Текст книги "Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое"

118

И никаких сожалений по поводу сделанного. Если браки заключаются на небесах, сказал он себе, то там же они и расторгаются. Все. Отболело и отвалилось, подумал он. Отболело, отвалилось, в душе больше места освободилось, ненароком срифмовал он. Даже удивительно. Будто в ЖЭК сходил, оставил заявку на ремонт крана. Артур и то больше переживать будет. Кстати, где он? После репетиции позвоню. А сейчас – где мой Лир? Где мой страдалец? Хочу в него влезть, стать им, хочу, хоть на час, испытать подлинное горе, в жизни мне его сильно не хватает!

На репетицию шел как на праздник. После пошлого утреннего занятия ему хотелось Шекспира. Его чистоты, высоты, мудрости. Чистоты и высоты, в которой только и должно жить. Мудрости, которой всегда не хватает человеку. Даже самому мудрому.

Все шло как обычно. Он сразу ступил в великую реку драмы будто и не покидал ее со вчерашнего дня. И сцену с дочерьми начал откровенно, умно и предельно пронзительно, растрачивая себя до последнего нервного грамма – дошел до монолога и вдруг запнулся.

Выпал из памяти текст. Бывает.

Встряхнув головой, Армен сосредоточился, текст вот-вот вернется и репетиционное действо продолжится.

Но текст не возвращался.

Слепиков подсказал реплику, работа помчалась дальше, никто не обратил бы внимания на мелочь, если б через пять минут Армен снова не забыл великий текст. Это было тем более для него обидно – Шекспира он боготворил.

Репетиция более менее благополучно добралась до конца, но, из-за того минутного прободения памяти, острого, нечеловеческого кайфа от Лира он, как бывало обычно, не словил.

Сбой, впервые за пятьдесят лет, объяснил режиссерам Армен, это правда, но это только начало, то ли еще будет! Хорошая шутка, отметили с улыбкой режиссеры и предложили нанять для Армена суфлера. Отличная шутка, согласился Армен, последнего суфлера Гончаров перевел в охранники сорок пять лет назад.

Посмеялись, попили чаю, пожелали друг другу, а потом он пошел в свои покои, в кабинет-каморку. Шел и думал: знали бы они, как я крепко спал и как всю ночь думал только о Лире – не стали бы смеяться. Или, заглазно, смеялись бы еще больше – это, блин, художники, им свойственно искать смешное даже там, где его нет, зато есть над чем позубоскалить.

Но, вот им, вот! Показал миру согнутой рукой Армен, больше оговорок или промахов от меня не дождутся.

Выспаться надо и обо все забыть. Я прав, мама? Прав, услышал он маму, ты всегда прав, ты мой сын…

Перед сном померял сахар и удивился. Подлое чудовище ожило, подняло головку и ползало где-то в пределах самой высокой допустимой нормы. Обрадовался змей, зашевелился, сказал себе Армен, ничего, сейчас мы его инсулинчиком – до смерти побалуем!

С наслаждением вколол себе инъекцию, блаженно растянулся на диване и поймал себя на том, что еще недавно перед сном думал о Лире, а теперь вдруг снова вспомнил о ней – но не о ее выпуклой попке, а о том, как скоро он с ней расстанется навсегда и во все горло споет песню свободных гор.

Вспомнил и позвонил Артуру.

Артур был бодр.

Все идет неплохо, сообщил он. Адвоката хорошего нашел, Тигран Базукян, наш из Еревана, он взялся. Дело будет решаться в суде, добавил Артур, шансов у нее нет, встретимся, я расскажу подробней.

Спасибо, Артур, сказал Армен, ты настоящий друг артистов, ты мне хорошего снотворного дал, теперь буду спать как у мамы.

Сказал, что будет спать, но снова полночи необъяснимо мучился бессонницей. Из-за нее, из-за Лира? Ответа не нашел.

На следующий день опять была встреча не со сценой, не с режиссерами, артистами, персоналом – с любимым Лиром.

Не выспался – не беда, он полумертвый приполз бы к нему, Шекспир мощью своей всегда ставил его на ноги!

Режиссеры начали с другого места, не с того, что вчера – решили так.

