Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

52

Едва все ушли, Вика прижалась к Армену и усадила его на кресло. Олоферн устал, чувствовала она, Олоферн потратил много сил, Олоферн немолод и любим, Олоферну нужна подзарядка, Олоферну нужна ее нежность.

Худрук оценил порыв и ответил на него молчаливым объятием.

Спустя минуту она стояла перед ним со стаканом воды.

– Таблетки, – прошептала она.

– И без таблеток хорош, – сказал он. – Зачем? От предательства помогают?

– Таблетки! – настояла она.

– Спасибо, – сказал он.

Проглотил таблетки, запил водой.

– За премьеру спасибо, – сказал он. – Не забыл. Честно скажу, если б не ты…

Еще мгновение теребил сухую щетину, размышлял – кончил размышлять, решился и набрал на телефоне чей-то номер.

– Валечка, золото мое, не поздно? И тебя с премьерой! Спасибо. Ты вот что, подготовь-ка на завтра мой новый приказ. Да, пиши. Директором театра назначаю… точно, умница ты какая, Валя, ты талантище, ты лучший друг артистов. Да, да, да. Спасибо, Валя. Целую тебя сама знаешь куда. Спок ночи.

– Зачем? – только и спросила она. – Вам не позволят в министерстве. Зачем, Армен Борисович?

– Затем, – ответил он. – Театр твой. Он нуждается в обновлении. Молчи. Поехали домой. Устал.

Вспыхнув, она умолкла. Из всех последних услышанных слов потрясло «домой». Черт с ним с театром, черт с ним с директорством, в котором она ни черта не смыслит, главное не это, главное, что она с ним и что он с ней. Домой, сказал он, значит у него и у нее есть общий дом? Юдифь, спросила она себя, может, ты уже не Юдифь, может ты возлюбленная жена? Хочешь?

Спросила и вместо ответа сладко пошевелилось в ней сердце.

И директорства ей мало, думал Армен, и всего театра мало – это все для нее не дары – я доверяю ей не театр с двуногими, но свою единственную судьбу. Мама, я нашел ту, какую ты завещала мне найти, мама, я ее обнаружил – вот она напротив, я даже могу ее коснуться…

И Армен тронул Вику за руку.

– Едем, – сказал он. – В квартиру, на Арбат. В Конюшенный переулок.

53

Последний раз им выдали куртки, последний раз – так Саустину показалось – на них посмотрели с сочувствием гардеробщицы, последний раз промчался у них под ногами трехцветный театральный кот Зуй, якобы приносивший счастье, последний раз распахнули перед ними дверь в черное никуда ночи охранники на вахте.

«В черное никуда ночи» – повторил Саустин пришедшую на ум метафору, и она показалось ему вполне художественной и убийственно точной. Ночь действительно была черной и действительно вела в никуда. Дорожные фонари и фары машин лишь подчеркивали черные пропасти улиц.

Хорошенький, блин, сыграли длинный детектив, сумрачно думал Саустин, очень, блин, почетный, на премию тянет. Театр в порядке, худрук на коне, Романюк, которая все затеяла, вообще джекпот на лимон сорвала. Вика – сука, это ясно. А мы-то с Осиновым – почему, где? А я-то, конкретно за что? Неужели Вика рот открыла?

Отошли от театра на положенные пятнадцать, жадно пустили дым и прорвало:

– Нет, но почему я, мы? За что? – возмутился Саустин. – Мало ли что я затевал, но ведь вот он успех, овации, новаторство – сеть визжать от восторга будет! А кто придумал стилистику спектакля, режиссуру, кто все это поставил?! За что? Где справедливость, Юрок?

Осинов не включался в эмоции, ему положено было оставаться нейтральным и мудрым.

– Строго говоря, ты ставил «Фугас» с другой целью, – хладнокровно ответил он. – На успех ты не рассчитывал, на провал – да, прицел был. Разве не так?

– Не важно! Получилось так, как получилось! Искусство непредсказуемо, театр – тем более. Где справедливость, Осинов?

