Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

70

И никто об этом долго не знал.

Ни папа Богдан, встретивший их дома горилкой и салом, ни мама Марина, расстаравшаяся «варэниками з вишней» и редкой по уровню уборкой в квартире – «щоб сияло, та пахло сирэнью!», ни, тем более, Слепиков, Осинов, Саустин и Башникова, оставшиеся в Симферополе, не узнали об этом и врачи московской скорой.

Он еще успел поделиться планами со Слепиковым, вернувшимся в Москву на день раньше остальных, обрадовался восторженному «да!» главного режиссера и сразу начал строить планы на своего Сенеку. Но на четвертый день по возврату в столицу и родной театр Армен по дороге в буфет опрокинулся навзничь.

К счастью, она была рядом.

В глазах у него было удивление, понимания того, что произошло, в них не было нисколько.

Но вовремя примчалась к театру скорая, вовремя погрузили железного Армена в машину и ей, Романюк, разрешили сопровождать его до Первой Градской.

Вовремя, уже в приемном покое ему провели магнитно-резонансное обследование, вовремя установили, что это инсульт, вовремя поместили в реанимацию, а перед ней вовремя закрыли дверь и попросили уйти.

И вовремя, то есть в момент, об инсульте узнали все и сразу в театре. Так беспощадно-весело устроены люди.

71

Переход количества в качество.

Пианистка и завмуз Виктория Романюк слышала что-то об этом законе диалектики, толком не понимала, что он означает – теперь поняла.

Она звонила в больницу каждые два часа, рвалась к Армену и каждый раз получала отказ.

Первые две ночи спать не могла. Непривычно, непонятно было видеть рядом с собой пустую подушку, она касалась рукой наволочки, небольшого углубления, где обычно лежала его голова, и ей казалось, она чувствовала его тепло и даже его запах. Это было странно, это было так.

На третий день разрешили.

Сердце ее от этой новости застучало тяжко, гулко, тревожно. Но первым делом она посмотрела на себя в зеркало и привела себя в женский порядок.

И поехала тотчас с единственным разрешенным продуктом – минеральной водой. К счастью нашла его любимую армянскую Арзни в Магнолии, через дорогу от дома.

Сначала встретилась с лечащим врачом, молодой красивой женщиной-дагестанкой Джавгарат Джафаровной. В телефонном общении уже знакома с ней была, теперь увидела воочию.

Переговорили подробно, но спешно – она рвалась к Армену, потому была невнимательна – но главное она услышала.

Вошла в реанимацию в сопровождении медсестры. И остановилась от непривычности картины.

Первое, что увидела: лежит на спине в позе покойника, и глаза закрыты. И ужасная серая сухая щетина, облепившая три четверти лица, и трубочка в носу, и на стойке у кровати повернутая проткнутой пробкой вниз нежного, небесного цвета нейлоновая канистра, из которой вьется шланг, кончавшийся иглой, вонзенной в вену в мягком изгибе его локтя. И кап-кап-кап – в надежде оздоровления капает в его организм бесцветная жидкость.

Медсестра проверила приборы, капельницу, кивнула: можете подойти, сейчас ему лучше. Сказала и вышла…

Она сделала всего лишь шаг, и почувствовал.

Глаза открыл и долго смотрел на нее.

Его обычные, темные, полные смысла кавказские глаза. Но обычной иронии и блеска в них не было, было что-то другое, что – она понять сразу не смогла.

– Видишь, – негромко сказал он, – я как Гамлет, тоже обосрался.

Она подошла совсем близко, взяла его свободную от капельницы руку, развернула ладонью к себе и приложилась к ней губами. Он поморщился.

– Мелодрама, – прошептал он. – Не терплю.

– Молчи, – сказала она.

Но руку, его белую руку опустила на белый пододеяльник.