Армен с хода взял правильный темпоритм, действо зажило, задвигалось, зазвучало современно – каждая реплика Шекспира хоть сейчас просилась в жизнь! – и снова затолпились в проходах театральные люди, круглосуточно жаждущие искусства.

Армен выкладывался на пределе сил, его энергетика не давала партнерам покоя – Лир грохотал как бог, извергающий правду. Все шло гладко и прекрасно – не слишком ли гладко, остерегался Армен – репетиция, казалось, сверкала манящими огнями и не требовала подсказок со стороны режиссеров. Млея от высокого удовольствия, они уже предвкушали ослепительную премьеру, гонорар и карьеру в лучших театрах страны – как вдруг Армен опять забыл текст. Блин!

Слепиков и Саустин молча переглянулись, они не знали как реагировать. Знал Армен.

– Старый мудак, – сказал он. – Извините за слово «старый».

Режиссеры заулыбались, натянуто, но все же. Им было ясно: Армен лучший российский Лир двадцатилетия, равных ему нет, а потому, решили они, не стоит замечать, обращать и заострять. Обращать внимание на актерские комплексы и заострять на них свое недовольство, а просто старикану следует помочь. Что они и сделали: подсказали текст и репетиция благополучно поехала вперед.

Заострять и обращать они не стали – он стал. Целый день потом думал: из-за чего? Из-за нее, из за сахара, из-за жизни? Тут же пришла на ум реплика Большого Па, главного героя великого гончаровского спектакля Трамвай Желание, которого он играл: «Запомни, говорил он сыну, главное в этой жизни – сама жизнь! Жизнь!.. Все остальное – ничего не стоящие ошметки». И тотчас к месту вспомнил банальную русскую присказку: «жить вредно, от этого умирают». И подумал: не такая уж она и банальная – когда присказка к месту и времени, она не банальна.

Человек рождается мокрым розовым комочком со множеством желаний и возможностей, а уходит из жизни полузасохшей веткой, которую иногда трудно запихнуть в гроб, и неправда, что старость опытна, мудра и сильно нужна людям – старость рассеяна, глупа и мало что может, возможностей у нее мало, а желаний всего три: поесть, поспать и удачно покакать – извините за слово удачно…

А все-таки в ситуации с сахаром, пришел он к выводу, вина не ее, сильно любимой музыкантши с выпуклой попкой – жил же он с ней и все было в порядке. Самое обидное, сообразил он, что его сахарок подстегивается репетициями Лира. Любимое дело, его же и убивает. Чем сильнее он любит роль, тем больше выкладывается, нервничает и подыгрывает сахарному половодью.

Он убедился в этом вечером, когда, уже в кабинете, произвел контрольный замер. Подлый сахар вырвался из загона и, словно альпинист, забрался на гору Арарат. Вот тебе и слишком гладкие, слишком удачные репетиции, подумал он, вот откуда высунулось мурло беды! Сахар и Лир – две вещи несовместные, сахар или Лир – так стал перед ним вопрос и выбора ему не оставил, его выбор был уже сделан и теперь грозил Лиру сахарной кончиной.

Высоко стоял на армянской горе Арарат сахар, очень высоко, неколебимо – нет, ребята, самому не справиться, подумал Армен и объявил себе тревогу.

Курнул, закончил с размышлениями и позвонил единственному, лучшему в мире бледнолицему врачу и сообщил о своей большой радости.

– Жду с нетерпением, – коротко ответил врач, – да хоть завтра с утра…

Армен тотчас сообщил Слепикову, что просит у него десятидневный перерыв в репетиции. Геннадий Васильич спокойно согласился и отпустил худрука на лечение – должно быть неспокойно, должно быть кипел внутри из-за сроков, но вида не подал, потому что был правильно воспитан. Слепиков вообще принародно не кипел, всегда был выдержан, кипел Саустин и прямо на людях, и иногда выплескивал на них кипяток слов и обжигающих проклятий.

Но в этот раз режиссеры были единодушны: без вопросов, нужен вам перерыв – пожалуйста, мы займемся другими мизансценами, лечитесь и возвращайтесь.