– Отвечу тебе. Высшая справедливость жизни в ее вечной несправедливости. Так считал Шекспир.

– Пошел ты с Шекспиром своим! Я абсолютно серьезен. Кстати, если серьезно, то все прошедшее абсолютно справедливо. Дед талантливей меня, он меня переиграл, но лапки я не поднял… Вика – баба, предатель и сука, с ней все ясно, но мы-то мужики, мы поборемся. Я лично поборюсь. Кстати, ты со мной?

Вопрос целил прямо в лоб, исхитриться и слукавить было невозможно. Пришлось соврать, Шекспир допускал и такую возможность в отношениях между двуногими.

– Конечно с тобой, – сказал Осинов и, закаленный Шекспиром, совсем не испытал неудобства. – Кстати, ты не горячись. Дед подумает и к утру смягчится. Ты у него в любимчиках, он тебя лайкает.

Саустин отбросил окурок, тотчас запалил новую сигарету. Нервничал.

– Пусть подумает, – сказал он и затянулся. – С ним – проще. А вот Вику… с ней надо подумать и наказать. Когда-то ты предлагал радикальные меры, жаль, струсил я тогда. Но теперь… Стоп! – Его осенило. – Знаю я, что с ней делать! Ей-богу, знаю! Красиво с ней поступим. Смертельно с ней разберемся. Кстати, вполне по-шекспировски!

– Как?

Саустин запнулся. Хотел ответить – схватил себя язык. Он плохо знал Шекспира, но, взглянув на друга молниеносно сообразил, что если предатели возникают среди троих заговорщиков, то почему бы им не возникнуть среди двоих?

– Позже скажу. Обдумаю детально и скажу.

«Можешь и вовсе не говорить, – подумал Осинов. – Мне будет легче ничего не знать».

Расстались они уже в метро. Разошлись по разным веткам, Осинов ехал в Сокольники, Саустин на Арбат. Крепкое, с налету рукопожатие казалось скрепило их дружбу и продлило ее в будущее.

«Хорошо, что у меня есть Юрок, – подумал, вскакивая в вагон, Саустин, – надежный он, хороший парень, хоть и страдает Шекспиром. Он вступится за меня перед дедом, не сомневаюсь, но, если меня все-таки уволят, наши отношения не пострадают, я уверен…»

«Дружба – прекрасная вещь, – размышлял Осинов, отдаляясь от Саустина на забитом людьми эскалаторе, – но как она порой отягощает и усложняет жизнь человеку! И как иногда права бывает поговорка, что „упаси меня, боже, от друзей, а с врагами я справлюсь сам!“ Не принадлежит Шекспиру, но по духу совершенно шекспировская, думаю, знай он ее, с удовольствием включил бы ее в любую свою драму!»

54

Неспешно Армен и Вика оделись в кабинете и, выключив свет, неспешно двинулись по опустевшим коридорам театра.

Худрук всегда был основателен и нетороплив в театральных передвижениях, теперь также неторопливо и в ногу с ним должна была перемещаться Вика, и ей это удалось. Обручальная пара, вдруг пришла ей в голову совершеннейшая, нелепая глупость, она поняла, что это фантазия и глупость, но глупости иногда кажутся девушкам такими привлекательными, такими милыми и так порою хочется, чтобы они состоялись наяву! Молодости свойственно мило мечтать о счастье, и, если серьезно, разве не молодые мечты есть мощнейший движитель жизни?

Таинствены и волшебны были коридоры театра при свете звезд в потолке, то есть маломощных дежурных лампочек.

Скрипели половицы, дрожали тени, шевелились занавески, вздыхали персонажи за стенами закрытых гримуборных. Кот Зуй чувствовал их всех: носился по коридорам, рычал и сражался с призраками.

– Театр чует кот, с нашим театральным колдовством воюет, – объяснил Армен и, как рыцарь поддержал Вику под локоть.

