Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

50

Пьеса «Фугас» на экране орала, била в железо и гадко кривлялась. Шевченко активно всем мешал, перебивал, охал, ахал, пищал и выл – как шедевр импровизации нахально подставил Башниковой ногу, отчего она упала и матюгнулась на весь просвещенный зал.

– Рванем страну фугасом! – орал Шевченко. – Талантливые и умные скромно по углам сидят, их мало, они уцелеют, а богатая наглая нечисть она вся на виду – ее и рванем вместе со всеми шоу, порнухой, тупостью, гнусью и бабками! Крови хочу, отравы, трупов и очищения!

Публика охнула, но стерпела. Гениальной кульминацией эпизода стал выход Шевченко на авансцену, его поворот к публике спиной и, одновременно, глубокий наклон вперед, отчего его пятая, наглая, мясная точка выставилась в зал и обнаружила на себе крупную разборчивую надпись: «Фугас – фу, газ!»

Врут те, кто считает, что современную публику ничем не достанешь. Достало! Публика ахнула, качнулась по оси, затрепетала – стерпела, с трудом. Кто-то от восторга свистнул, но был поначалу зашикован большинством.

С ужасом глядела на происходящее на сцене Вика, она ждала самого страшного. Она была уверена: наступит!

Оказалась, к несчастью, что она права. Чаще всего так бывает с теми, кто в таких ситуациях не прочь оказаться неправым – а не получается. И куда смотрят боги?

Шевченко-красавец в огне: как осадную мортиру наводил он свою мясную точку то на правую, то на левую часть зала, надсадно выкрикивал: «За-алп!» и тотчас победоносно: «Накрыл жирных га-адов!»

Гады это кто? Возлюбленная публика? Элита? От которой все зависит? Успех, деньги, жизнь!

Она была готова его убить. Был бы пистолет в руке – ради Армена – не дрогнула б рука.

Повторный свист был подхвачен вторым, третьим, десятым зрителем, понесся как вихрь по залу.

И какой-то умник, похоже из элиты, гаркнул: позор! А ведь пил и ел, и желал Армену удачи. Еще один предатель, подумала Вика.

И какая-то умница в третьем ряду с булкой волос на голове затопала толстыми ногами по барабану паркета и сорвала с шеи косынку, прикрывавшую мятую изношенную шею.

И кто-то из юных в голос зарыдал.

Шум, крики, возня и свист в зале сравнялись с безобразиями «Фугаса» на сцене. Это была незабываемая премьера. Память на всю жизнь. Альбом воспоминаний. Послание в вечность.

«Где Армен? – колотилась с вопросом Вика. – Где он, хороший мой? Я все это заварила, я одна во всем виновата, но что мне теперь делать? Как ему помочь?»

Не знала, не замечала на экране, что давно уже он страдал в кулисах.

Но не от возможного провала страдал великий артист, не от катастрофы быстро пустевшего зала, топота и лихого свиста – Армен страдал единственно от того, от чего всегда страдал по жизни.

Предательство.

Выдающееся, исключительное качество двуногих, неизвестное остальному одушевленному миру. Учиться которому, тратить на образование деньги и душевные силы вовсе не обязательно, оно приходит как откровение: полноценно, сразу и зрело – и на время, а то и навечно, приносит плоды. И за что человеку такое богатство, часто спрашивал себя артист, за какие такие заслуги? За то, что он подобие бога, за то, что создан по образу и подобию его?

Давно уже он отгрозил Саустину сухим кулаком, давно все понял, щурился нервно, стискивал старые вставные зубы, терпеливо чего-то ждал. Чего?

Великому было видней. У великих свой, особый измерительный аппарат успеха и позора. Тем более у великих, которые никогда не ошибаются.

Наконец, когда молодежь и самые преданные дамы побежали вон, Армен Борисович понял: пора.

Он никогда не боялся сцены, знал, когда можно, чувствовал, когда необходимо действовать. Талантом и бесстрашием, сказал он себе, талантом и бесстрашием я должен победить всех этих мерзавцев. «Всегда побеждал и сегодня не обосрусь. Сделаю это ради себя и театра, Театра с большой буквы, театра, к которому приписан с первого вздоха, я сделаю это ради пары любимых глаз, которые, уверен, наблюдают за мной».

Он не ошибся.

Вика смотрела в экран, сомневалась: он?

Но, мгновение, и сброшена с могучих старых плеч скрывавшая фигуру хламида.

И – мужской шаг из-за кулис на сцену под десятки глаз – прожекторов! Его руки, его ноги, его сутулая крепкая спина, его незабываемые движения. Он!