Но когда Армен уехал, режиссеры переговорили между собой другими словами. «Не дотянет дед до премьеры, – интеллигентно предположил Слепиков, – что делать будем? Надо бы дублера поискать, второй состав – хотя какой дублер может быть у Армена? Может Шевченко? Или Эвентян? И, не дай бог, чтоб Армен об этом узнал!» «Дотянет он, – грубовато возразил Саустин, – дотянет и перетянет, еще нас переживет!» «Хорошо бы», – заключил Слепиков и, задумчиво поигрывая автоключами, отправился на паркинг, но мнения своего не поменял.

119

Армен действительно приехал в лечебницу с утра, перездоровался, как с родными и близкими, с медсестрами, с врачом обнялся, как с братом, по-армянски коснулся его небритой щекой и вновь занял койку у окна, к которой привык – для чего, правда, пришлось срочно переводить прежнего больного, парикмахера фирменного частного салона, на новое место, парикмахер заартачился, защелкал, как ножницами, зубами – имплантами, и была небольшая нервотрепка, но это все мелочи, о которых Армен не ведал.

Бледнолицый приладил ему капельницу, Армен успел погладить Фила и впервые за долгое время провалился в сон – без нервов и Лира и, засыпая, подумал о том, что больницы необходимы людям, желающим капитально и на вырост отоспаться.

Пока он лечился, время не ждало.

И жена-музыкантша не ждала.

Сперва она исчезла – и слава богу! Он приходил в себя, он дышал воздухом избавления и на радостях спросил себя: «Рабинович, зачем вы сделали обрезание? Во-первых это красиво», ответил он и впервые за долгое время разулыбался.

Сам он ей не звонил.

Сказать было нечего и не хотелось. Счастливая семейная жизнь с молодой попкой бесповоротно скрылась за поворотом в прошлое. Так он обещал маме, такое слово дал себе.

Она пропала совсем и надолго, но, если честно, думал Армен, странно было другое: каждый день ее отсутствия он ощущал ее присутствие рядом, вспоминал ее словечки, привычку спать на животе, с головой, повернутой в его сторону, ее теплое, ровное, ночное дыхание, острые коленки и завитки волос на затылке. Не сказать, чтоб он сильно волновался, но некоторое неудобство и некоторый напряг от полного ее отсутствия он испытывал.

Привычка самца к своей самке, грубовато, но верно объяснял он себе свое состояние и успокаивал себя тем, что этот напряг временный.

Зато приезжала и навещала Татьяна, и запретить ей это он не мог.

Прежняя американская жена своей усиленной заботой словно брала реванш за долгое и равнодушное отсутствие в Америке. Реваншистами обычно называл таких людей Армен, тех, кто любой ценой пытается наверстать, ухватить за хвост утраченное благополучие, убегающую удачу, догнать и даже перегнать других, более успешных.

И не любил их Армен.

Знал, что главной движущей силой реваншистов было вот это: любой ценой. Зависть, неправда, оговор, подсиживание, подкуп, даже предательство – все шло у них в дело.

Татьяна не была реваншисткой в чистом виде, он это понимал, но обиду свою на нее превозмочь в себе не мог.

Она все равно приезжала в больницу, кормила тем, что готовила, а готовила она хорошо, и долго, поддерживая беседу, сидела с ним рядом. Почти как жена. Почти.

Рассказывала, что устроилась пока у тетки, что надеется на работу в театре и еще приносила много чего интересного из жизни простых людей и простые российские шутки про власть и пенсии.

А он смотрел на нее, вспоминал уютный дом, Фила, Даллас, Америку и однажды спросил себя: зачем ты вернулся из той беззаботности в непростую эту жизнь? Спросил и тотчас, без труда себе ответил, что вернулся не куда-нибудь, а на родину. А родина его и сердце его было не в горах, как у великого армянина Уильяма Сарояна, а там, где живет его театр, театр Д, то есть в Москве.

Она знала наизусть его болячки, вкусы, желания, все его существо, ему было с ней, в общем, ненатужно, но он чувствовал, что под каждым ее словом стоит надежда возможного примирения и возврата – реванша в то, чего уже давно нет, чувствовал, но ответить своей надеждой на ее надежду никак не мог.