Так рыцарь и его дама миновали охранников на вахте, так вышли в волшебную ночь, на широкую лестницу театра, так прошли мимо круглосуточно светившейся театральной витрины со сценами из спектаклей, где всюду и в разных ролях был запечатлен и проживал он, ее Армеша, так приблизились к автостоянке, к его «Тойоте», где он, великий актер, первым делом усадив в машину Вику, смахнул веником с лобового стекла снежок, завел машину и, пукнув выхлопом, уехал вместе с избранницей в черно-белую городскую ночь.

Дорогой хотелось молчать, и они молчали.

– Слава богу, прошло. И вроде бы не сильно обосрались, – только и сказал он. – Но больше «Фугаса» на сцене не будет. Шедевры не повторяются.

И засмеялся сухим своим трескучим смехом.

Нежность затопила ее и лишила вдоха. Руку свою, как и в прошлый раз, опустила на его пятерню, сжимавшую набалдашник рычага переключателя передач.

Обними же меня, кричало в ней все ее существо, придвинь, приблизь меня к себе, мне так необходимо твое тепло! Он вел машину, он был занят дорогой, но внутреннего немого ее зова он не смог не услышать и в знак того, что услышал, сдавил ее пальцы своими и сделал ей больно, приятно и нестерпимо сладко…

– И директорство мое отмени, – прошептала она. – Зачем оно тебе?

– Так надо, – сказал он. Вспомнил маму и уверенно повторил. – Так надо. Так мама завещала. Молчи.

Она промолчала. Мама? Директор? За ночь он забудет. Или передумает, решила она и успокоилась.

Поелозив по центру, «Тойота» подкатила к шлагбауму, отделявшему улицу от арки, ведущей во внутренний мир элитного дома.

Шлагбаум поднялся как театральный занавес, приглашая ее принять участие в дальнейшей пьесе счастливого преображения. Вика бессильно и безмолвно согласилась. Они въехали во двор старинного дома, заняли положенное «Тойоте» место, и рыцарь повел даму к подъезду дворца.

Пять всего этажей было в этом доме эпохи модерна, но каждый – метров по пять высотой, и высился дом, и круглая ротонда его, устроенная на углу, повыше иных восьмиэтажек.

Квартиру в престижном арбатском переулке выбил когда-то любимцу своему Андрей Гончаров и театр Маяковского, но Вике это было неинтересно и не нужно знать. Как вошла, включилась в ней врожденная женская наблюдательность – сразу поняла, что квартира, к сожалению, не только его. Сильнее, чем на даче, чувствовалось в квартире присутствие женщины, той чужой и незнакомой, что предала Армена, оставшись в Америке. Сперва Вика возненавидела ее, чуть не фыркнула, как волчица, словившая в логове чужой запах, потом поняла, что спасибо должна бы ей сказать, что если бы она не предала, не видать бы ей этой квартиры, розовых мечтаний и прекрасного рыцаря, предложившего ей директорство, руку и дом. «А с ее запахом, мы покончим, – подумала Вика, – быстро покончим. Это вопрос пылесоса, веника и тряпки».

– Раздевайся, – сказал он. – Здесь пока поживем. Понимаю, тебе противно жить в доме, где я общался с другой женщиной – это явление временное. Квартиру новую купим, исключительно для тебя, твою. А сейчас раздевайся. Чай будем пить.

Квартиру? Мне? За что? Зачем? Но как он меня понимает, как чувствует! – успела она подумать, но спросить его ни о чем не успела.

Опередив ее на вешалке, он прошел на кухню и распахнул холодильник. Вкусности и деликатесы, извлеченные его мускулистой рукой, полетели на стол.

Когда она вышла из огромной зеркальной ванной, стол был уже накрыт.

– Мне таджичка продукты покупает. Она же и за порядком следит, – объяснял Армен, намазывая для нее пухлый бутерброд с икрой.

– Мне? – снова изумилась Вика бутерброду.

– Тебе, артистка и директор Романюк. Премия за премьеру.