Вот он – у Вики и у всех на виду: еще один явился на сцене фугас в пятнистом защитном камуфляже, сработанном для него – а якобы для Шевченко – послушной Ольгой Глебовой, художником по костюмам!

Хитрый зверь, пришло на ум Вике. Хитрый любимый дикий зверь, опять удивил! Ах, такого бы мне мужа насовсем, с восторгом мелькнуло у нее, мужчину, способного постоянно удивлять! – кто из баб о таком не мечтает!

Стоять далее у экрана было невозможно, душа просила, требовала действия. «В горе и в радости!» – мелькнуло у нее. «В горе и в радости!» – повторилось в ней и сорвало с места. Вика бросилась за кулисы.

Каблучки молотили по ступеням, подворачивались пятки – летела вниз словно падала с высоты.

Но слегка опоздала.

Хриплый стон Фугаса-второго, как выкрик подраненного марала, брошенный в зал, потряс и бедный, и богатый народ в партере; кровь остановилась в жилах зрителей – беглецов, они замерли в проходах.

С диким хохотом шагнул на сцену Фугас-второй – публика вконец оторопела, не сразу признала в боеприпасе любимого артиста.

Бычком бодливым пошел он на публику, выставив вперед как рога старые негнущиеся пальцы, приставленные к голове.

Обушком непререкаемого стального топора двинулся он на публику.

Бэтээром, который остановить можно было только бронебойным.

Вика, уже из-за кулис видела, как вышел он на авансцену, раскинул руки, рявкнул: «Я фугас!», и публика тотчас узнала, потеплела, кое-кто подумал, что началась веселуха и зааплодировал в легкую.

Где-то там в кулисах мерцал бело-серой физиономией Саустин и темнел пятном почти невидимый Осинов, но Вике было не до таких ничтожных мелочей. Сгинь навсегда тень прошлого, сгинь навечно мутный позор!

Она видела: артисты приободрились. С таким партнером, как худрук, артисты на сцене всегда расслаблялись, каждый чувствовал волю, безнаказанность в игре и безопасность как в маминой утробе.

Шевченко не подкачал, Шевченко включился сразу, Фугас-первый пожал Фугасу-второму руку, гениальная импровизация удалась.

Фугасы обнялись, фугасы сплели пальцы рук, соприкоснулись лицами и щека к щетинистой щеке, как в танго, неторопливо двинулись по сцене от левой кулисы к правой и обратно. Это был акт высокого профессионального единства, романтической актерской преданности и любви. Шевченко просто и бессловесно балдел, Армен Борисович пребывал в огне, он закрыл глаза, он чувствовал: все правда, и правильно, и единственно, и Станиславский, и Эфрос, и Гончаров одобрили бы его такую мизансцену, и продолжал пребывать в обретенной сценической истине.

Радист в рубке, веснушчатый Глеб не подвел, молнией врубился в замысел сообразительный радист, и испанская «Кумпарсита» ожгла зал перцем эротики и страсти.

Вика выдохнула, спектакль задышал, и где-то в зале дохнул кислородом живой аплодисмент.

Беглая публика, опомнившись, побежала на обратные законные места и правильно сделала. Публика ведь что – мгновенно вспомнила Вика любимого деда и большого театрала деда Илью – публика пластична и умна, покажи ей хер, скажи, что палец, публика рассмеется, покажи ей снова палец, скажи, что хер, она опять расхохочется.

Настроение на премьере переменилось, контакт с залом был восстановлен, компас премьеры указал на успех.

Фугасы разбили любовную пару, охнули на два разновысоких голоса и безобразить на сцене принялись в два раза пуще.

Фугас первый Шевченко врезал благородному артисту Эвентяну промеж глаз, не извинился, а только спросил: «Еще хошь?»

Фугас-второй Армен Борисович снова сбил с ног первую красавицу Башникову, она снова всласть матюгнулась, а он сказал: «Спасибо». Публика рыдала от смеха.

Фугас-первый и Фугас-второй совместно перевернули стол и стоявшую на нем вазу с водой и цветами.

От напряжения в манипуляциях со столом Фугас-второй, он же Армен Борисович невзначай, но шумно пукнул, но тотчас оправдался перед залом душевной фразой о том, что, если честно, нервы у него ни к черту. Фраза была сюрреалистической, но публика прыснула вполне натурально. Публика включилась, публика – и богатые, и бедные – с удовольствием пожирала любую шутку.

