армен, мы все понемногу уходим, все дело в скорости продвижения к сияющему финишу.

На этой оригинальной мысли все – таки ей позвонил.

Постарался и, как ни в чем не бывало, сообщил, что после больницы сразу приехал на работу, в театр, что уже в кабинете, и что все у него с сахаром неплохо.

Она обрадовалась, вроде бы неподдельно, вроде бы искренне – хотя собственным оценкам в отношении нее он доверял уже не очень – сказала, что поздравляет, что зайдет, но обеда устроить не обещает, потому что очень занята театральными делами. И в дополнение, как бы между прочим, попросила на квартиру пока не ездить.

– Почему? – бесцветно спросил он.

– Потому что там новый замок.

– Старый сломался?

– Старый в порядке. Но нас с тобой он не устраивает. Тебя не устраивает.

– Как это понимать? – спросил он.

Она коротко усмехнулась, зажала рот и трубку пятерней, но он успел услышать, что в кабинете у нее люди.

– Ты просил – я согласилась, – сказала она. – Я девушка послушная. Помнишь свое заявление о временном раздельном житье? Я так и сделала.

– Да, – на автомате ответил он и поморщился от мерзости выяснения, – помню. А куда же мне? На Арбат?

– Там папа и мама. Извини.

– Прекрасно. Куда же мне?

– Я думала, ты все продумал. Не знаю… В конце концов, есть Артурчик.

– Замечательно, – сказал Армен. – Ты действительно очень умная девушка… Он греется в Эмиратах! – не выдержал Армен. – Он вернется через месяц!

– Извини, – сказала она, – я думала ты все продумал…

– Да, продумал, – повторил он, вложив в ответ совсем другой смысл. – Я все продумал. Нет проблем.

– Послушай, Армен-джан, – сказала она, – может, ты передумаешь? Давай забьем на твою идею – чтоб ты никогда так не думал, никогда так не говорил – я приготовлю ужин, я тебе что-нибудь сыграю и… сразу дам тебе ключи.

Она снова пыталась нагнуть Кавказ, она снова ничего не поняла. Ну, что же, сказал он себе, она решила так.

Его ответ был скор.

– Послушай, – сказал он, – я хочу восстановить Романенко. И Голубеву заодно тоже.

– Это невозможно, Арменчик, – сказала она. – Они уволены законно, приказом директора театра.

– Я понял, – сказал он. – Законно.

Преодолевая дрожь в пальцах, нарочито аккуратно отложил в сторону телефон и, не торопясь, закурил сладкую. Которая при затяжке совсем не показалась сладкой, даже наоборот, но именно этой горечи хотелось сейчас его организму. «Рабинович, зачем вы сделали обрезание?» Горечь изгонялась горечью.

И все же легче стало ему после разговора, легче, проще, свободней, как после завершенного большого дела или удачной роли в отличной гончаровской премьере, которая однако была уже завершена и освобождала голову для новых поисков. Вперед, сказал он сам себе, только вперед. И тотчас услышал маму. Мама кивала, мама одобряла. Все правильно, Арменчик, говорила она. Отпусти ее от себя, не вяжись более с ничтожными, слышал он маму, не пятнай свое древнее благородство.

Кажется, он определился, так сам себе и сказал. И схватил себя за язык: опять кажется? Как каждый интеллигент он еще слышал в себе гнилые сомнения, но их пересиливала в нем прямота и честь земли, на которой он родился, прямота и честь Кавказа.

Зубы, когти, воля, честь, как учила в детстве мама. Улыбки, обаяние, заразительность и перевоплощение, как учили великие мастера театра.

106

Странно было ему, кавказцу и мужу, что в тот длинный день она так и не зашла к нему, не повидала, не обняла, не пожала хотя бы руку. Знаки были красноречивы и напрашивались на выводы. Она так и не поняла, подумал он, что, если в семье раздрай, первой должна уступать женщина. Жалко ее, пришел он к выводу, очень жалко.

Ночь он провел на своем диване в кабинете и, как ни странно, отлично выспался. Можно жить, подумал он, проснувшись, здесь вполне можно не только работать, но и… и пусть она пока отдохнет со своей квартирой и новым замком в голове. Именно так и подумал. Не с музыкой – замком в голове.

Энергия противодействия питала его. План был составлен еще с вечера, но после последнего разговора был переналажен и ускорен. Можно было бы просто позвонить, но личное мое присутствие, рассудил Армен, всегда производит более сильное впечатление. Его личное знаменитое присутствие, уточнил он. Рабинович, зачем вы сделали обрезание? – спросил он себя для проверки. Ответил верно насчет возникающей красоты и окончательно понял: все делает верно.

Чашка кофе – из ее, кстати, еще запасов – и к десяти он был готов к действию.