Вика кивала. Спасибо ему, дорогому и любимому, спасибо, спасибо! И ей спасибо. Хорошая таджичка, думала она, наслаждаясь бутербродом. Пусть и дальше будет. Понадобится.

Пила чай и, слушая рассказы Армена о таджичке, исподволь разглядывала квартиру, где ей предстояло жить. Уходящий вдаль коридор, неохватные комнаты, недосягаемые для ее непривычного глаза потолки. Аэродром.

Для двоих – аэродром, прикидывала она. И для троих – все равно аэродром и даже для четверых.

Немного неуютно, и она бы, будь ее воля, многое бы поменяла, – паркет – под лак, и обои бы поклеила в первую очередь, ненавидела крашеные стены – но и в таком виде квартира была хороша.

В мечтах своих попыталась остановиться и больше подумать о том, кто рядом, а также о театре, ролях и музыке – все равно мысли ее несло к дальним и женским берегам. Она была из тех женщин, которым более всего нужна была уверенность в жизни и, стоило ей нащупать твердое дно под ногами, как она становилась энергичной и способной на многие свершения. Сейчас, показалось ей, она уже коснулась опоры.

А он смотрел на то, как бережно прикладывается она к драгоценной для нее икре, и сочувствие, и жалость закипали в нем громадные к этой юной, недокормленной провинциалке, приехавшей покорять Москву. С ним всегда бывало так. Когда он встречался с семейными непорядками или бедностью на экране, в театре или воочию, на просторах большой страны, одна и та же пьеса возникала в воображении старого артиста. «Бедная мать и обосранные дети» так называл он для себя картины бытовых российских несчастий и переживал за них всей душой. Сейчас он видел перед собой девушку, которая никогда не станет в Москве большой артисткой – зато в ней была музыка, красота, молодая попка и, главное – в ней была личная ему преданность. Он, если честно, не верил сперва в ее особую о себе заботу, привык, что в каждой женской заботе присутствует расчет и дальний загад, и цену этой заботе знал, но только что на сцене убедился: она – сама абсолютная преданность и правда, и второго дна у нее нет. Убедился, наконец, поверил и понял, что ее след, ее запах, и ее тропа принадлежат ему, и, пока у него будут силы, никому он их не отдаст. Но сколько у него сил и надолго ли хватит его семидесятисемилетнего запала – этого никто не знал, да и не стоило об этом думать. Смерть придет к каждому, но до нее еще есть какое-то время. И раз он ее не отдаст, значит надо быть вместе. Вместе несмотря ни на что…

– Ешь, – говорил он и добавлял ей икры на бутерброд. – Ешь, директору нужны силы. Директору, тем более, жене.

Упомянул про директора, слегка подкислил ей настроение, но ненадолго, потому что назвал женой. Это последнее было странно, удивляло, смущало, – хоть и понятно было, что в шутку, а все равно было приятно и в собственных глазах возвышало круто.

После чая сразу сказал, что устал как смерть, что хочет спать, и предложил пойти в спальню.

Спать ли он хотел или чего другого Вика выяснять не стала – она давно ждала и – сбылось. Руку протянула ему без проволочек, встала из-за стола, оперлась на его руку и свадебная пара – она усмехнулась – снова воссоединившись, проследовала по коридору.

Спальня тоже оказалась огромной, и огромной, и старинной оказалась двухместная кровать-ладья, которая – вдруг пришло ей в голову – унесет ее сегодняшней ночью в будущее, к новым берегам.

И, на удивление ей, действительно унесла.

Он ее снова удивил. Нет, не удивил даже, поправила она себя спустя мгновение после последнего его отлетного поцелуя, когда он, полуживой, отвалился на свою половину ладьи – просто вдруг поняла, что все это у него в норме и, значит, с ним возможно твердое дно под ногами, дом, семья, даже дети. Дети! Дальше думать она не стала, этой мечты было достаточно. Она отыскала его руку и вложила в нее, как завет, свою, молодую и горячую. Жизнь начинается, твердила она себе, засыпая. Новая жизнь начинается в тридцать!