Цветы из вазы Фугасы подарили Башниковой, а она вдруг, совсем не по пьесе, швырнула как судьбу желтую красоту под ноги и спросила: «Когда вы уже взорветесь, фугасы?»

– А зачем? – переспросил молниеносный Шевченко.

– Взорвитесь! – выкрикнула Башникова. – Взорвитесь совсем! Чтобы исчезнуть!

– Как? Вместе с художественным руководителем? – уточнил Фугас-второй.

– Ну, уж если, то вместе… Извините, Армен Борисович.

– Пожалуйста-пожалуйста, взрываться, так взрываться! – поспешно согласился Армен и выставил в знак одобрения большой палец. – Это мы можем. А где предпочитаете? В чистом поле или средь негодяев?

– Ой, да мне все равно!

– А может желаете, у Белого дома? – спросил Шевченко.

– Да хоть у Кремля! Лишь бы вы исчезли!

– У Кремля? – переспросил Фугас-первый. – Там страшно. Там охрана ходит. И казаки с нагайками.

– А можем и у Кремля, – сказал фугас-второй. – Куда народ заложит, там и взорвемся.

Это была неудачная шутка. Комедия споткнулась, пипл не схавал. Кто-то свистнул. Веселуха не терпит серьезного смысла, веселухе необходимо лишь одно: продолжение веселухи.

Спектакль тормознул.

Фугасы снова объединились в танце, но Вика видела, что старое средство уже не действует и не подпитывает веселуху. Смех притих и умер вовсе, сменившись невнятным ропотом и невеселой тишиной, и публика в зале опять заколебалась: уходить, оставаться?

Это был момент истины, вершина истины, высшая ее точка, перевал. Еще мгновение, и спектакль камнем сорвется с перевала в пропасть, и этот камнепад со страшным шумом увлечет за собой артистов, пьесу, театр, судьбы, жизни – и его, дорогого и единственного Армешу, и спасти премьеру станет невозможно. «Что делать?» – стремительно соображала Вика и не могла найти достойный ответ. Но не стоять же безучастно, не наблюдать безропотно как гибнет любимое дело, как гибнет любовь и большие ее мечты – но как ему помочь и что может сделать она, рядовая артистка Романюк?

Она может сделать все.

И нет такой силы в природе, что может остановить женщину, когда она бьется за любовь.

Голову свою за него положи! Жизнь отдай! Вспомнились в ней старые ее клятвы, и она вдруг поняла, что клятвы не всегда бывают словесными. Любая стоящая клятва предполагает под собой действие, которое подсказывает не разум, что-то выше и надежнее разума.

Все сделал за нее инстинкт, она лишь постфактум оправдывала каждое его распоряжение и в этом смысле была несвободна. Инстинкт – гений самого прочного самогипноза.

Чем может мгновенно поразить публику женщина, спросил у нее инстинкт, хотя бы мужскую ее половину? Красотой, подсказал ей ответ инстинкт, она у тебя есть, подсказал инстинкт, действуй!

Вика подняла руку как делала когда-то перед упражнением на гимнастическом помосте и отрешенно, как на судей, взглянула в зал.

Вика сделала первый шаг.

Вика обозначила странный художественный танец.

Вика начала раздеваться.

Стыд, страх и совесть были в ней отключены. Осталось действие. Клятвенное действие ради любимого. Священный гипноз подсознания. Истинный гипноз.

Продираясь к собственной красоте, Вика, танцуя, сдирала с себя одежды как старые ненужные капустные листья.

Радист снова оказался на высоте. Радист включил музыку. Движение слилось с мелодией, и красота вновь восторжествовала.

– Стой! – крикнул заволновавшийся Армен. – В пьесе этого нет! Что ты задумала? Остановись, девочка! Остановите ее!

Но и Шевченко, и Эвентян, и Башникова завороженно, пристукнуто молчали. Мировой смысл для них, как и для всего зала, свелся к сиюминутному зрелищу горячего момента.

Худрук попытался схватить ее за руки, предостеречь, предотвратить – отпрыгнула от него, отыграть еще прилюдно успела ранение и боль от воображаемого разрыва фугаса и – продолжила раздевание.

Худрук – большой артист, сыграл смущение. Отвернулся от позора, прикрыл глаза ладонью, а она… мраморные руки до самых плеч – наружу, налитые гранаты груди – на всеобщее обозрение, обнаженную талию на пятьдесят и нежный теплый пупок – нате, смотрите все! И все ниже и смелее двигались ее гимнастические художественные руки пианистки.