Театр за дверью понемногу оживал, слышались чьи-то шаги и шум пылесоса, но он не спешил себя обнаруживать.

Так торопился, что забыл проверить сахар. Просто вколол себе инсулин и взялся за смартфон.

Басок секретарши сообщил, что у министра сегодня нет времени, но, узнав с кем говорит, басок смягчился, испросил минуту, спустя которую бархатно донес, что министр примет худрука – если худрук сочтет для себя возможным – с утра, ровно в одиннадцать часов. «Йес, – сказал Армен, – худрук сочтет для себя возможным, извините, что говорю на хорошем английском…»

Он взглянул на часы.

Натянул любимый пиджак, сбрызнулся «Боссом», потому что всегда любил, когда от него и других хорошо пахло и, не скрываясь, кивая направо-налево встречавшемуся театральному населению, спустился по лестнице и зашагал к выходу.

Утренний воздух освежил голову и напитал мозги мудростью. Синица вылетела из-под ноги, и последние сомнения покинули его, принятое решение окончательно в нем затвердилось. Как странно, успел подумать он: синица и сомнения – какая связь? Неясно, непонятно, ответил он себе, и хорошо, что непонятно, не все должно быть понятно живому существу человеку.

Он вдохнул живого кислорода и огляделся. Его серебристая Тойота стояла неподалеку, на театральной стоянке, но садиться за руль, мучиться с пробками и проблемами парковки ему не захотелось. Пусть везут, подумал он, не на кебаб еду – к власти. Вызвал «Яндекс», через пару минут, сложив старенькие кости, залез в такси.

На этот раз таксист оказался не армянином – киргизом, плохо знавшим русский язык. Навигатор наладил путь, и машина вызмеилась на проспект.

Общение с киргизом не получилось и слава богу, подумал Армен, мне как раз в тишине следует сосредоточиться на вопросе и предвосхитить путь, по которому пойдет разговор.

Он ехал по важному театральному делу и удивлялся собственному настрою. Он был непробиваемо и непредсказуемо спокоен. Как выйдет, так и выйдет, решил поначалу он, но тотчас себя поправил: выйдет только однозначно, второго ответа просто не существует, и нечего себе морочить голову. А если действительно не выйдет? – переспросил он себя и себе же ответил, что тогда придется спокойно театр сдать и спокойно уйти навстречу солнцу. То есть, к единому и всеобщему концу. Проговорил себе такое спокойное продолжение, но даже оно не вывело его из равновесия и покоя. «Я буддийский монах, я на слишком высокой вершине, – сказал он себе, – я достиг всего, чего хотел, я могу позволить себе отсутствие мечты».

107

И открылся глазу знакомый переулок, знакомый старый дом, где он многажды ранее бывал.

Чуть подплевали краски на фасад, чуть ярче подкрасили по новой моде, но тот же остался в нем на службе вечный орган, что питает искусство идеями и, что вернее, сам материально питается от искусства.

И часовые на вечном КПП все те же, разве что переодетые в новую рыночную форму, и вечная российская система пропусков.

Он предъявил часовому паспорт и по привычке представил для опознания лицо. Часовой, усатый и бравый, придирчиво осмотрел пришельца.

– Сынок, – спросил Армен, – скажи честно, ты меня узнаешь?

– Узнаю, – буркнул часовой.

– Доброе утро, – сказал Армен. – Улыбнись, служба!

– Не имею права, – козырнув, часовой вернул Армену паспорт. – Проходите. Вам на четвертый этаж.

«Знаю!» – хотелось крикнуть Армену, знаю, помню, ходил сюда тогда, когда тебя, бдительный ты наш, на свете не было, и ничего, чтоб ты знал, здесь не изменилось – как были попки-дураки на местах, так и остались и останутся, наверное, навсегда – такая у нас страна!

Хотел крикнуть, не крикнул. Принял паспорт, понимающе кивнул охране и прошел в нутро, в самое культурное нутро страны.

А на четвертом – наверное, успели сообщить – его уже ждали. Секретарша, неудавшаяся, похоже, модель с длинными ногами очаровательно расплывшись, ждала у внешних дверей высокого кабинета, за которыми, в предбаннике, сидел не Сам, но только лишь она одна.

– Здравствуйте! Добро пожаловать! Как приятно, какое счастье вас видеть! – последовали восклицания, и так их было много и так они были душевны, что их обилие с лихвой восполнило недостаток оных на суровом КПП внизу.

И под руку его, дорогого, подхватила и самолично затащила в секретарскую, и усадила на мягкое и, кивнув на дверь, мол занят минут на десять, предложила чай-кофе и принялась деликатно расспрашивать любимого артиста о житье-бытье-здоровье, на что Армен отвечал односложно, а по сути, никак, потому что секретарша приторностью комплиментов и мочалкой волос на голове ему не понравилась и беседовать с ней ему не очень хотелось и не время.

