Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

154

Жизнь на Конюшенном в тот вечер вновь наполнилась как чаша.

Татьяна и Армен опять были дома, с ними опять был Фил, они опять принимали дорогого друга, угощались фантастической долмой – они опять были счастливы, шутили и смеялись как детсадовские дети под новогодней елкой.

Каждый был счастлив по-своему.

Безоговорочно был счастлив за друзей Артур.

С тревогой за будущее, но все-таки счастлива была Татьяна, она вновь обрела супруга и жизненное равновесие и теперь постоянно боялась все потерять.

И лишь внешне счастлив был Армен – сомнения в правильности последнего своего решения по театру не давали покоя, саднили душу. «Ты – тоже Лир, ты Лир наоборот, – говорил он себе, – у того все отняли другие, ты отдал свое королевство сам. Кстати, и с Викой – музыкой ты тоже был Лиром, ты сам, сам отдал ей все. В любом случае Лира ты уже неплохо сыграл, очень похоже на жизнь. Пусть для себя».

Потому к исходу второго часа счастливого семейного застолья, когда вновь позвонил Осинов, Армен ответил.

– Поздравляю вас, шеф! Все поздравляют, говорят спасибо! – закричал Осинов. – У нас успех! Крутяк! Практически, лом!

– Знаю. Спасибо. Всем – спасибо, – ответил Армен, которого больше волновало другое: прочел или не прочел Иосич его записку на столе. – Что еще?

– Я вас искал!

– Вот он я… – похоже, не читал, подумал Армен.

– Я-то хотел, чтоб вы вместе с нами, чтоб вы сказали слова и вместе с нами – по рюмке за успех!

– Уже выпил. За всех за вас, за театр! – точно не читал, подумал Армен и успокоился. – Ваню – поздравь, режиссеров, всех целую сам знаешь куда.

– Знаю, шеф, уже чувствую, жжет сами знаете где. Когда мы вас увидим?

– Работайте, други. Я отдохну и обозначусь. Работайте.

Так ответил Армен и вдруг на простой этой фразе, как на волшебном оселке, отчетливо осознал, что насчет театра и записки поступил правильно. И сказал сейчас правильно: работайте. Пусть работают, ребята на все сто процентов своей молодой свободы. Пусть пашут на театр, а он посмотрит на них с самой далекой, невозвратной стороны.

Слово «невозвратной» пришло к нему само, легко и естественно и очень порадовало своей точностью.

Да, именно так: с невозвратной стороны. С той стороны, откуда не возвращаются. Его нет, он умер. Пусть ребята пашут и делаются самостоятельными. Мама не сошла с ума, она была права, когда сказала, что он теперь полсилы и с него театра хватит. И Симонян был прав: старая раскоряка не должна никому мешать ни на поле, ни в театре.

Заполночь проводили домой дорогого Артура.

И возлегли на законное ложе.

И впервые обнялись. Но не так, как раньше, не как половинки, жадно стремившиеся друг в друга, а как воистину воссоединившееся тело – с одним теплом, одним сердечным ритмом, одним здоровьем и одной, данной на двоих, жизнью. Ошибки прошлого уплыли и разбились на камнях и порогах, они снова были вмете. Оба прочувствовали это, утолили свои печали и счастливо заснули. Обоим стало ясно, что теперь так будет до конца.

155

А потом она повезла его в санаторий в Крым, на синее море, в местечко под названием Фиолент.

Он как услышал такое название, вздрогнул, воодушевился, и весь полет до Симферополя, закрыв глаза, протяжно повторял «фиолент», уверен был в тамошней сказке и чудесных превращениях наяву.

Так и произошло.

Как увидел он беспредельность моря, как вдохнул его присоленный воздух, как оглоушило его буханье волн, как обдали остро летящие брызги, как услышал он визги чаек, забыл обо всем на свете.

Сел на лавочку у моря и сказал, что идти никуда не хочет.

