Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

144

Они все равно успели бы на премьеру, но за пять километров до основной трассы «Солярис» уперся в пробку. Блин! Рабинович, за что мне такое счастье? Я же не еврей!

– Ой, – ахнула Татьяна.

– Выпей гной, – сгрубил Армен. – Извини за слово выпей.

Он заглушил движок и вышел.

Десяток разнокалиберных тачек, сбившихся в непроходимую кучу, канарейка ДПС с проблесковым маячком на крыше, впереди, куда пробрался Армен, на асфальте, рядом с трехосной фурой и битыми машинами лежало нечто, прикрытое пледом.

Царствие небесное, подумал Армен. И куча машин, объехать невозможно.

Что делать, как быть? Что делать, мама? Рвануть по обочине – ДПС за задницу закрючит. Оставить здесь Татьяну с машиной и Филом, пробираться одному? Можно. Не факт, что успею, но можно попробовать. А зачем?

Чертово счастье, подумал Армен. – Судьба играет на кларнете. Я играю Лира. Театр абсурда. Жаль, до этого наш театр еще не дорос, а возможности большие…

Он все время смотрел на часы и психовал.

Сквозь публику, стоны раненых и крови – пробрался к молодому офицеру ДПС, занятому составлением электронного протокола и постоянно отвечавшего на звонки.

– Офицер, – спросил Армен, – когда поедем?

– Минут сорок, когда разгребут, – бросил офицер и снова приклеился к смартфону. – Скорая? Где вы, орлы?

– Сынок, – предложил Армен, – а если я по обочине, самым тихим…

Офицер показал ему спину.

– Сынок, у меня спектакль, премьера! – крикнул Армен. – Я играю короля!

Офицер отмахнулся.

Не узнал, подумал Армен. Нормально. Коротко живет слава. Тем более, чужая.

Посмотрел на часы, вернулся к машине, выпил воды из припасенной Татьяной бутылки и почувствовал, что это абзац.

– Абзац, – сказал он Татьяне.

– Абзац, – подтвердила она и добила воду из бутылки. – Что делать будем, Армен-джан?

– Оставлю тебя и кота в машине, сам дойду до трассы, поймаю попутку до Москвы.

Она смолчала, и он понял, что никогда так не поступит.

Слава богу, есть Ваня, подумал он, слава богу, театр он не подведет, а Лира, если не срастется сегодня, сыграет на втором спектакле.

Достав смартфон, взвесил его на ладони, как судьбу, и набрал заветный номер.

145

Он обрисовал ситуацию и постарался унять ответный стон Иосича. Сказал, что постарается успеть, но гарантии дать не может, распорядился, чтоб они там, в театре решали проблему по ситуации, но чтобы премьеру ни в коем случае не отменяли, потому что есть Иван.

Конечно Иосич завибрировал, а через десять минут завибрировала вся труппа и режиссерская головка театра.

Огромная настенная афиша, с которой, приглашая публику, на большую улицу смотрел страдающий народный артист в роли короля Лира, превращалась в фейк. Одно дело Армен, совсем другое – Иван Гордиенко, и люди, в лучшем случае, спросят, в худшем, начнут сдавать билеты, и будет скандал наяву, а в соцсетях, как принято, по товарищески и разнообразно обгадят. Все это в секунду прокинул в своей шекспировидной голове Иосич и снова негромко застонал как раненый в заповедную мякоть.

Однако был приказ. Отменять премьеру за два часа до начала равносильно было самоубийству театра, никто об этом не заикался. Ни Слепиков, ни Саустин, ни, понятно, сам Осинов.

За час до начала, когда в гардеробе появились первые зрители – среди них был сразу узнанный Иван Степаныч и его всегдашний актив – и ситуация начала закипать, сообщили Гордиенко, который по уставу театра так и эдак обязан был страховать главного исполнителя и находиться в театре. Он и находился и нашелся в буфете у Галочки, и приказали ему срочно идти на грим и одеваться Лиром.

– Серьезно, что ли? – спросил Иван. – А почему? С какого? Жив же он, надеюсь, здоров?

– Армен задерживается в пробке, – объяснил артисту Саустин.

– Так может успеет еще к началу? – с надеждой переспросил Гордиенко, которому страсть как не хотелось становиться Лиром и подставлять свое несовершенство на первом же спектакле. Он прекрасно понимал, что публика хочет Армена и его, Иваново, появление будет встречено народом, мягко говоря, без горячих аплодисментов.

– Вряд ли, – отрезал Саустин.