Крепкая дружба с бывшей любовью приходит не после усохшего чувства, но после общего счастливого или тяжкого пережитого, вспомнил он чьи-то неглупые слова и согласился с ними. Была дочь, был Фил и был американский дом, было общее счастье, было общее горе и был разлет по разные стороны земли, и после всего осталось у них на двоих всего несколько щербатых камней, и теперь на них возникает новая близость – она больше, чем у незнакомых людей, но меньше, чем у людей близких, семейных. Так хотел бы он ей объяснить, но не объяснял. Сама поймет, надеялся он. Но она не понимала. Или делала вид.

120

Экс-жена – музыкантша не объявлялась, зато часто, с подробными сводками из театра, названивал верный предатель Осинов, звонил и докладывал худруку и командиру нюансы театральной службы.

Армен узнал, что труппа и режиссеры остаются в боевой форме, актеры мечтают о Шекспире и даже Шевченко, исполнявший в спектакле роль преданного шута, в ожидании репетиций задушил в себе тягу к змию, что и костюмы, и декорации, и реквизит полностью готовы, и театр ждет только одного: возвращения на сцену главного героя.

И режиссеры звонили, и уравновешенный Слепиков, и взрывной Саустин, разговоры с ним были подробными, глубокими и походили на продолжение репетиций, Армен чувствовал, что его Лир жив, и что театру нужен конкретно он сам, живой и боевой артист-король.

Он нашел в больничной библиотеке томик Шекспира – мог бы Осинова попросить, кого-нибудь еще из театра – не стал просить, нашел сам. Днями читал Короля Лира и прикидывал на себя воображаемые королевские наряды, в больничных коридорах на потертом линолеуме искал в себе походку старого монарха, вполголоса заучивал и репетировал бессмертный текст.

Ночами он слышал крики герольдов, рыканье труб и стуканье мечей, надевал на себя блестящую кирасу, ел дымную кашу у костра и забирался на коня. Он репетировал и жил во дворце, он ходил в походы, и сахар под его королевским напором отступал за дальние берега.

Ну и, конечно, звонил Артур.

«Цават танем!» – этой армянской присказкой начинал он разговор, что означало, что все болячки и горести Армена друг его Артур берет на себя.

Он поздравлял Армена с добрыми новостями и говорил одно: вас ждут приятные сюрпризы. Какие – не уточнял, и Армен не спрашивал, но знал: без повода и причин Артур спокойствие атмосферы нарушать не станет.

Артур рвался навестить его в больнице – Армен был категорически против. Мужчина не должен видеть другого мужчину больным – так заучил он с гордого кавказского детства. Мужчина с мужчиной может вместе воевать, праздновать, пить вино и делить горе, мужчина может одаривать другого мужчину почестями и даже сурово хоронить, но видеть другого мужчину больным мужчина не должен – ухаживать за больным должны женщины, в его конкретном случае это медсестры, которых он любил, которые его обожали.

– До встречи, – отвечал он Артуру. – Теперь уже скоро.

И она, его бывшая молодая и счастливая, тоже вдруг позвонила. Звонки прыгали огоньками на дисплее, но он не отвечал.

121

Он не сразу от нее излечился; иногда накатывало и хотелось ему услышать знакомый голос, но он себе запретил.

Ей наверное уже сообщили о разводе, думал он, и она, наверное, страдает. Или радуется, а может вообще укатила на Батькивщину. Хорошо, что все кончилось, твердил как мантру Армен. Всему свое время. Слушай маму и иди за судьбой, она не обманет, думал Армен и на этой мысли ставил в рассуждениях точку.

И ошибался.

Никуда она не уехала. И за поруганный брак жалила его больно и принародно.

Он догадался об этом, когда в больницу чередой стали залетать журналисты, алчущие сенсаций и хайпа. «Трупоеды и воронье» называл таких писак Армен, он пытался от них скрываться в больничных коридорах – не получалось.

– За что вы бросили жену? – спрашивали они, слетевшись к нему, например, в столовой, где посторонним быть запрещалось.

– Это правда, что она воровка? – спрашивали его трупоеды, окружив на больничной скамейке в парке. – Или вы ее оболгали?

– Это правда, что у нее был любовник, о котором вы не знали? Или знали, но закрывали на это глаза? – спрашивали его по телефону, которого он никому не давал, но они его запросто доставали в честном интернете или в еще более честном ЖЭКе.

Он пытался отвечать им правду – воронье правда не волновала, хавать ее было невкусно.