– Здесь хочу сдохнуть, – сказал он, честно высказал то, о чем подумал. – Сижу здесь – ни о чем другом больше не думаю. Здесь.

– Даже о театре не думаешь? – спросила она первое, что пришло ей в голову.

– Забудь! Всегда все испортишь, – сказал он. – Как можно думать о мелочах, если сидишь у моря – запомни, все мелочь по сравнению с ним!

– Театр – мелочь?

Он смерил ее взглядом, который в хорошей литературе назвали бы испепеляющим. И сказал:

– В карман положи свой театр. И вынеси на помойку. Слава богу, Соломон был прав: и это у меня прошло!

– Не верю.

– Не верь. О двух вещах жалею: не стал поэтом и не жил у моря. До сих пор, когда вижу яхту и паруса, представляю на ней себя. Большое, наверное, счастье ходить под парусом, резать зеленую волну, дышать морем! А я даже плавать не умею!

Санаторий был так себе, из советских еще, но понравился ему тем, что располагался на берегу и ночью, намертво засыпая под шорох волн, он уплывал в счастливую жизнь, слышал аплодисменты и живые звуки.

Он слышал голоса – свои и партнеров и заново воплощался в победных своих ролях. Он был Большим Па из «Кошки на раскаленной крыше», Стенли Ковальским из «Трамвая „Желание“», Нероном, Сократом или адмиралом Нельсоном с черной повязкой на одном глазу.

Во сне под шепот воды он никогда не спал, постоянно был на сцене, он играл, он жил.

А разумными прозаическими днями театр был от него далеко, так невообразимо далеко, будто вообще был неправдой. А правдой было здоровье, прогулки, процедуры, диета, беседы с врачами и скучная борьба с непобедимым сахаром.

Здоровье поправлялось, но санаторная жизнь все равно была муторна и занудна.

Зато рядом была вода, волна, море, ветер и, значит, всегда было рядом ни с чем не сравнимое счастье, которое осталось с ним навсегда.

156

Записку нашли на пятый день.

Остроглазая уборщица Оксана, прибиравшая кабинет, свернула в рулон афишу на арменовском столе и заметила исписанный клочок. Оксана была молода, правильно воспитана фейсбуком и о запрете на чтение чужих записок даже не слышала никогда. Прочла, толком ничего не поняла, но почувствовала: важно и передала записку Осинову.

Сама не знала, что натворила. Короче: включила СОС и режущий сигнал тревоги.

Недолго маялся и потел в одиночестве Иосич, читая, перечитывая записку шефа, строя бурлящие гипотезы.

Ровно через четверть часа новая головка театра собралась в буфете у Галочки; взяли пива и уселись в непроходимом для других углу.

Молодые мозги быстро во всем разобрались, глотнули пива и почуяли главное. Свобода! Она пришла!

– Джига гений! Вот что значит его «работайте сами», – повторил худрука быстрый Саустин. – Значит, заслужили!.. И будем работать! Прямо с завтрашнего дня вернусь к «Незабвенной» Ивлина Во.

– Отличный выбор, – оценил Осинов. – Привет твоей Башниковой, отлично сыграет Незабвенную.

– Я возьмусь за Шиллера. «Коварство и любовь», – поднял палец Слепиков.

– Тоже неплохо. Тоже в нашем портфеле годами лежит. Армен все откладывал, искал возможности.

Дальше разговор растекся на второстепенные главные предметы.

Пока что они назначены распоряжением худрука, сообразила молодежь, но будет ли все это закреплено официальным приказом министерства? Если нет, то и работать начинать не стоит, а стоит ждать нового дядю-командира, то есть, нового главного режиссера назначенного сверху.

– Армен еще сам вернется, – сказал Саустин.

– Не уверен я, – сказал Слепиков.

– А я уверен, – сказал Иосич. – Что шеф никогда не вернется. Вы его анкету давно видели? А болячки его помните?