Зал завелся как детская игрушка. Зал охал, свистел, топал ногами, кричал то «Позор!», то «Браво!», кто-то, чертыхаясь, что не ушел сразу, снова поспешил в гардероб, но большинству было любопытно и в кайф – когда еще увидишь реальный стриптиз на сцене государственного театра под руководством любимого артиста, когда ты увидишь такой фугас?

Далеко зашла интрига.

Жалкий лоскуток ткани остался у нее на драгоценном женском месте, и публика, так ей казалось, предвосхищая кульминацию, предугадывала развязку и восторженный финал, но все же всем хотелось досмотреть до конца. Увидеть собственными глазами истину. Запомнить навсегда.

Но красота вновь восторжествовала и прикончила пошлость.

Всего на двух тесемках держались два лоскутка, спереди и сзади. Два лоскутка, отделяющие ее от триумфа или позора. Оба ощущения были ей в новинку и, похоже сейчас, в заводе она собиралась испытать оба.

Армен не позволил.

Театр превыше всего, театр во всем и всегда, театр выше рождений, свадеб и похорон внушал он своим артистам и сам жил так, но только не тогда, когда театр переезжал судьбу его любимой женщины – любимая женщина на Кавказе не может принадлежать зрелищу и театру, она принадлежит мужчине и никому больше.

Он не смог превзойти самого себя даже на премьере, к тому же проваленной.

Охотничья хватка помогла ему ее опередить.

Охотничье, почти собачье чутье заменило ему навигацию.

Едва она коснулась бантика на тесемке левого бедра, чтобы одним движением избавиться от последней преграды и оголенной отдаться залу, как мощной, привыкшей крепко брать и держать свое рукой он обнял ее за то место, где спина теряет очертания, и вжал в себя ее телесную славянскую невесомость.

Публика обмерла.

Ему завидовали мужчины. Ей завидовали женщины.

Два-три свистка с мест подчеркнули тишину.

Возникший общий организм о двух спинах требовал иной музыки, и радист снова не подвел. Тихий, нежный вальс как душевный бальзам сошел на зал и на публику, и она расслабленно выдохнула.

Неспешно и нежно повернул Армен свою Вику и умиротворенно повлек ее вкруг сцены.

Музыка продолжалась, и продолжился танец. Это не было дуракаваляньем как с Шевченко, Фугасом-первым, это был танец единения и счастья. По ограниченной сцене, по беспредельной вселенной чувств.

Божественным телом своим, натурой, природой, душой она нашла того, кого успела полюбить и, как предписано свыше, примкнула к нему, прижалась, слилась с ним в неразрывное целое – в горе и в радости…

Слияние красоты, молодости и мудрости.

Они оба хотели любить и у них это получилось. Получилось в жизни, получалось теперь на сцене.

И зал, – разношерстная, молодая и старая, бедная и богатая, у власти и без власти, крутая и никакая публика – одной единственной, общей для всех двуногих струной почувствовала разом, что перед ней настоящее, откровенное, глубокое и искреннее, то, о чем поют и снимают кино, пишут книги и рассказывают потомкам, и это настоящее не могло не тронуть человеческие души. Высоты и святости как всегда желали люди. Даже самые суровые, неприхотливые, черствые и нечуткие, как выяснилось, всегда желают ласки и нежности.

Они ее получили.

Победил не спектакль «Фугас», победила любовь.

Вспыхнул аплодисмент, быстро превратившийся в шквал и обвал большого успеха.

– Занавес! – ярко, празднично крикнул худрук.

Упал занавес.

За занавесом, за тяжелой парчой артисты в миг успели обняться, расцеловаться и пожелать, и – снова на авансцену, на поклоны, к людям, цветам, крикам «Браво!»

Худрук крепко держал ее за руку, чувствовал ее ток, подпитывался им, знал: спасла. Глазами восхищенными говорил ей спасибо, жаром пожатия, всей разгоревшейся в нем любовью – и быстро думал о том, чем отметить, как наградить, как сделать так, чтобы запомнился этот день на вечные времена.

– Ты не зам директора, – шепнул он ей, – освобождаю от должности. Ты – новый директор театра! Я театр родил, ты дала ему душу!

Глаза ее округлились от удивления, слов она не нашла, а только прижалась к нему и повлеклась за ним по жизни в сторону его кабинета.