Зато сам, точнее, Сам, с которым Армен уже был ранее знаком, освободился быстро и сам, встречая гостя, обозначился на пороге своего кабинета с быстрым умом на лице и готовой к мужскому привету теплой ладошкой руки. И цвет стен у него был теплый, и мебель обита в светлый теплый беж, и глаза у него были теплыми, южными.

И был он деликатен и учтив; в пустых любезностях не рассыпался, но демонстрировал деловой подход и экономил время, свое и редкого посетителя. Классический современный чиновник. Образец, с которого и т. д.

Руку пожал Армену с привычными короткими приветствиями, два-три слова о самочувствии, («чувствую», ответил Армен) усадил гостя напротив, но близко, и сразу к делу – с улыбкой и добрым расположением. К словам не цеплялся, но к мысли приклеивался мгновенно, и беседу – торопил.

– Насчет вашего театра – все-все знаю.

– Да здравствует интернет! – сказал Армен.

– У меня свой интернет. Не обижают, информируют, сообщают.

– Молодцы, – сказал Армен. – Я им премию выдам.

– Именно! Знаю, что у вас положение не такое уж плохое, не то, что в некоторых театрах.

– Спасибо, – сказал Армен. – А будет еще лучше.

– Прекрасно! А я, извините, постараюсь угадать, зачем вы пожаловали, – сказал он. – Разрешите?

– Нет проблем, – сказал Армен.

– Сразу всем говорю, денег на этот год, больше нет.

– Промах, – сказал Армен. – Ноль один, не за этим я пришел. До какого счета мы играем?

Министр симпатично удивился.

– Ну, тогда может насчет капремонта?!

– Это уже ноль два, – сказал Армен. – С таким счетом в лигу чемпионов не пробьешься.

– Может быть, насчет званий вашим актерам?

– Звания в искусстве я не уважаю – мы об этом раньше говорили. Высшее звание актера по-моему – это артист! Или ты артист или не артист! Правда одно звание у артистов все-таки есть. Любимый. Или ты любимый артист или нет. И дает такое звание не власть. Народ.

– Да-да, припоминаю тему. Знаете, я с вами в общем-то согласен, но традиции… Надо бы поставить вопрос… – и министр по русской традиции указал пальцем в потолок.

Длинноногая, тоже по традиции, внесла кофе. Ловко, заметно больше улыбаясь Армену, чем хозяину, сервировала стол. В меру покачивая бедрами, давая возможность мужчинам, оценив ее прелести, поднять градус жизни и беседы, удалилась. Надо бы мне такую завести, мелькнуло у Армена, но только что мелькнуло – мелькнуло и тотчас улетучилось, как забытое и уже не очень ненужное.

– Сдаюсь, – сказал министр и незаметно взглянул на часы – незаметно, но так, чтоб заметил Армен, – я проиграл, в финал не вышел, бит по всем статьям. Я вас слушаю.

Слава богу, добрались, подумал Армен.

– Я по поводу своего директора, – сказал он.

– Ах, все-таки отметить его, извините, ее хотите? Заслужила? Все-таки, я попал!

– Почти, – сказал Армен. – Хочу ее снять и прошу содействия министерства. Прошу вашего приказа. Скажу честно: так надо театру.

– Вот те раз… – Министр глотнул кофе, глазами переварил удивление. – А мне помнится с каким напором, как убедительно вы доказывали обратное… что кроме нее – никто, что такая она выдающаяся, умная, музыкальная и так далее, и так далее, И ведь доказали, я согласился и – по вашей просьбе! – ее утвердил.

Хоть ты и министр, подумал Армен, хоть ты милый, теплый, умный и молодой, но дела театра знаешь только по тому, что видишь на сцене, закулисную жизнь театра ты, дорогой, не знаешь.

– Так было, – согласился Армен. – И все качества при ней остались, но, честно скажу, в главном я ошибся и теперь прошу ошибку исправить. Вы ведь знаете, в театре главное принцип единоначалия как в армии… – он чуть не высказал свой главный и любимый крепостной принцип театра: «барин и палка, барин и палка», но сдержался… – Так вот у нас теперь единоначалия нет – она формально хоть и директор, но люди по традиции идут ко мне, и получается раздвоение, дублирование, необоснованные увольнения, что очень театру вредит… Скажу честно: ее бы в цирк, на эстраду, в гастрольную поездку – цены бы ей не было! Но… не директор она театра! Тем более, не режиссер-постановщик!

– Ну конечно! Я согласен! – возбудился министр. – В первую очередь – она жена!