Запнулись все. Каждый вспомнил сколько лет Армену. Для окончательного решения вопроса пришлось снова взять пива. Но и оно не помогло. Вернется – не вернется – так обозначился для нового руководства театра главный вопрос. Сошлись на принципиальном: можно и надо работать. Остальное не суть как важно.

– А ждать мы его будем всегда, – заключил Иосич, который больше всех был предан шефу.

Про себя, однако, он твердо знал, что великие никогда не возвращаются. Про себя он знал, что Армен навсегда ушел к своим – Эфросу, Гончарову, Захарову, это была его компания, там его лучше понимали. Про себя он твердо знал, что эра Армена заканчивается так же, как закончилась эра Смоктуновского, Ефремова, Табакова. Про себя он был уверен, что, еще будучи живым, Джигарханян стал навсегда незабываем, зацепился за вечность.

Знал об этом только он, никому ни о чем подобном не говорил, хотя подозревал, что и Саустин, и Слепиков тоже об этом догадываются.

157

Он, однако, не знал, что еще будучи живым, Армен практически отрекся от театра. Так, во всяком случае казалось самому Армену, он себя в этом убедил. Когда Татьяна ненароком цепляла в разговоре театр, он разговор пресекал.

– Не надо, – говорил он. – О кошках давай поговорим, о море, о долме, о музыке – нет, о музыке тоже не надо. Давай помолчим.

Отворачивался и подолгу молчал, о том, что происходило в его мудрой печальной голове можно было только догадываться.

Она всегда считала, что театр единственно серьезная вещь, что держит Армена на земле, и то, что происходило с ним сейчас, стало для нее открытием. Значит, она ошибалась, театр реально ему опротивел, решила она и тему театра исключила вовсе.

После Крыма снова была дача, и покой, и лес, и грибы, и ледяная водка. Но после величия моря эти повторенные среднерусские удовольствия уже не восторгали Армена, довольно быстро ему наскучили, стали раздражать.

Он подолгу лежал на лежанке, смотрел в низкий деревянный потолок, о чем-то думал.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– О далеком и близком, – ответил он таким тоном, что следующий вопрос с ее стороны не имел смысла, и она умолкла, и прошло несколько минут.

– Комната похожа на гроб, – сказал он.

– Любая комната похожа на гроб, – засмеялась она. – Как посмотреть. Этот дом строил папа.

– Который давно на том свете. Извини, в раю.

Она не хотела вести такой разговор, знала, он кончит собственным примером.

– Давай обедать, – предлагала она.

Он молча соглашался.

Выручали книги. Он читал наивное советское старье, оно, как и простодушное советское кино и даже с его участием, вызывало у него улыбки и утихомиривало нервы.

Нервы и сахар, быстро поняла Татьяна, взаимозависимые величины. Чем хуже нервам, тем лучше, вольготней сахару. Нервы – идеальное топливо для сахара, поняла она.

Нервов было тем больше, чем чаще звонил Осинов.

Она слышала одну часть разговора, но общий смысл был ей понятен: Армена звали в театр.

Он не говорил ни да, ни нет, он каждый раз обещал: «подумаю, привет всем» и уплывал в собственные мысли.

Она знала, его «подумаю» означало отказ, но зона была горячей, лезть в нее со своими советами было боязно, и она молчала. Тем более, что и советовать было нечего.

Помнила его слова о театре, сомневалась, что он что-нибудь изменит в себе, и «пусть Армеша сам, сам…» – она примет его любого, так она для себя рассудила.

158

Она привезла его в Москву.

Вместе – теперь они всегда были вместе, он так хотел, ни на минуту от себя не отпускал – посетили бледнолицего брата, проверили сахарные дела.

– Знаете, неплохо, – сказал врач. – Могло бы быть хуже, слава богу, держимся на завоеванных рубежах. И давайте, чтоб и дальше так…

– Москву не отдадим, – сказал Армен. – Ереван – тем более.