Иван был серьезным артистом, но человеком возбудимым и нервным, и нервное напряжение обычно гасил привычным способом: молитвой и заговором.

Пришептывая молитву, он извлек потайную бутылку и запустил в себя первый длинный глоток на два булька.

– Может, еще успеет? – переспросил у Осинова Ваня, но получил ответ, что это исключено.

Тогда для усиления целебной силы молитвы Ваня заговорил ее вторым длинным глотком на три булька и несколько обрел уверенность.

– Ага, – сказал он. – Я переоденусь Лиром, и тут появится худрук – и что, что я скажу?

И вдруг услышал голос.

«Попробуй, Ваня, это твой звездный час. Одолеешь – станешь первым, не одолеешь – так и останешься на подстраховке».

Ваня вертанул головой, но голос не исчез, звучал нарочито, назойливо повторялся, и бывшему офицеру Ивану пришлось подчиниться. «Есть!» – ответил он голосу…

Через полчаса в коридоре посреди артистических уборных, на мягкую ковровую дорожку Виндзорского дворца, украшенную белыми лилиями, ступил сапожок Лира, монарха, короля Англии.

Зал заполнялся. До начала спектакля оставалось двадцать минут.

146

Время – несовершенно придуманная категория. Для кого-то оно бежит, для кого-то стоит на месте и убивает.

Воды – нет, сладкие кончились.

Сидеть в машине невозможно.

Скорая подъехала, но инспектор ДПС, так ему казалось, по-прежнему был нетороплив.

Общаться с Татьяной невыносимо. Что бы она ни сказала, все упиралось в премьеру и Лира. Нарочно?

Артур! Цават танем! Как он, старый дурак, мог его забыть, как мог не позвонить!

Артур, армянский его дружище, творец спасительных чудес. Если не он, никто не поможет.

Артур – чудо сразу ответил и с ходу сообщил, что уже подъезжает к театру.

Пришлось ему все рассказать.

– Я понял, – со сжатой энергией ответил Артур. – Будьте на месте. Я скоро.

147

Жизнь сжалилась и сохранила Армену нервы.

Он постоянно был на телефоне с Саустиным и Осиновым, отслеживал время и, когда все стало очевидно, отдал распоряжение: начинайте без меня.

Но он никогда не узнает, как битком заполнился зал.

Как нетерпеливая публика, спустя десять минут после семи, начала раздраженно аплодировать и даже посвистывать.

Как четверть восьмого к людям вышел Осинов и все, как есть, ей поведал об Армене и происшествии.

Как народ, под крики «верните деньги!» взвыл, затопал ногами, а кое-кто решительно направился вон.

И, наконец, как в половине восьмого, Саустин и Слепиков, переговорив между собой и еще раз созвонившись с Арменом, дали команду машинисту сцены, отвечавшему за занавес.

Запели трубы, застучали барабаны, закричали глашатаи, и занавес пошел вверх.

Неверующий Осинов перекрестился и прошептал: «С богом…»

Лир-Гордиенко вышел на авансцену недрогнувшими – спасибо булькам – ногами и прокричал во все горло измученной ожиданием публике:

– Не спит в ночи король английский! Проблемы жалят сердце, истязают ум!..

Первые же слова Шекспира волшебно утихомирили публику.

148

Сперва был нарастающий стрекот и птичка вертолета, замеченная в небе. А потом птичка стала снижаться.

На осознание такого явления не было времени ни у Армена, ни у ДПС, ни у других участников дорожно – транспортного происшествия.

Интуиция художника и вера в Артура подсказали Армену – это чудо и это за ним! Цават танем!

Ключи и несколько слов брошены Татьяне, и вот он уже бежит к вертолету и даже опережает пилота, не успевшего вылезти из кабины.

– Это я, я! – крикнул Армен. – Вы от Артура?

Больше слов не понадобилось.

Птица была маленькой, на двоих.

Через несколько минут перепоясанный ремнями безопасности Армен стал ее частью и поднялся в воздух. «Народный, блин, артист, – сказал он себе, – в том смысле, что лечу над народом – все правильно».

Это был его первый, жуткий и прекрасный полет над бытом и мыслями. Полет, после которого человек всегда становится лучше, потому что смотрит на все земное и необязательное с высоты неба.

149

Премьера уже шла.

И даже набирала ход.

Спустя четверть часа раздались первые нестройные аплодисменты.

Спустя полчаса Осинов и Слепиков осторожно пожали друг другу руки. И Саустин им подмигнул.

И артисты спектакля, словив, как это умеют делать только артисты, общую атмосферу, забыли себя, горожан двадцать первого века, перенеслись в ставшую своей Англию и добавили представлению общего вдохновения.