51

– Браво! Браво! – неслись на артистов волны зала. Это же многоголосое браво поплыло гулом и песней по пространствам театра и вскоре достигло кабинета, где уже собиралась недопившая, недогулявшая элита, собиралась вторично на этот раз для того, чтобы отпраздновать и поздравить творцов спектакля. Жали руки, обнимали Армена и артистов, и говорили слова, и обещали, если театру надо, помочь деньгами и практически никто не лукавил потому что «Фугас» всех тронул, разбередил души простой и высокой любовью. Где-то на третьем плане серели лица Саустина и Осинова, благоразумно решивших, что это не их праздник, выжидавших конца банкета и до поры не высовывавшихся.

– Среди одноактных пьес – лучшая работа из тех, что я видел! – уверял народ быстрый замминистра культуры. – Дайте – ка я вас поцелую, достояние вы наше! Браво! – быстрый зам быстро приложился к Армену… – И… подавайте на премию, обязательно!

– Премия-шмемия, – сказал Армен. – Мы ваши премии знаем.

– Я свое слово скажу, – заверил гостей быстрый замминистра. – Уж будьте любезны!

– Премии не надо, – сказал Армен. – Лучше дайте театру деньги. Знаю, что на этот год уже дали, но мало дали, мало, господа-товарищи, у театра новые проекты, театр смотрит вперед!

«Дадим, добавим, соберем, не вопрос!» – загудели голоса вокруг, Армен благодарно кивал, но, к сожалению, знал, что хоровые обещания, данные на банкетном веселье, мало чего стоят и никогда не выполняются.

Зато по части пышных прощаний ограничений не было. Обнимались, жали руки и прощались с Арменом по-одному, каждый персонально жал руку и твердил благодарности, а то еще и селфи себе позволял – с Арменом и юной звездой Викой.

Первым откланялся зам. Министра. Обняв Армена, сказал ему несколько доверительных слов, которые в театральной среде дорогого стоили, и выплыл из кабинета в сопровождении положенного ему охраняющего шнурка.

За ним, как по команде, потянулись остальные важняки. Оставшаяся творческая мелкота суетливо допила, докурила, догургурила и тоже стала исчезать. Премьера удалась.

Тогда-то и проявились, и обозначились как негативы из тьмы Саустин и Осинов.

Проявились, ожили, задвигались, засияли улыбками как начищенные медные тазы. И с хода – слова поздравления Армену.

– Победа, Армен Борисович, победа! – бурлил Саустин. – А, что я говорил? Главное идея: «Фугас» – сила! Триумф!

– Победа! Новое слово в режиссуре и новый бюджет! – вторил другу Осинов.

Аплодировали, вскидывали руки, мастерски играли чистую радость.

– Воистину триумф, – кивнул Армен. – Премия и новый бюджет. Спасибо. – И он, как Вий, ткнул в Саустина железным мизинцем. – Ты, Саустин, больше в театре не работаешь. С тобой, Иосич, завтра разберемся. Отдыхайте, ребята.

– Как это, Армен Борисович? – растерянно хохотнул Саустин. – Шутка? Почему? Ведь победа это я, я режиссер, я все это придумал, я все сделал! Почему? За что?

В поиске поддержки посмотрел на Вику, на Осинова. Вика отвернулась. Смотреть на убитого Саустина было в тягость – разлагался на глазах, и она, что самое неприятное, была к этому причастна. Осинов, как обычно мудро, промолчал.

– Осинов тебе объяснит, – сказал Армен, оборвал неприятное для себя продолжение разговора и шагнул к двери кабинета. – Господа артисты, время позднее. Еще раз поздравляю с премьерой. Прощайте.

Категорично распахнув дверь, худрук непререкаемым жестом гаишника пригласил присутствующих на выход. Осинов сумрачно, но уверенно шагнул первым; глаз не поднимал – двойная игра агента требовала величайшей аккуратности и строгого нейтралитета. Ни Саустин, ни худрук не должны были почувствовать его склонения ни к одному из противоположных полюсов.

А Саустин не ушел.

Повалился вдруг молодой мужчина перед худруком на колени, свесил голову на грудь и замер: руби! Не произнес ни слова, но столько мольбы о прощении было в его корявом, искреннем жесте, что Армен немного растерялся, не знал, что делать.

Но быстро пришел у себя.

– Плохой театр, – сказал он. – Армянская провинция. До свидания, – добавил он и отвернулся к Вике.

Теперь уж разговор действительно был окончен. Осинов вернувшийся с порога, помог Саустину встать, вывел его под руку из кабинета. Браво, Иосич, удачная твоя двойная игра, мелькнуло у него, и худруку помог, и другу, а больше всех – себе. Последнее выскочило в нем автоматически, не хотел он так думать сознательно, а вот выскочило и все…