– Вот и замечательно, – сказал бледнолицый. – Режим, регулярные инъекции и нагрузки – все просто, да?

– Очень просто, – сказал Армен – Очень просто, – повторил он уже на улице. – Повеситься хочется на шприце.

Жизнь продолжалась, но без блеска.

Осинову он отвечал с трудом.

Иосич бойко рассказывал о театре и новых работах, о том, как все его ждут, Армена такие рассказы, как ни странно, вгоняли в угрюмость, он еще глубже погружался в безделие и тоску. Не помогали ни книги, ни кино.

Она гнала его на улицу, к людям и разговорам – ему никуда не хотелось идти, часами сидел с котом на коленях у телевизора, безучастно смотрел футбол.

– Я недвижим, – говорил он в ответ на ее вопросы, – я недвижимость, вкладывайте в меня деньги, моя стоимость будет расти, – говорил и скрипуче смеялся.

Татьяна придумывала праздники, развлечения, квесты, таскала его с собой в Торговые центры, однажды повела на выставку любимых тюльпанов – все ему было не в радость, все по воде.

– Есть люди – нытики и зануды, а есть нормальные и позитивные, – сказала она. – До сих пор ты относился ко вторым, наверное, ты поменял ориентацию.

– Извините за ориентацию, – сказал он. – Слава КПСС! – так лучше?

Даже появление Артура не принесло ему прежней радости.

Артур привез с родины настоящий армянский суджук, пахнущую родной землей зелень. Армен пожевал ароматную колбасу, похвалил зелень, сказал спасибо, но стоило другу уйти, впал в еще большую тоску.

– Что с тобой? – спрашивала Татьяна. – Что происходит, Армен?

– Ничего, – отвечал он, – я в паспорт с утра заглянул. Мне там цифры не понравились.

Татьяна знала, цифры действительно были большими. Другая на ее месте, услышав бы такой ответ, опустила бы руки и пустила все по течению – Татьяна не зря занималась искусством в Далласе, она была терпелива и неглупа. И еще уверена была, что мужество и юмор никогда ему не изменят.

– А давай переправим цифры, – предложила она. – Помнишь, как в детстве в школе – ты мне рассказывал – ты удачно переправил цифры в ведомости и единственный раз в жизни получил от мамы хорошего ремня. Помнишь?

– До сих пор жопа горит, – сказал он. – Можно и переправить – только смысла не вижу. Мамы нет, где ремень, кто меня отлупит?

– Я, – вдруг сказала она. – Отлуплю, заставлю прекратить нытье! Где ты, Нерон? Где Стэнли Ковальски? Где адмирал Нельсон? Они не ныли, Армен – они жили до самого конца! Умирать надо не просто так, умирать надо от чего-то! А у тебя этого «от чего-то» нет! Даже сахар не причина.

Мысли разбежались. Как отвечать – не знал. Зато услышал голос мамы.

– Она права, – сказала мама. – Слушай ее. Я даже знаю, чем она накормит тебя завтра.

– Чем? – переспросил Армен, но мама, как всегда, исчезла. Люди из прошлого, наконец, понял он, не отвечают на вопросы, люди из прошлого констатируют факты.

Спать легли спокойно и порознь, но Татьяна долго не засыпала, искала ответы; будучи девушкой настойчивой, кое-что нашла.

На следующее утро на столе он увидел перед собой тарелку с чем-то жидковатым и белым.

– Что это? – спросил он.

– Для тебя. Для здоровья очень полезно.

Он поднес тарелку к лицу. Манная каша, понял он, ненавистная манная каша.

– Убери, – сказал он и поморщился. – Терпеть не могу.

– Ешь, – сказала она. – Мяса и кофе не будет, тебе противопоказано, Армен. Ты впал в детство, детям полезна каша. Ешь, Нерон.