«Она думает о новой жизни. О новой жизни со мной, – сообразил Армен. – Правильно делает, я бы на ее месте думал так же. Но смогу ли я? Сможет ли семидесятисемилетняя полусухая прыть соответствовать молодой по сути женщине? Никогда не соревнуйся с молодостью, Арменчик, говорила мне мама, молодость обязательно выиграет. Прыти, понятно, очень хочется, но что она, слепая прыть, понимает? А мне лично очень хочется об этом не думать. Просто жить с ней и быть счастливым».

55

Не вызывал его Армен, сам пришел к нему на следующее утро Осинов. Поскребся и вошел с полуулыбкой ожидания, внешне бодр и, как любой ловкий завлит, подготовлен к любому направлению беседы. Потому и не заметил, как помрачнел, увидев его, худрук.

Просьба Саустина конечно сидела в памяти завлита, но где-то на пятом ярусе, на далеком и не актуальном месте, и не за этим пришел к худруку Осинов, совсем не за этим.

– Еще раз поздравляю, Армен Борисович! – пузырясь от удовольствия, широким заходом начал он. – Интернет кипит! Вас такого как вчера давно никто не видел, вы еще раз подтвердили, доказали, дали им всем мешалкой промеж глаз! Короче, победа!

– У кого победа, у кого обсер. Садись, Иосич. Хорошо, что пришел, самое время… – не дожидаясь пока опустится на стул Осинов, налил завлиту коньяка. – Не пришел бы – сам вызвал. Пей, Иосич. Пей!

Осинов взял рюмку, думал недолго.

– Ну… позвольте, я за вас!.. – начал было Осинов, но был оборван…

– За меня – не надо. За себя выпей. Выпей. Чтоб в театре остаться. На волоске висишь. В списке на увольнение ты – второй. Или первый. Парой с Саустиным пойдете. Мы с Тамарой ходим парой…

Осинов вздрогнул, усмехнулся, не поверил, а все же притих и рюмку приложил к губам молча.

– А я как раз хотел за него попросить.

– Честно скажу – не пугаю, – продолжил Армен. – Пугать поздно, потому что все уже знаю. Про подлость Саустина и лично твою, дорогой друже Юрий Иосифович. Помнишь, как в Гамлете? Ты должен помнить. «Когда подвох нарвется на подвох» – так, кажется, в Гамлете. Так вот, Иосич, твой подвох нарвался на мой и обосрался. Извини за слово «нарвался».

Осинов понял: или – или, момент истины – для него, последняя соломина. И возбудился необыкновенно.

– Да сплетни все это, Армен Борисович, слухи, театр! Я, как пес в будке, – вам служу! Пятнадцать лет! С первого кирпича!

Худрук молча достал сигарету, Осинов чиркнул спичкой, поспешил с огнем. Армен затянулся, от удовольствия закрыл глаза.

– Предательство, Иосич, – нервно выдохнул он, – весит больше любого стажа. Слушай дальше. В трудовую книжку предательство не запишешь – не поместится. Ты пей, пей, чего теперь сомневаться.

Осинов выпил. Проглотил как яд, от которого нельзя отказаться, к которому приговорен и отметил, что яд был прекрасен.

Больше ему не предлагали. Армен курил сладкую, равнодушно смотрел в сторону. Тикали часы. По коридору, двигая воздух, шумно протопал крупный артист. Эвентян? Шевченко? Нет, не Шевченко. Анпилогов?

– Я могу идти? – тихо спросил Осинов.

– Сижу и думаю, – сказал Армен. – Когда тебя уволить? Сейчас или после очередной премьеры.

– Я вам такую пьесу подберу! – ухватился за шанс Осинов. – Убойную, Армен Борисович!

– «Фугас»? Благодарствуем. Отдай в Ленком, они взрывчатку уважают.

– Отличная пьеса есть! Стопроцентный успех!

– Иди. Иди, Иосич, утомил, – сказал Армен и отвернулся.