Армен опоздал на полчаса, и понял, что это и есть актерский его финал.

Бескровный, тихий, мирный, как смерть во сне, которая дается редким и избранным. Собственно об этом ты и просил.

Вчера живой, сегодня нет, пробираясь по боковой лесенке думал Армен, значит, заслужил ты такую награду, артист, спасибо.

Однако перед входом в театр успел позвонить Артуру и Осинову, сообщил, что уже в театре и в перерыве будет у себя.

В каморке осветителей, кивнул мастеру света и – все внимание на сцену, где громыхал Лир. И только потом, оглянувшись на легкий шорох, заметил за собой фигурку. Ее, прежде любимой музыки, вжавшуюся в стену.

И тут достала, пора убивать, подумал он, но вслух не озвучил. Хранил тишину, смотрел спектакль.

– Я знала, ты обязательно придешь, – шепнула она.

– Мешаешь, – вполголоса ответил он.

– Я хотела побыть рядом.

– Уйди, – сказал он. – Мы закончили эту музыку. Я теперь джаз уважаю.

– А мне все равно, – сказала она.

– Я другую люблю.

– Что хочешь делай – не уйду. А если уйду, все равно в тебе останусь – ты вот это запомни!

Он ничего не сказал ей в утешение и в ее же интересах решил ее добить. Для чего повернулся к ней непроницаемой спиной. Что хуже всяких слов и аргументов.

Какое-то время ощущал ее сзади.

А потом она ушла.

Ему понадобилось время и волевые усилия, чтоб окончательно изгнать ее из головы. Интрижка в театре, успокаивал он себя, это нормально, это классика, это даже похвально. Легко пришла, легко ушла – дыши дальше. «Интрижка? – переспросила его мама. – Когда-то, сын, ты называл это последней любовью – нестоек ты, Армеша, нестоек, ненадежен, непрочен, несовершенен, жесток – и играть так, как раньше, ты уже не сможешь – она у тебя полсилы забрала. И во всем виноват ты сам».

Снова сосредоточиться на спектакле после таких маминых слов ему было непросто, но он себя заставил. Он был большим артистом и безоговорочно верил в сиюминутные, предлагаемые на сцене обстоятельства Шекспира. Автора, которому всегда верил.

Спектакль, в особенности Иван, тронул его как и всю почтенную публику. Он видел все недочеты Лира, видел, где Ваня подвирает, понимал, как сделать интереснее рисунок, где добавить, где убавить, но в общем и целом Иван не подвел. Ваня – неплох, заключил он. И спектакль, похоже, бомба. «Фугас», вдруг выхватил он из памяти недавний пример, да, да, тот самый, но только настоящий фугас! Хороший у тебя театр, Армен. Честный.

Подумал о театре, об Иване – тотчас вспомнил себя. Ты бы смог лучше? – задал себе вопрос и замешкал с ответом. Не знаю, ответил он, артисты не имеют права соревноваться и оценивать друг друга, их оценивают зрители. Ваня – мягче, я – жестче, мы оба подходим для Лира, все дело в режиссерском подходе.

Думал честно именно так и отмахивался от внутреннего голоса, который шептал, что да, ты сможешь – столько только тебе захотеть, ты сможешь лучше.

150

Еще до антракта спустился к себе.

Кабинет был вычищен, вымыт и выглажен. Меня, похоже, всегда ждут, подумал он и потеплел. Опустился в любимое итальянское и зажег сладкую.

Иосич зашел не как обычно, не вкрадчиво и скромно – он влетел как ураган с вытянутой для приветствия рукой.

– А! – закричал он, вы видели спектакль? И как вам, шеф? Гениально! А сейчас срочно для вас – еще одна гениальная идея!

– Привет, товарищ помполит. Знаем идеи твои. Ты сядь, Иосич, сядь, покалякаем.

Но сесть Иосич не мог. В нем бурлило.

– Если во втором акте выйдете вы сами – интернет… отрубится от восторга, перегорит к матери, как лампочка в туалете!

– Тихо, Иосич, тихо, – говорил Армен, осмысливая последнее предложение завлита. – Я тебя не понял. Кем выйти, куда?

– Лиром!

– Куда? В готовый спектакль? А как же Иван? Как его Лир?

– Так именно! В качестве творческого соревнования! И пусть публика оценит! Мэтр и ученик! Вот это будет шоу!

Армен безжалостно растоптал в пепельнице сладкую.

– У кого-то из нас двоих – каску сорвало – сказал он. – Я даже знаю у кого.