Он посмотрел на нее с новым интересом. Старая жена в новом измерении. Забавно.

– С ума сошла? Армянская шутка? Не валяй дурака, Татьяна. Цават танем!

– Поверь, тебе полезно. У тебя сахар, два микроинсульта, слабая память, и ты всего боишься. Ешь манку, адмирал Нельсон.

– Чего я боюсь?

– Публики, театра. Я поняла, почему ты отказываешь Осинову. Ешь кашу.

– Почему?

– Ты боишься. Народный артист, гордость театра – боится театра. Народный артист снова в коротких брючках, сандаликах на босу ногу и, чуть что, бежит к маме, потому что напрунил в штаны. Ешь кашу, Армен.

Стэнли Ковальский мог бы шарахнуть тарелку с кашей об стену, но адмирал Нельсон, тем более, Сократ так бы делать не стали.

Армен двумя пальцами отодвинул от себя кашу и встал из-за стола с очень прямой спиной.

Баба – подлое отродье, она все, всегда понимает про мужчину и бьет в точку. И ведь попадает! Умная очень! Навешала люлей, думает счас побегу исправляться, в жопу целовать, а вот этого не хочешь? Умная очень. Одна глупая оказалась, другая слишком умная, значит, тоже дура. Да в воде я видал твое «боишься», я сам знаю, чего боюсь. Ничего, никого, и поздно бояться. Годов в паспорте боюсь, это да, но за это манной кашей нормальные жены не кормят!.. Очень умная. Все ты правильно поняла, старая жена. Страшно. Страшно выйти на сцену, когда знаешь, что уже не можешь. Не только бабу трахнуть, но и в глаза зрителям посмотреть. Да, я актер, и я боюсь! Боюсь, одно только название от меня осталось, одна только старая шкурка, но тебе этого не понять, а я не признаюсь никогда…

Отошел от стола к телевизору, снова уткнулся в футбол.

И она молчала. Видела: ожгло и дала ему время. Выпила своего чая, не спеша убралась, ушла по магазинам.

Футбол еще не кончился, когда он достал телефон. Сука баба, сказал он вслух, сука, сука, сука, добавил он и нашел нужный номер.

159

– Алло! – сказал он в трубку. – Это твой друг говорит.

Иосич возбудился с полоборота, заквохтал, заохал, заложил пару длинных очередей – так, что Армен отодвинул трубку от уха на безопасное расстояние.

– Что у нас сегодня? – перебил его, наконец, вопросом Армен.

– Лир! – заорал Иосич. – Он самый! Как вы… чувствуете, как барометр театральный! Хотите сыграть?

– Днем приеду.

– Слава богу! – сказал Иосич. – Мне кого-нибудь позвать?

– К тебе приеду, завлит. Жди.

Зачем ему завлит, зачем ему вообще нужна поездка в театр этого Армен определенно пока не знал, но чувство внутреннее, повелевающее приказывало ему ехать несмотря ни на что.

Он не стал дожидаться Татьяны, не хотел ее видеть и боялся, он поспешил выйти из дома раньше, чем она вернется.

И «Тойота» ему не понадобилась. Этот путь – он это понял сразу – он должен был пройти сам, своими ногами.

Вышел на улицу под мелкий дождь и глубоко вдохнул. Лишь бы сил хватило, тех самых, моральных, подумал он и сделал первый шаг.

Твой путь, сказал он себе, твой крестный путь, повторил он и усмехнулся, вспомнив, чем кончился тот самый, настоящий крестный путь, и спросил себя: ты готов повторить? Одного большого креста и монополии на страдание у тебя нет, зато на тебе много мелких, фальшивых крестиков: награды всякие, звания, роли, гонорары, признание, а также десятки соблазненных тобой дам и титул армянского жеребца – всего вместе тоже наберется немало по весу и значению, и все это надо теперь на себе тащить.