Он смотрел на нее молодую и сильную и представлял ее на своих похоронах. «Молодая жена оплакивает героя», придумалась ему картина из жизни античной Греции. «Смешно, – подумал он. – Смешно и поучительно, – подумал он, – сам так захотел. Театр. Снова театр. Всюду и всегда театр. Шекспир был прав. Как там старый лис Иосич? Плохо, что я на ней женился. Хорошо, что женился. Даже в халате видно, как она хороша. Попка достанется, конечно, другим, но и мне кое-что сладкое отломилось. Сладкое – на самый конец, как у мамы после окончания всего обеда. Причем здесь мама?.. После моей обкатки она прекрасная будет жена. Плюс музыка. Кому-нибудь достанется. Кому? Идите, налетайте все, я добрый, я благородный. „Идите все, идите за Урал, я открываю место бою стальной орды, где дышит интеграл с монгольской дикою ордою“. Мать моя, причем здесь Блок? Распад, финал, точно финал, финальная стадия…»

– Финал, – повторил он вслух. – Прилетели точно к финалу. Я всегда чувствую, когда спектаклю необходим финал.

– Прекрати, Армен, – сказала она. – Мне не нравится, когда ты слабый. Дай-ка еще раз руку…

Их ладони осторожно сошлись над койкой.

– …Жми, – сказала она. – Хочу видеть, сколько в тебе осталось сил.

Он сжал ее пальцы, и она вскрикнула.

– Рановато для финала, – сказала она, потряхивая освобожденной рукой. – Начало второго акта, не более. Твое рукопожатие заменяет монолог главного героя перед подвигом.

– Талантливо сыграла правду, – сказал он. – Об одном прошу: забери меня домой. Честно скажу, хочу сдохнуть дома.

Теперь поняла, что новое появилось в его глазах. Смирение. Что было для нее совершенно недопустимо.

– Прекрати! – крикнула она. – Я говорила с твоим врачом. Инсульт снова слабенький, в рубашке ты родился, вот что она сказала. Руки, ноги, речь не пострадали. Сказала, через неделю снова будешь торчать в своем любимом театре, целоваться с Иосичем и со всеми подряд. Так что успокойся, пей таблетки, следи за давлением и меня не изводи.

Он смотрел на нее и видел: не врет.

А еще видел: недоговаривает. Провести его было невозможно, фальшь чувствовал как охотник дичь – за версту.

– Что еще она сказала?

– Все. Больше ничего.

Не скажет. Умница, подумал он. Она не скажет, я сделаю вид, что во все поверил.

– Верю, – сказал он. – Привет от Станиславского.

– И тебе привет.

Хотел, что-то добавить, она собралась ответить – появилась сестра с сожалением на лице.

– Все, – сказал он. – Спасибо. Иди.

Поцеловала его быстро, сказала, что в театре его ждут и дома тоже ждут, улыбнулась сестре и вышла.

Он был ей благодарен, что обошлось без слюней и ненавистной мелодрамы. Просто, сурово, достойно, подумал он. На похоронах бы так.

Она была довольна, что удалось его встряхнуть. Она его знала: с него достаточно. Теперь встанет, подумала она, обязательно встанет. А губы у него по-прежнему теплые и мягкие.

Не сказала ему главное, что волновало ее больше инсульта. Инсульт – слабый, сказала врач Джавгарат, и он не опасен. Гораздо опасней его высокий сахар.

Впрочем, говорить ему об этом было излишне. Час назад сестра вкатила ему положенную дозу инсулина. Все он про себя знал.

72

Врач от бога Джавгарат Джафаровна оказалась права.

Ровно через неделю Армен под руку с директором Романюк прямо из больницы, не заезжая домой, переступил порог театра, вскинутым кулаком и выдохом «ура!» ответил на приветствие дежурных на входе, а после, едва не сорвавшись в мелодраму, задавил в себе слезы и постарался по возможности бодро проследовать в кабинет.

«Возраст, – думал он на ходу, – определяется наличием в тебе мелодрамы. Чем чаще она накатывает, чем чаще ты поддаешься дешевым слезам, тем ты старше».

Театральные переговоры начались еще в палате Первой Градской, когда отлипнув от прописанного велотренажера, еще потный Армен припадал к смартфону и выдергивал на разговоры то Слепикова, то Иосича, то родного директора. Слезы были близко, но он справлялся. Но одно дело бездушная труба, другое дело личное присутствие и живительный кислород театральных вершин. Глаза его, казалось, забыли о слезах, глаза снова горели. Но так только казалось.