– Нет, вы напрасно, напрасно, шеф – подумайте, как это будет круто!

– А режиссеры?

– Так это их идея! Саустин предложил – Слепиков не возражает.

– Ладно, иди. Иди, я подумаю.

– Извините, времени на обдумывание мало. Двадцать минут антракта осталось. Плюс грим, хотя что я – грим вам не нужен, корона изначально у вас на голове.

– Уйди, подхалим – сказал Армен. – Уйди с глаз, помполит.

– Жду, – сказал Иосич. – Театр ждет. Публика. Поверьте, она придет в восторг! По ногам пустит.

– Лично у тебя каждый раз так происходит. Иди!

Дверь мягко притворилась с внешней стороны.

«Модная, блин, режиссура, на шоу и на сиськах-письках очки набирают. Зря я тогда Саустина не уволил», – думал Армен, глядя в закрывшуюся дверь.

«Лиром я точно не выйду, – думал далее Армен. – Я прав, мама?»

«Ты прав, – сразу ответила мама. – Во-первых, непорядочно, во-вторых, нечестно, даже гадко. А в-третьих… ты теперь полсилы от прежнего Джиги, ты никогда больше не сможешь подняться до уровня собственного Сократа, Стэнли Ковальского, адмирала Нельсона или Нерона – ты уже опоздал, ты не послушал Симоняна и не ушел на полчаса раньше и теперь, если бы ты вышел и переиграл Ивана – что еще большой вопрос – в интернете и медиа обязательно найдутся люди, которые скажут, что ты старое никчемное говно, вся слава которого в неинтересном прошлом».

«Да, – согласился Армен, – ты тоже права, мама, я никогда больше не выйду на сцену. Но как мне быть с молодой режиссурой, как их борзых сдержать, особенно теперь после успеха? Ведь они опять что-нибудь придумают!»

«Не надо их сдерживать, сил у тебя уже нет. Они новые, они другие… Вспомни, как ты спорил с Гончаровым и Эфросом, ты всегда был уверен в своей правоте – так дай теперь этим новым полную молодую свободу».

– Дальше что? – чуть не закричал Армен. – Они и так все вокруг захватили – что будет дальше, мама?

– Ты создал театр – довольствуйся этим, это немалое достижение для одного человека.

– И что мне делать?

Но мамин голос исчез и, как бы он ни пытался ее услышать, связи не стало. Она исчезла, подумал Армен, она исчезла, но, кажется, я ее понял. Мама сошла с ума.

По театру прокатился звонок и дрожь ко второму акту.

И тотчас запикал его телефон. Осинов. Отвечать? Не отвечать?

Не ответил.

И услышал в трансляции начало второго акта. Трубы и тревога, трубы и тревога. Лир.

Театр, подумал он. Мой театр. Я создал его с нуля, собирал по кирпичику, по человечку и теперь он поднялся до Шекспира. Дальше что? Что дальше, старое никчемное говно? Бабу трахнуть ты уже не можешь, сахар победить не можешь, и ноги – да и то с палками – еле таскаешь. Что ты можешь, говно?

Спектакль, он слышал, шел с успехом. Публика включилась, ахала, замирала до полной тишины, кто-то всхлипнул. Публика сопереживала его большим артистам, и это было самое высокое его достижение. Он воодушевился, и мысли его окрепли.

Подойдя к окну, распахнул рамы, вдохнул нагретого городского воздуха и загляделся на сутолоку уличной жизни. Действие, вдруг повторил он себе. Метод физических действий – любимая теория Станиславского. Так действуй, Армеша! На полчаса раньше ты уже не ушел, но еще можешь достойно уйти на пять минут позже. Совершать поступки – вот, что ты еще можешь, и мама, кажется, с ума не сошла. Прости меня, мама.

Большая мысль захватила, вернула к столу.

Достал и полюбовался любимым золотым Паркером, памятью об Америке. И достал лист бумаги.

Подумал и написал несколько коротких строк. Подумал и расписался. Подумал и не стал рвать бумагу. Придавил пепельницей, оставил на видном месте.

– Рабинович, – спросил он себя, зачем вы так поступаете? – Потому что это красиво и потому что я старое никчемное говно. Полный отстой, как говорит мой театральный молодняк…

151

Успех, успех, успех!

Успех Лира был полным.

Артистов вызывали на поклоны.

Ване кричали браво. Дамы и дамочки разных возрастов дарили ему цветы и, на всякий случай, визитки. Не приученный к успеху Ваня был растерян и трогательно кланялся в разные женские стороны. Воистину аплодисменты есть смысл жизни артиста: убери их, артист сдуется.