Шел знакомыми московскими улицами: Солянками-Полянками, Ордынками-Стромынками, останавливался, пил воду, как крестьянин в горах и, переборов дождь, снова шел – малозаметный среди других людей, и в такт шагам вспоминал, складывал и вычитал эпизоды некороткой жизни.

Подбивал итоги и приходил к выводу, что общий результат неплохой, пожалуй, выше среднего, но на выдающийся не тянет, потому что мелочи не хватает: трагического финала.

«Да, сын, – услышал он мамины слова, – смирись, так надо, трагический финал достается гениям, ты же у меня такой как все, обыкновенный армянский парень с московскою душой, но запомни на все свое короткое будущее: замечательно в жизни только самое-самое обыкновенное, и уровень человеческий определяют не гении, а самые обычные талантливые люди, такие как ты, поэтому тебе повезло, я радуюсь вместе с тобой».

Мамины слова, как всегда, примирили его с действительностью и ободрили; он ускорил шаг.

160

Он здорово все рассчитал, он подошел к родному дому в начале седьмого, когда каждый уважающий себя театр начинает оживать и слетаются к его подъезду зрители как пчелы.

Он сказал завлиту, что идет к нему, но это был лишь предлог для него самого, его крестному пути завлит был не нужен, так же, как режиссеры и артисты. Ему было нужно другое.

Известными тропами он пробрался, прокрался, протиснулся к сцене и ближе к семи, когда зал уже заполнялся театральным людом, прихватив стул, оказался на ней, галимой, среди декораций старинной Англии. Он должен был все проверить.

И сел на авансцене королем, отважно разглядывая публику – казалось, что отважно, на самом деле его потряхивало – как всегда перед премьерой. Он всю дисциплину свою актерскую включил, чтобы казаться отважным, и таким он и был. В гражданской одежде и без грима он был королем.

В кулисах спохватились: спектакль вот-вот начинать надо, а на сцене человек. Дернулись было к нему, но спохватились: человек непростой, сам худрук, и раз сидит королем, значит так и нужно, пусть сидит. Поглядывали за ним с любопытством, начальству доложили, и завлиту, и режиссерам и наблюдали дальше, что будет.

И зрители многие его узнавали, удивлялись, полагали, что спектакль уже начался и что он участник его и удивлялись свежей трактовке Шекспира.

Осинов, режиссеры в минуты оказались за кулисами и тоже ничего не предпринимали: пусть сидит, ему можно, и очень даже по театральному все выходит, когда творчество происходит здесь и сейчас.

А он выбрал момент, когда в зале уже набралось, и понял: пора. И сказал громко:

– Меня наверное не все знают. Здравствуйте. Моя фамилия…

– Знаем, знаем! – заорал парень из партера. – Дурилка картонная! Мы тебя не больно зарежем!

– Повезло с публикой, – сказал Армен. – Сразу видно, человек очень культурный, телевизор смотрит!

Зрители усмехнулись, разогреваясь, похлопали. Армена немного отпустило, но он еще сбоил, путался, торопился сказать самое главное.

– Шестьдесят лет на сцену выхожу и сегодня вышел. Я не Лир, я обыкновенный артист, я сейчас уйду, с вами захотел немного побыть… Приходите в театр – правильно сделали, что пришли. Здесь вам жизнь покажут и объяснят. Ее и за стенами театра полно, но там она мелькает, несется, прыгает, ее мозгами не ухватишь, а театр – это ведь что?

– Сплошной прикол! – снова крикнул парень из партера. – Хахашки – целовашки – обнимашки!

– Не угадал, сын. Театр – он большая лупа. Он вам жизнь укрупнит, приблизит к глазам и объяснит, что она, жизнь, очень сложная и очень простая. Немного мелодрамы, немного комедии, остальное – трагедия.

– У вас-то какая трагедия?

– Умру скоро, а вместо меня ты придешь – вот она трагедия!