– Вот, – сказала Виктория. – Всегда слушай меня. Все будет хорошо. И, кстати, выпей свои новые таблетки.

Его стол, заваленный устаревшими бумагами, его кресло, его диванчик, его телевизор, ход его напольных часов, которые она регулярно заводила – он отсутствовал, часы шли, и время его не прерывалась.

Мелодрама снова подкатила вместе со слезами, но, черт ее возьми, он снова сумел ее задавить. Театр вечен, подумал он, мелодрама вечна, и он, соответственно, вечен. Ни единой слезы он ей не отдаст! Долой проклятую мелодраму! Да, мама, он сделает так, как ты его воспитала.

Он выдохнул еще раз и, как пистолет, выхватил трубку.

73

Время его не прерывалось, и часы шли.

Через четверть часа перед ним сидел Иосич. Худрук и завлит обсуждали «Нерона и Сенеку», и оба фонтанировали по поводу будущего успеха.

– Пьеса уж больно хороша, – говорил Армен и, словно вызывая Иосича на спор, продолжил, что для ее повторной постановки нынешнее время очень подходит.

– Не Шекспир, конечно, – мягко соглашался Иосич, – но… для хорошей пьесы любое время подходит…

Осинов не нашел в облике Армена никаких изменений. Армен как Армен. Ироничный, резкий, коварный охотник. Разве что еще категоричней стал тон его высказываний и требований к театральным подразделениям и артистам. Впрочем, Осинову было к этому не привыкать, Армен, он знал это по собственным смертным приговорам, периодами то натягивал, то ослаблял бразды правления. Раньше, быстро подумал Осинов, такое было связано с перепадами его настроения, сейчас – будет ужасно, если перепады станут совпадать с периодами болезни.

Но, понятно, он с восторгом одобрил кандидатуру Армена на роль Сенеки. Сказал, что это будет здорово и это будет лом не только потому что Армена давно не было на сцене и публика скучает по величию, но и потому, – тут он интеллигентно попросил извинения, но все же озвучил – что мудрость худрука вполне соответствует мудрости древнего римского мыслителя. «Ловок, – отметил про себя Армен, – очень ловок Иосич, однако смертного ему приговора такая лесть не отменяет, пусть старается, чтоб оттянуть конец, а, поскольку приговорен, проблема конца будет вечно гнать его вперед на благо театра и общего дела…»

Проблема возникла с Нероном. Кто? – сурово спросил Армен, и приговоренный к смерти профессионал Иосич замешкал с ответом.

Перебрали мужскую половину труппы – ни добродушный толстяк Анненков, ни флегматичный добряк Эвентян, ни герой-любовник Анпилогов, ни комик Шевченко для Нерона не подходили – оставался один единственный артист. Худрук и завлит понимающе переглянулись.

– Да, – сказал Иосич, – по глазам вижу: мы думаем об одном и том же. Саустин, только он. Любимый артист.

«Ловок, черт, – снова подумал о завлите Армен, – ловок и нужен мне и театру, и хорошо, что я пока не привел приговор в исполнение».

– Согласен с тобой, помполит. Редкий случай, – сказал Армен и протянул худруку руку.

Редкий случай, пожав начальственную руку, с привычной обидой хмыкнул про себя Осинов. Можно подумать, что когда-нибудь в нашем театре было по-другому…

Саустин сможет, размышлял далее Армен, только он и сможет. Получится роль и спектакль – представлю его на звание заслуженного. Вполне.

Пробили часы, и Армен вспомнил о таблетках и инъекции инсулина. Не вспомнил бы – напомнила бы жена, возникшая в кабинете ровно в полдень с определенным намерением на лице.

Осинов почувствовал, надо срочно оставить кабинет: он не просто с детства боялся кабинетов и уколов – еще больше он боялся на них смотреть. Осинов встал.