– Ах, ну да, – с некоторой обидой повторил Армен и кивнул в знак вынужденного согласия.

– Так это у вас семейные разборки! – догадался министр. – Пройдет, мой дорогой, пройдет! У артистов, тем более народных и любимых, это бывает – поверьте мне, знаю. Еще ходатайствовать будете, чтоб я ее наградил – уверен!

«Все идет не туда, – почувствовал Армен, – меня уговаривают и, наверное, уговорят. Меня считают упорным и упрямым, и правильно считают – я кавказец, и я таков, но моя единственная слабость – интеллигентные уговоры. Надо не дать министру возможность себя уговорить, не дать – такова задача!..»

Он собрался понизил голос и выступил с речью. Это было трудно, это было очень трудно, но не трудней, чем любая роль в гончаровском спектакле, и он себя заставил. Включил в себе заложенную в каждом артисте потайную кнопку мгновенного перевоплощения и человеческого соответствия предложенным обстоятельствам. Он смог.

Он был убедителен, глубок и драматичен. Он поведал министру историю ее появления в театре и в жизни, упирая в своем рассказе-игре не на их отношения, но на ее личные качества человека, артистки и директора. Местами, как учили великие, приукрасил, местами сгустил, местами даже подпустил страху и тьмы и получилось на выходе для министра мнение, что Виктория Романюк личность яркая, страстная, нервная, конфликтная, экзальтированная, годящаяся для любых ролей в театре, но только не для директорства или, не дай бог, режиссерства.

Он был так убедителен, что министр впал в легкий шок. Забыл, что перед ним сидит не просто мудрый, искренне волнующийся старик, которому нормальный человек должен верить и волновать которого не стоит и чревато сердечной бедой – но великий артист, способный любую сочиненную фантазию и небылицу оправдать и превратить в стопроцентную быль. Тем более, что небылиц и не было, и весь рассказ изначально был правдой. Так и сказал Армен в заключение и, вздернув палец, будто гвоздь вогнал в темя высокого собеседника:

– Учтите: все, что я сказал – правда.

– Верю, – только и выдохнул продвинутый министр нового образца – Будем думать.

– Думать не стоит, дорогой товарищ министр, все уже продумано, – сказал Армен. – Здесь и сейчас, как говорят про наше театральное искусство, я жду вашего распоряжения. Здесь и сейчас! – добавил он пафоса, и получилась эффектная точка в мизансцене.

Быстр старик, восхищался редким собеседником министр. Быстр, напорист, реактивен, обаятелен – и хотелось бы ему сразу уступить, но я так не могу, я чиновник, я, как говорили в древнем Китае, верный пес на службе императора – я все-таки должен подумать…

– Давайте сделаем так, – сообразил с лазейкой министр, – я не буду вас задерживать, продолжайте свою работу – я сообщу вам о своем решении в течение нескольких часов.

Это было «да», но с некоторой, положенной власти оттяжкой сразу понял Армен. Таковы правила. Требовать иного, мгновенной капитуляции от высокого начальника было бы неэтично и неверно, понял Армен. Власти следует иногда помогать проигрывать, мудро понял Армен.

Он все понял правильно, но решил дожать.

– Я надеюсь, товарищ министр, что одно очко в нашем споре вы отыграли. Надеюсь, ваше решение будет справедливым. Я надеюсь. Потому что иначе, я просто уйду из театра.

Министр ничего не озвучил в ответ, а про себя подумал: перебор. Старик утратил чувство меры, а ведь это главное в искусстве – или не правы античные авторы? Но сказал другое:

– Вы правы: оно будет справедливым.

Расстались высокие стороны весьма дружелюбно, и все же градус дружелюбия был занижен горчиной возникшей проблемы, которую каждый оставил при себе. Зря приезжал, подумал Армен, моментального решения не получилось. «Целую тебя, целую тебя взасос тормозная бюрократия, целую и плююсь», – бормотал Армен, садясь в такси «Яндекс».

«А знаешь, почему ты хочешь от нее избавиться? – вдруг пришла ему в голову совершенно нежданная мысль. – Потому что ты стал слабее ее, ты это чувствуешь и не хочешь иметь под боком человека, который сильнее тебя. Ты не кавказец, на Кавказе с женщинами не воюют. Значит, я не кавказец, – согласился Армен, – я москвич, и я воюю за справедливость».

Всю обратную дорогу он ехал молча и с закрытыми глазами, ему нужен был отдых. От проблем и от нее, подумал он. От проблем и от нее. И от театра, шепнул ему вдруг чей-то тихий лукавый голос. Ложь! Возмутился в полусне Армен, неправда, не верю, рано! Не верь, шепнул голосок, сам убедишься. Шепнул и умолк, и слава богу, сказал себе Армен.