Тогда он начал сочинять – эта пища пришлась им по вкусу.

Потом, когда его совсем достали, стал их жестко посылать в русской профессиональной манере. И это им тоже понравилось, чавкая и обсасывая кости сплетен, вороны с аппетитом писали в сми, интернете и ТВ о том, какой крутой мужик Армен. Хорошая была у них для народа хавка, на много дней и вечеров. Главное, народ хавал, балдел и просил добавки и ему давали – через день и подолгу.

И она сидела и балдела на первом плане известной российской тележрачки для широких народных масс.

Рассказывала нежно, жалостливо и сразу заимела сторонников – бедная, красивая и духовная лучшие юные годы немощному старикану отдала!

И грязь она лила как бы неохотно и, как бы вроде стесняясь, врала – так сначала думал он, потом понял, что нет, она не врала, тут дело сложнее и проще одновременно. Просто их жизнь и события вокруг их жизни она воспринимала и производила не так, как он, аппаратура принимающая и воспроизводящая у них оказалась совершенно разная.

И совсем она, по сути, чужой ему человек и влетел он в нее по мужской слепоте и непослушания маме и причиной тому стала ее победная молодость, смешок-юморок, красота ее выпуклой попки и божественная музыка, которую она так здорово исполняла для отравы его организма.

Понял он вот это все про нее и тотчас сообразил, что ситуация с ним очень близка к тому, что произошло с Лиром. Король тоже сгорел на любви и доверии, только вместо любимой женщины Лир пострадал на любимых дочерях. Близко, ребята, как все это близко! Горе-то у него и у короля общее – но не от ума, а от глупости, доверия и любви! Понял и убедился, что Лира по любому должен играть он, потому что он все про короля знает!

122

Через две недели он обнял напоследок бледнолицего брата врача, поклонился сестрам и пригласил всех в театр.

– Честно скажу, – объявил он на прощание, – приезжаю к вам, как к братьям и сестрам…

– Берегите себя, – сказал бледнолицый врач. – На вашей койке табличку привесим: был такой-то в таком-то году, обещал, что зарежет нас не больно… Как в музее.

– Не надо музея, – сказал Армен и крепко сжал врачу руку. – Я еще живой.

Внизу его встретил Артур.

– Цават танем!

– Цават танем, дружище!

Артур погрузил артиста в свой мышиного цвета Мерседес и повез его тайными путями – так казалось королю – в незнакомое таинственное королевство – Москву.

Новостей было немного.

Удивительная состояла в том, что в любимый театр, в кабинет-каморку они сейчас не ехали. А ехали – Артур по армянски прищурился и сказал, что едут они поначалу в квартиру, где временно будет жить Армен. Там его встретит приходящая женщина – помощница и повар, там будут все удобства и… давай без вопросов, Армен-джан.

– Но временно все это, договорились? – уточнил Армен.

– Временно договорились, – сказал Артур. – Шучу. Временно, конечно.

– Нет проблем, – сказал Армен и протянул другу руку.

Вторая и удивительная новость, сообщил Артур, заключалась в том, что «квартиру твою в Староконюшенном переулке, кажется, удастся вернуть, закладывать ее или продавать твоя большая музлюбовь права не имела, поскольку квартира была тебе подарена театром Маяковского, то есть, государством».

Но самая главная новость, озвученная Артуром, заключалась в том, что в квартире-замке, куда они ехали, вместе с королем Лиром будет жить тот, кто находится сейчас на заднем сиденье. «Посмотри!» – добавил Артур.

Обернувшись, Армен увидел нечто, покрытое толстым покрывалом.

Он откинул покрывало и ахнул.

И звучно со всей армянской открытостью повторил еще раз: Вах!

Из клетки смотрел на него и, кажется, улыбался Фил. Его любимый сиамский Фил, которого он лишился в Америке, Фил, который сам отыскал его в Москве.

Прошлое возвращается. А счастье?

– Артур-джан… – только и сказал Армен. – Слов нет. Душат слезы.

– Фил Второй. Жить при вас будет.

– Это я при нем жить буду, – сказал Армен; перегнувшись назад, он открыл клетку и вытащил кота. За что Фил тут же его оцарапал и укусил.

– Чистый сиамец, – обрадовался Армен. – Знакомится.