– На завтра вызывай Саустина, – сказал худрук, неторопливо и привычно расстегивая рубашку, поскольку инсулин кололся в живот…

– Да, – отозвался Иосич и мгновенно переместился из кабинета в коридор.

Везет же Олежеку, думал он, шагая по коридору. Такие роли, сначала Гамлет, теперь Нерон. Любит дед Саустина, любит и, наверное, не случайно. Жену у него отбил и, наверное, доволен. Любит и не знает, откуда слетит на него Шекспир.

74

Следующие несколько дней все в жизни театра и великих его деятелей вошло в норму.

Армен был счастлив.

Он полноценно работал, он руководил, вся жизнь театра шла через него; даже докучные житейские хлопоты по поводу актерских пьяных выходок, устройства кого-нибудь в больницу, ввода на роль, премий, выговоров, увольнений и всякой театральной всячины, что обычно раздражали и утомляли его, исполнялись им с удовольствием.

А вечерами он имел домашний уют в красивой квартире, музыку, мамо Марину и батьку Богдана в гостях, вкусный борщ, вкусную долму и по ТВ – футбол, который ему, бывшему футбольному капитану Маяковки, никогда не надоедал.

Ночью наслаждался любовью и лаской очаровательной жены, любовью, что гнала прочь болячки и делала его молодым и сильным.

Утром незаметно от жены он, как мальчишка, ощупывал бицепсы и радовался: поздоровел, ночь снова помогла – и он ласкал за это и баловал словами и подарками свою дорогую подругу. Ее любимым подарком были изумруды.

А в театре под руководством Слепикова он с удовольствием репетировал Сенеку. Впрочем, репетиции и поиски роли заново были ему не нужны. Он вспоминал великий спектакль Гончарова, его мизансцены и общий рисунок ролей Нерона и Сенеки, предлагал их Слепикову, Слепиков с благодарностью их принимал, и дело двигалось.

«Армен, не пытайся быть Сенекой, это фальшиво и плохо! Будь старым армянским мудрецом – в этом будет больше правды и веры тебе! И не ори на сцене! – словно заново слышал Армен за спиной обычный крик Гончарова. – Ты пытаешься перевоспитать Нерона, привить ему человечность, но тебе вовсе не нужно орать! Мудрости не нужна громкость! Мудрости нужна глубина; чем тише ты будешь изъясняться, тем с большим вниманием будут ловить твои речи и публика, и сам Нерон!»

Так все и получалось. Армен следовал заветам Гончарова, а Гончаров был всегда прав.

Старые, плохо гнущиеся ноги небыстро таскали Армена по сцене; когда останавливался, начинал говорить после долгих пауз, и публика затихала, боясь пропустить глубокие, вечные мысли.

Театру после провала в Симферополе нужен был успех. Все к этому шло.

Саустин и Армен составили неплохую пару.

Саустин идеально репетировал Нерона. Роль и образ Нерона точно ложились на его индивидуальность, так бывает редко, но, когда случается, актеру и режиссеру ничего не надо придумывать – артист существует на сцене как в жизни и, фигурально выражаясь, превращается в ту саму кошку, что всегда увлекает публику правдой.

И Саустин, едва надел красные плавки и поднял руку над «этим быдлом, прости, великим народом Рима!», как все участвующие в репетиции ахнули – они увидели перед собой императора.

В минуты таких репетиций Армен хвалил себя за то, что удержал Саустина в театре.

Он сказал об этом Осинову, Осинов сообщил Саустину, круг добра замкнулся.

Шекспир теперь нашел другую цель, и она была неподалеку. Собственно так было решено уже давно, но нужен был стопроцентно верный удар, ошибаться еще раз было запрещено. Нужно было терпеливо ждать.

Самое же неприятное заключалось в том, что по законам дьявольской подлости, с новой-старой целью периодически приходилось сталкиваться в театральных закоулках – то в буфете, то в костюмерной, то, элементарно, в коридоре и на лестнице, когда нет возможности встречи избежать. Чем реже Саустин хотел ее видеть, тем чаще приходилось, втянув голову в плечи, демонстративно следовать мимо нее. Радовало одно: при таком положении головы и плеч, да еще при знакомом, ставшим мерзким, аромате минуемого объекта, неприязнь не только не расплескивалась, напротив, концентрация ее возрастала, стремилась к критической.