Осинов потерял слова и ушел в полном недоумении. Он переведен в камеру смертников и ждет последней ночи, когда за ним придут? Или помилован?

Саустину он ничего не сказал. «Привет, привет» – и только по телефону, без всякого пива. Завлит бегал как бешеный по интернету, искал пьесу. Ее еще не было, ее надо было найти. «Ищи как хлеб ищут», вспомнил Осинов слова отца – хлебороба-целинника и сообразил, что это как раз тот самый случай, когда пьеса для него равна последнему хлебу. А еще он подумал о том, что все, что с ним сейчас происходит, есть чистый Шекспир, и что худрук абсолютно прав: выше и дальше Шекспира человечество не продвинулось: ложь, предательство и подлость на каждом шагу. Да еще и тупость. Его, кстати, собственно осиновская – если иметь в виду Саустина и весь идиотский заговор.

56

Новая жизнь началась у нее, новая жизнь началась у театра.

В первые дни казалось, что с новым директором в театре открыли все окна и пустили живой кислород.

Живой кислород. Вода мертвая и вода жизни. На третий день замужества она попыталась оживить в театре Саустина. И ладья, и икра, и то, что назвали женой, было приятно, а все же ей было не по себе. Совестно ей стало, что Саустин, хоть и бывший муж, хоть и противный, и нелюбимый, и храпит, а все же пострадал невинно и пострадал, собственно, из-за ее заговорческих идей. В минуты очередного завтрака, когда Армен был расслаблен и душевно тепл после ночи и даже пел и, размахивая ложкой, вспоминал Рабиновича, она и воткнула ему в мозг тоненькую серебряную иголку анестезии – поцеловала остро и нежно и пролепетала:

– А давай Саустина пожалеем. Актер он все-таки хороший, много пользы принесет.

– За му-ужа бьешься ты? За большую любо-овь? – пропел вдруг Армен, которого даже такой поворот не смог сбить с доброго настроя.

– За театр, – мурлыкнула она и спряталась у него на груди. – За нас.

Анестезия не отпустила.

– Отказать, – сказал он. – Предатели к нам отношения не имеют.

– Но театр, как и жизнь, без предателей не бывает, – вдруг мудро возразила она. – Зато он талантливый.

– У меня такой театр будет. Чистый театр, без предателей. Знаешь, как русские сказали бы Саустину? От ворот поворот. Русские иногда правильно говорят. Как и армяне.

– Но я ведь тоже была среди предателей.

– Ты – женщина. К тебе – другой сантиметр.

«Ты – женщина» – хорошо это или плохо? – спросила она себя, поняла, что, наверное, плохо и продолжения спора не нашла. Почувствовала – стена. Прощай, Саустин, еще раз, сказала она себе. Извини, театр без предателей не бывает.

– Кофе или чай? – задала она вслух вопрос, чтобы свернуть разговор, но облачко неудовлетворения неприятно пошевелилось у нее в груди – не победила, не спасла. Когда-нибудь она предпримет новую попытку, но не сейчас, нет…

Живой кислород – сравнение не пустое, с ее страстью к уборке, пылесосу и мокрой тряпке именно так и началась новая жизнь. В первые дни директорства в ближайшем торговом центре Вика наняла отделение таджичек, выстроила их в фойе, объяснила задачу, заплатила совсем немного денег, и в течение трех суток старательные девушки без командира, но с ведрами и тряпками прибирали и очищали театр от старых, полувековых отложений, пыли на окнах и грязи в углах. Исчезли до лучших времен мыши, театр задышал и посветлел, театру напомнили, что он есть храм. Вика была довольна, как, собственно, и Армен, и все работники храма. Удачное начинание придало директору новые силы.

В один прекрасный день на сцене оказался взятый в аренду из цирка, что неподалеку, рояль, – Армену понравилась такая идея – и Вика Романюк вместо постылой репетиции устроила артистам и работникам театра нечаянный фортепьянный концерт.