Аплодисменты и смех сочувствующего зала ободрили его.

– Так устроено, у всех человеков – это ты к старости понимаешь. И понимаешь, что кроме театра ничего у человека нет. Даже интернет, если разобраться, тоже есть один большой театр для всех. Тоже ведь укрупняющая лупа.

– Для лупы рифма хорошая в народе есть! – снова крикнул звонкий голос.

– Знаю! – крикнул в ответ Армен. – Отлуп называется, коллективный. Сейчас, сынок, мы его тебе устроем! Эй, кто там поближе!

Шум, возня и веселье сделались в зале. На парня кинулись, Осинов – первый, парень ловко побежал по рядам, но его заловили, скрутили и под аплодисменты вывели из зала.

– Трагедию вывели из зала! Вот он чистый театр, случился на наших глазах! – сказал Армен. – Спасибо! Идите в театр, люди, живите и умрите в нем. Потому что вы придете к артистам с любовью, а они отдадут вам взамен свой талант, весь отдадут, до самого душевного дна, без всякого остатка и припаса. Потому что, как сказал мудрый грузин Шота Руставели: «Запомни: то, что ты отдал людям, то твое навсегда» – верные слова, я подписываюсь, моя фамилия Джигарханян…

Ему захлопали.

Было бы ему до того, присмотрелся бы и увидел в зале верную Татьяну, и бывшее свое музыкальное чудо Вику, и Эллу, и Эвентяна, и Кузину, и Башникову, и Анпилогова, и Анненкова, и Шевченко, и всех своих любимых и нелюбимых артистов и, конечно, друга Артура – но ему было не до того.

А они все до единого смотрели на то, что происходит, понимали и не понимали.

– …Меня молодого в театре Гончарова Джигой звали. Танец такой испанский есть, очень темпераментный, и я был очень темпераментным… А потом стали звать Джигаром… А Джигар, в переводе на русский значит, печень, – продолжил Армен. – Самая обыкновенная печенка, которая есть в человеке. Она всегда страдает, когда человека обижают. Вот и все… Что еще, кроме благодарности, вам сказать – не знаю… А сейчас будет Шекспир, подлинная трагедия Лира… До свидания. Хотел проститься – не получилось. Полумертвым в театр приду и буду работать…

Артист умолк. И как будто стал меньше.

А спустя минуты нарвался на овацию. Дружную, долгую, истинный гром.

Потом говорили, что в эти минуты многие заметили как сверкнули слезы в его глазах, но, на самом деле, это вряд ли, не по-арменовски это.

Крестный путь, подумал он. Но тебя не распяли, ты еще жив. Или не жив? Ты жив, и все еще артист! И все еще выходишь к людям, и они тебе аплодируют и дай им бог!..

Он успел дать несколько автографов дамам, после чего поклонился и скрылся за кулисами.

«Просто и достойно все сделал, – сказала мама. – Браво, сын, браво!»

Осинов поспешил за ним, Саустин и Слепиков. Они чувствовали, что стали зрителями и участниками чего-то важного, но боялись произносить это вслух и бежали за шефом молча.

На историческом этом пути Осинов снова разглядел под лестницей серую мышь, тотчас юркнувшую в нору в надежде найти спасение от трех пар огромных человеческих копыт – башмаков. Аллюзия и память тотчас подсказали Осинову, что подобную картину он уже видел однажды, но к чему она сейчас повторилась, какой в ней символический смысл и как эта картина связана с тем, что они только что видели в зале? Театр, ответил себе завлит, все это тоже часть нашего арменовского театра, а также прямая необходимость заново завести кота взамен злодейски загубленного Романюк красавца Зуя. Ответ показался ему удачным и вполне его устроил, поскольку в нем гармонично увязалось все: Армен, премьера, Шекспир, Лир, Романюк и сам он, маленький и ничтожный серый мышонок Осинов.