Остаток пути Фил Второй провел на счастливых коленях Армена в непослушании, кусании, шипении и попытках отвалить.

Машина остановилась.

Оторвавшись от кота, Армен выглянул в окно и обомлел.

Дом, к которому они притулились, как две капли воды походил на тот, в котором Армен сперва счастливо, потом не очень, жил с пианисткой и слушал музыку жизни.

Артур, кажется, понял причину его удивления.

– Не нарочно, – сказал он. – Однотипно строят. А вот этаж тот же самый – это мы нарочно выбрали, и квартира такая же – тоже нарочно.

– Может там и пианистка нарочно проживает? – спросил Армен.

– Не уговорили ее, – сказал Артур. – Не успели поставить в качестве мебели.

– Слава Богу, что не успели. Бог есть. Еще раз хочу подчеркнуть, Артур-джан – все это временно! Ты меня понял. Временно.

– Я понял, – кивнул Артур. – Вы будете здесь жить столько, сколько нужно.

– Вечно, – усмехнулся Армен. – Я вечнозеленый.

Сам с клеткой, насилу пойманным в машине котом и Артур поднялись в привычном лифте на такой же привычный этаж и вошли в квартиру от Артурова ключа, где и встретила их помощница, повар и медсестра в одном лице, в лице Алевтины, простой невыразительной женщины средних лет.

Как медсестра в больнице, подумал Армен, никаких округлых попок, пережевательных нервов и сопутствующих этому мыслей. Полный покой.

Отпустил кота на пол, кот принялся тщательно обнюхивать чужую территорию, Армен же без опаски, знакомыми тропами быстро обошел квартиру и взглянул на привычный вид из окна. Все в квартире было скромно и правильно, ничто не будет отвлекать его от Лира – об этом он тоже подумал сразу.

Сели за общий чай в гостиной за большой сверкающий стол, и Артур запустил последней модели телевизор с вогнутым экраном.

– Бокс посмотрим, – сказал Артур.

– Лучше футбол, – согласился Армен.

Ни бокса, ни футбола они не увидели, а с ходу, как по волшебству, дурному договору или всемирному закону подлости попали на передачу, где пианистка – бывшая жена рассказывала прилизанному журналисту и аудитории обстоятельства расставания с Арменом.

– Не нарочно, – поклялся Артур. – Она сейчас везде и всегда, просто обалдеть.

– Повезло, – сказал Армен. – Ей повезло.

Артур хотел переключить канал – Армен руку его придержал и вгляделся в экран.

Конкретно – в нее. В каждую, только ему заметную черточку, морщинку, усмешку, складку у губ. Смотрел, тосковал, ненавидел себя за то, что тоскует, и все же думал о том, как хорошо, что это было. И хорошо, что прошло.

Она рассказывала слезно, упирала на чувство, клялась в правде на детекторе и даже срывала аплодисменты. Журналист и публика не могли успокоиться, журналист и публика задавали вопросы, журналист и публика балдели, журналист и публика, просили еще. Угарно получалось, рейтинги передачи стояли столбом!

– Называется любовь, – сказал Армен и указал на экран. – Все это. Чистая, всеобщая, большая любовь. И все это быдло, прости, великий московский народ получает удовольствие, близкое к половому. Я рад.

Через час Артур ушел.

Пожал руку, пожелал, сказал: «если что» и кивнул на смартфон.

Еще через час, обговорив с Арменом расписание и меню на завтра, ушла помощница Алевтина.

Армен накормил кота, нормально вымылся, лег на нормальную, не медицинскую, кровать и нормально заснул. Перед сном сделал самое главное: позвонил Саустину и попросил на завтра назначить репетицию. Саустин в момент возбудился, поздравил и сказал, что немедленно сообщит новость Слепикову.

«Представляю, как мой Саустин возбудится, когда узнает, что будет ставить „Незабвенную“, – подумал Армен. – На здоровье, ребята. Приятно сделать приятное человеку, когда это приятное есть под рукой».

С Лиром в мыслях он заснул, спал хорошо и проснулся снова с Лиром. С блестевшим на солнце мечом, в стременах, на коне, под звуки труб и выкрики воинов.

«Готовьтесь, ваше величество, – сказал он Лиру, – сегодня я снова стану вами».