75

Наладилось у Армена, значит, наладилось у Вики.

Директорство свое она отрегулировала с такой четкостью, что, отсутствуй она в театре неделю, все составы театра будут работать самостоятельно, надежно и без нее – такова, по ее мнению, была высшая ее директорству и ей похвала.

Но не театр был главной ее заботой.

Как было заранее решено, она потащила Армена по врачам. Невролог, эндокринолог, кардиолог, анализы – она заставила его пройти всех специалистов, сдать все анализы и получить добро на дальнейшую жизнь. Он его получил. Но чего стоят медицинские прогнозы?

Энергии и настойчивости ей хватало, все, что она делала, она делала ради Армена. Чистая питьевая вода для него – с гор Кавказа, свежие овощи – прямо с подмосковной грядки, фрукты – только утром сорваны с деревьев, и всегда парное мясо или свежая рыба и свежий душистый хлеб. Все было для него. Она его любила.

Сознание ее и всемогущее подсознание были единодушны в том, что Армен есть ее большое счастье, ее любовь, ее будущее и вся ее жизнь. Потому он должен быть здоров. Потому, любя Армена и таская его по врачам, она заботилась не только о нем – она старалась за двоих, а вдруг и за третьего…

Когда он сопротивлялся врачеванию, она повышала голос. Едва заметно, чуть-чуть, этого оказывалось достаточно, великий артист подчинялся.

Не столько потому, что был болен, а потому, что забота ее о нем и волнения ее за него были ему приятны – давно уже был он этой роскоши лишен американской бросившей его женой. «До встречи с Викторией, – говорил он себе, – я каждую минуту мозгом и кожей чувствовал одиночество. Которого, слава богу и слава ей, теперь не стало, мозг и кожа отдыхают».

76

Премьера Нерона и Сенеки прошла шикарно.

Прежние и новые друзья театра поздравляли Армена с успехом, он и сам чувствовал, что все прошло неплохо, но мнение публики даже для самого независимого, самого великого артиста все равно приятно.

Мало кто помнил Сенеку в далеком Гончаровском спектакле – отныне и до века главным российским Сенекой останется Армен, тем более, что так точно – снова спасибо Гончарову – легла роль римского мудреца на его личную армянскую мудрость.

Об этом говорили на банкете. А также о несомненной удаче Саустина в роли Нерона.

На исходе третьей горячей рюмки вдруг сошло на Армена простое как мычание открытие: он снова вспомнил Гончарова и его наказ и снова поразился тому, что Андрей Александрович всегда прав.

Оставь ученика, услышал он голос Гончарова. Назначь его пока своим заместителем, так, когда-то сделал я, назначив своим замом тебя. Назначь самого достойного, самого талантливого и, главное, самого верного. Сделай так, Армен, и твой театр обретет будущее.

Банкет был в разгаре. Элита художественно веселилась. Двигались рты, слышались речи и смех, звенело стекло, постукивали ножи и вилки.

Но взглядом холодным и трезвым окинул Армен банкетное сообщество и актеров своих и сам себя спросил: кого?

Слепиков – первая кандидатура, подумал Армен. Талантлив, верен, но пусть меня, Васильич, простит, будущего у него нет. Эвентян, Анпилогов, Анненков – любимые ребята, но не худруки, сказал себе Армен. И взгляд его, холодный и трезвый, остановился, замер на подвижном лице Саустина, о чем-то спорившем с Башниковой. Он, мгновенно понял Армен, он, попадание не в бровь. Талантлив, молод, живуч. И, по большому счету, верен, заключил Армен. Может взбрыкнуть, но в его преданности театру, стало быть, мне – не сомневаюсь. Он, только он, постановил для себя Армен. В конечном итоге всегда и во всем побеждает талант. Всегда и во всем.

Худрук поднял рюмку.

– За Нерона! – провозгласил он тост. – Я радуюсь редко. Скажу честно, Олег меня порадовал, жму руку.