Живая музыка из под нежных пальцев вспорхнула птицей с клавиш, понеслась по залу, достигла пределов, закружила в пространстве и, обогащенная жизнью, вернулась в людские уши. Живые Шопен и Бетховен впервые зазвучали под сводами драматического театра и расшевелили актерские уши. Никто никого силком не загонял, но Армен знал силу большой музыки. Он сперва в одиночестве пребывал в зале, он и не сильнопрощенный Осинов – за два ряда от него, но стоило ожить фортепьяно, как зал понемногу наполнился артистами, помрежами, реквизиторами, охранниками, даже работниками буфета, и установилась церковная тишина.

Вике устроили нехилую овацию. «Мы даже и не думали, – говорили люди театра, – даже не предполагали, что у нас такой директор, концерт для нас такой подарок, такая радость», – говорили они, и Армена поздравляли, говорили «спасибо», понимали, что без него бы не родилось – и тогда худрук объявил, что для душевного очищения и возвышения артистов и театра такие концерты станут регулярными. Люди приветственно загудели и кто-то из артистов по-доброму схулиганил – свистнул в знак одобрения.

Акции Вики-директора круто взлетели. Пианистка, стали звать ее заглазно в гримуборных и непонятно было, комплимент ли это или ирония по поводу близкого худруку человека.

Она и Армен, кстати, ничего не скрывали. Все знали, что она живет у него и вскоре воспринимать их стали как нормальную театральную семью. Жила с Саустиным, стала жить с худруком – круто, талантливая скоростная девушка! И потом – какая разница: кто с кем и как живет! Кто сверху тот и главный, подвел итог разговорам Шевченко, главное, чтобы в театре жило искусство, так сказал Шевченко и так сказал бы любой нормальный артист. Сплетни вокруг худрука и Вики выдохлись и усохли, потому что сильнее лжи всегда бывает правда, даже если она кому-то не нравится.

Теперь, позавтракав дома, отвесив Армену таблетки и введя ему инсулин – она особенно строго следила за уровнем сахара в его крови и научилась делать уколы, – они выезжали в театр к одиннадцати утра на его «Тойоте».

Армен был ночами обласкан, днями накормлен, обстиран и ухожен. Она сама с удовольствием стирала его рубашки и гладила воротнички, теперь, в театре под любимым его большим пиджаком болтался не растянутый на брюхе свитер – звенела плотно натянутая сорочка с модными, купленными ею галстуками. Мир изменился: исчез неопрятный Армен Борисович в растянутых джинсах, появился помолодевший и стройный Армен-крахмал. Ему все это нравилось – кому не нравится быть молодым и стройным?

А еще через месяц за рулем его машины можно было увидеть самое Романюк. Девушка оказалась удивительно способной ко всему новому и всем новым быстро училась управлять. Будь то машина или машина более сложная – театр или машина еще более сложная – Армен. Так постепенно возникла пара: не «Армен-Вика», но «Вика-Армен». Да, именно так.

Планов у пары было много, однако кавалерийского наскока и «все подряд через колено ломать» по здравому и общему семейному размышлению было решено избежать. Традиционному и верному Слепикову даже разрешили традиционно реалистично и традиционно долго ставить знаменитую «Безымянную звезду», в конце концов предложенную Осиновым. Главную роль отдали Башниковой; пьеса была раскрученной и обещала успех. Вика мечтала бы сама сыграть роль суматошно влюбленной на одну ночь героини, но директору театра выходить на сцену, да еще в такой роли было бы совсем «ни в какие ворота», и Вика скрепя сердце согласилась с Арменом, и в творческие проблемы театра поначалу не вмешивалась. Актеры и актрисы, особенно актрисы, и без того смотрели на бывшую артистку, а ныне директора и пианистку, без пламенной любви, а тут она еще распоряжаться процессом на сцене начнет! Не надо, господа! Перебор!

Чуткая к театральным шумам Вика не желала их возбуждать. К реальному управлению театром она подходила постепенно, с безопасной, подветренной стороны – со стороны хозяйственной.