Кто-то из публики крикнул: «Худрука!» – «Худрука, худрука!» – подхватил зал, и Осинов стремглав кинулся в кабинет Армена.

Окно по-прежнему было открыто, и ветер звучно трепал его любимые шторы, придуманные, заказанные и повешенные гением Виктории Романюк. «Музыкантши давно нет, вспомнил Иосич слова Армена, а у штор теперь собственная жизнь среди людей – к тому же, Иосич, она была талантлива, а талант в любом случае надо уважать…»

– Армен Борисович! – крикнул Осинов. – Вы где?

Ответа не было.

Иосич огляделся – Армена негде не заметил, прикинув, где он может быть, помчался в буфет, к Галочке. Но и там Армена не было, там угощались другие.

– Шампанское? Коньяк? Виски? По случаю премьеры! – крикнула Осинову Галочка, но ему было не до того.

Публика благодарная, распаренная, расслабленная, вдохновенная и счастливая, понемногу покидала театр.

Осинова узнавали, говорили спасибо, жали руки, а многие благодарные после такой премьеры сразу направлялись в кассу за билетами на другой спектакль такого хорошего театра.

И Иван Степаныч отблагодарил, стиснул влажную осиновскую ладошку своей боевой слесарной лапой – а после, прижав круглого Осинова к себе, жарко продышал ему в ухо, что Лир – неплохо, но «Сирэнь» много крепче к душе прикипела, потому что родная, и народ требует, чтоб большое искусство восстановили.

152

Понятно, Осинов не нашел его в театре, потому что его уже не было. За несколько минут до финала, приближение которого чувствует любой театральный человек, тем более, худрук, Армен тихо и незаметно покинул любимое детище. Тихо, незаметно и в тайне, как покидают свои войска великие полководцы.

Неподалеку, за углом его уже ждал на своем «Мерседесе» верный Артур.

Едва Армен сел рядом с другом, едва пожал ему руку, Мерседес мягко тронул с места. Куда ехать Артур знал. И Татьяна, вовремя отзвонив, сообщила, что ждет их обоих к ужину на свежую долму.

Меж друзьями пошел разговор. Началось с благодарности за вертолет, кончилось премьерой, Лиром, театром и вообще. В разделе «вообще» Армен о записке, оставленной на столе в кабинете смолчал. Слишком это было личное, слишком запретное даже для Артура – Армен поступил так, как поступил, но до сих пор не был уверен, что поступил правильно. В любом случае – правильно-неправильно – плясать назад он не собирался. Будь мужчиной! – так он был воспитан мамой.

153

Осинов не нашел его в театре и на звонки Армен не отвечал, но банкет и гуляние по поводу премьеры никто был не в силах отменить.

И состоялось, у Галочки в кафе.

Пили за Ивана, за режиссеров, за премьеру, за любимый театр, за Армена выпили заочно, но с чувством и благодарностью. Позвонили ему – он опять не ответил.

Тогда Осинов организовал для него подарок на память. Как положено в театре, он первым, а за ним режиссеры расписались на большой афише спектакля «Король Лир», где обозначено было, что худруком театра является Армен.

И все присутствующие, после следующей рюмки водки, с удовольствием приложили руку к афише, начиная с Ивана-Лира, заканчивая буфетчицей Галочкой.

Получилась внушительная, вроде бы абстрактная, но полная смысла картина преданности, памяти и любви.

– Рабинович! – словами Армена воскликнул Осинов, – Зачем вы сделали обрезание?

И хором, дружным хором ответил театральный люд любимому худруку:

– Ну, во-первых, это красиво!

– Именно! – согласился Осинов.

Свернув афишу, Осинов потащил ее в кабинет.

Куда ее повесить, куда положить? Стены заняты, места нет. Ну конечно, на его большой стол. Развернем и положим во весь рост – пепельница, правда, мешает, но ее можно убрать.

Убрал пепельницу – заметил записку. И почерк шефа сразу узнал. Очень хорошо.

Но не ценил Армен должным образом своего завлита. Иосич местами был очень непростым человеком, и чужие записки, как и чужие письма никогда бы не стал читать – во-первых, он был близорук, а во-вторых, так, извините, уродливо был воспитан, что чтение чужих писем считал для себя делом постыдным.

Потому, задвинув в сторону записку, он, как знак театральной победы, возложил на стол цветастую, исписанную, словно расшитую, благодарным коллективом театра афишу и, довольный возникшей картинкой, отправился в буфет добивать оставшееся спиртное и вместе с ним – праздник.