Саустин был тронут, не более, похвалу худрука воспринял как факт, самому Саустину давно известный – однако высокое и общенародное признание было приятно. «Вот теперь – уж я…», – быстро подумал Саустин, но далее мысль не побежала и осталась понятной только ему. Он приподнялся над стулом, бытом и действительностью, кивнул с пониманием публике вправо-влево и в ответ с благодарностью зааплодировал Армену. Скользнул взглядом по бывшей жене и слегка усмехнулся. Она никак не среагировала. Отстой, подумал Саустин. Вчерашний день. Теперь уж точно сделаю так, чтоб она действительно стала вчерашним днем.

Через час, когда разошлась банкетная публика и в пространстве остались только свои, Армен сообщил о своем решении завлиту. Ревность мгновенно шевельнулась в Осинове, мгновенно, но не надолго. «Пусть так, – подумал Осинов, – пусть не я, пусть Олежек попашет, в конце концов, Олежек не чужой, если что, меня не уволит». Верное решение, кивнул он Армену, одобряю. Тотчас вспомнил, что падение амбиций в человеке есть признак надвигающейся старости, но быстро согласился и с этим. Шекспир и об этом писал, подумал он ему стало легче.

Армен, как обычно, действовал решительно. Поднес к уху телефон, чтоб сразу позвонить готовой к распоряжениям худрука Валечке, но его намерение неожиданным образом было перебито словами сидевшей рядом Виктории.

– Не надо, Армен, – сказала она.

– Что не надо? – удивился он.

– Я все слышала, – сказала она. – Не надо.

– Он будет хорошим мне заместителем, – сказал Армен.

– Я у тебя хороший заместитель, – сказала она. – Не надо.

– Дома поговорим, – сказал Армен.

– Дома будет тот же самый разговор. – Не надо… Ты обещал меня слушать.

Чтобы создать крепкую семью, женщина, жена кавказского мужчины, обязана соблюдать два правила. Когда-то Армену сообщила об этом мама, и с этим правилом он прожил жизнь. Во-первых, жене не рекомендуется с мужем спорить, во-вторых, ей совершенно запрещено с ним спорить в присутствии других людей. Виктория Романюк об этом не знала и нарушила сразу два правила.

На что, без дальнейших выяснений, последовала категорическая реакция большого артиста и кавказского мужчины. Армен действовал по закону мамы и гор. Сложенные вместе они никогда его не подводили.

– Валечка, солнце мое, – сказал он в трубку, – приготовь-ка мне на завтра приказ. Запиши. Саустина Олега назначаю заместителем художественного руководителя. Дата, подпись, все как положено. Спасибо, ты настоящий друг артистов. Целую тебя, сама знаешь куда.

Смартфон демонстративно и долго засовывал в дальний карман пиджака, потом поднял глаза и оглядел присутствующих. На всех посмотрел кроме любимой жены.

Тишина над столом держалась недолгая, она сменилась восклицаниями и аплодисментами артистов, которые снова подняли Саустина с места.

Олег был явно обрадован, но вовсе не смущен, назначение свое воспринял как наконец-то свершившийся, давно заслуженный факт биографии.

Но все же сказал Армену слова.

– Спасибо. Спасибо. Принимаю с благодарностью, но с одной оговоркой. Ставить будете давать?

– А это что предложишь, мальчик мой, – ответил Армен. – Что предложишь, то и пожнешь, Олег, в смысле, поставишь. Или вот, если Иосич нароет – зерно в навозной куче. Честно скажу, принесешь «Фугас» – с ним и уйдешь. Принесешь «Незабвенную» – не приму. Короче, неси, доказывай, пробуй, в нашем театре все разрешается. А сейчас мы за тебя выпьем. Ура, товарищ помполит! Завтра – в бой!

Налили, шумно выпили. И загургурили.

Вика одна сидела с замерзшим лицом. На Армена не смотрела. И Саустина старалась не замечать. И он ее в упор не видел. Враги обозначились. На одной стороне была жена, на другой – бывший муж в союзе с Шекспиром. Силы были неравны, жена всегда оказывается сильнее.