Водопровод, отопление, электричество, ремонт кресел и паркета в зрительном зале, и буфет, и охрана, и отношения с мастерами, и оплата государственных услуг – все проблемы хозяйства взвалила на себя Романюк, и потянула, и справилась, и оказалась успешной. И счета на оплату – от мастеров, шоферов, охраны, буфетчиков и служб театра, счета несли не Армену – побаивались его, несли ей, новому директору. Бумажки посыпались на Вику как листопад с октябре, грозили засыпать, запутать, сбить с толка, напугать. Сперва дрогнула, хотела бежать к Армену. Но справилась и с этой напастью, разобралась. Настоящая проблема возникла лишь тогда, когда счета надо было оплачивать. До сих пор бухгалтерия оплачивала счета, подписанные Арменом, другие подписи в театре не уважались, не стоили ничего.

Он все понял в тот же момент, когда она ему позвонила – такой у него был ум: проблему хватал за кончик нитки и быстро вытягивал весь клубок.

– Ты директор! – сказал он. – Подписывай и требуй. Нет проблем! Повторяю: директор! Передаю по буквам: ди-рек-тор!

Но сам перезвонил в бухгалтерию и наехал на главбуха как каток.

– Не могу, Армен Борисович, – пропищал словно из-под катка главбух Жора Егиазарян. – Только с вашего письменного разрешения. Или со второй вашей подписью на каждом документе.

– Слова моего мало?

– Маловато, – извинился Егиазарян.

– Жора, ты не друг артистов!

Пришлось Армену делать то, что он не любил: писать бухгалтеру приказ. Проблема была временно решена.

Но утвердить в министерстве кандидатуру нового директора было совсем непросто, практически невозможно. Он ходил и просил – к замминистра, кстати, ходил, что заливался соловьем и обещаниями на банкете – но поначалу ему отказывали. Лишь неземное обаяние, величие большого артиста плюс доверие к нему самой высокой власти, плюс то, что он никогда не ошибался в людях, помогли решить проблему, неразрешимую для простых смертных худруков. Утвердили.

Деньгами театра распоряжалась отныне Вика. Где деньги, там и власть, а где власть, там и деньги – так устроено в России. Вика стала полноценным и властным директором, сам он ей все отдал: и деньги, и власть.

– Будешь плохо себя вести, не будешь вовремя пить таблетки – лишу зарплаты, – сказала она ему словно в шутку в тот же вечер за чаем.

Бойтесь шуток, господа, особенно российских. Шутки в России страшнее пистолета. И не шутки они вовсе – почти всегда сбываются.

Кабинет прежнего директора был в минуты вычищен и заполнен новой и свежей удобной мебелью. «Романюк В.Б» появилась на нем табличка, размером и шрифтом повторявшая табличку кабинета худрука, что был напротив, но справдивости ради надо отметить, что большую часть времени Вика проводила в кабинете Армена и добросовестно входила в многообразные дела театра.

«Фугас» прошел еще три раза – уже без большого артиста – был не понят, освистан и снят навсегда. Снят худсоветом, состоявшим формально из шести ведущих артистов плюс Осинов, а по сути, из худрука и директора.

Они возглавляли театр и определяли его политику. Поначалу – всегда вдвоем. Однако надо заметить, что их решение по «Фугасу» было поддержано труппой. Особенно радовалась Башникова. И не напрасно. Теперь она могла полностью отдаться Слепикову и Безымянной звезде.

И Саустину бы радоваться, он обожал эту пьесу, мечтал о главной роли, которую отдали Шевченко, а теперь… любимец худрука Саустин подглядывал за репетициями с дальних рядов балкона. Гримуборную он еще не освободил, и никто его в открытую не гнал, ему сочувственно кивали в коридорах, вздыхали, жали руки, говорили, обойдется, но все знали, что Армен назад не ходит и что дело Саустина – абзац. И Саустин это знал, видел много раз на других смертельных примерах, а все же надеялся на друга Осинова, немного на непредсказуемого Армена и на доброе расположение к себе театральных звезд.