Текст книги "Невидимая рука. Экономическая мысль вчера и сегодня"

Европейская валютная система была сконструирована столь хитроумно, что другим странам-участникам в конечном счете оставался единственный выбор – или самим позаботиться о денежной стабильности, или прекратить свое членство в ЕВС, поскольку де-факто обязанность проводить интервенции на валютных рынках распространялась в ЕВС только на страны со слабой валютой. После ряда пертурбаций и острых политических дискуссий казалось, что к началу 90-х годов прошлого века ЕВС настолько окрепла, что в Маастрихтском договоре было принято решение продолжить работу по созданию на ее основе Экономического и валютного союза (ЭВС). С 1 января 2002 г. в 12 континентальных европейских странах, в том числе в Германии, Франции и Италии, более не существует национальных валют. Немецкая марка, франк, лира и другие национальные валюты уступили место евро, который может вводиться в обращение и контролироваться только Европейским центральным банком в качестве надгосударственной инстанции.

Такой европейский союз, на первый взгляд, имеет важные преимущества. Так, например, в нем отпадают все издержки и комиссии, связанные с постоянным обменом валют между соответствующими странами. Было подсчитано, что если проехать все страны – члены Европейского союза, каждый раз обменивая марки на соответствующую валюту страны пребывания, то из 100 немецких марок в наличии осталось бы всего 20 марок. Более важным фактором является то, что у предприятий, поставляющих свою продукцию на экспорт, больше нет валютных рисков, по крайней мере если речь идет о едином европейском пространстве. Но даже по отношению к другим валютам, таким как доллар или иена, евро сохраняет бóльшую курсовую стабильность, чем это в среднем было бы при существовании отдельных европейских валют. Так, большой корабль чувствует себя более уверенно в океане потоков капитала, чем маленькая лодка.

Было ли создание ЭВС на самом деле удачной идеей, остается спорным вопросом. Ведь введение общей европейской валюты означало ликвидацию немецкой марки, которая, наряду с швейцарским франком, была самой стабильной валютой в Европе, и ее замену на евро, которому еще предстоит доказать свою долгосрочную стоимостную устойчивость. Хотя Европейский центральный банк и сконструирован по образу немецкого Бундесбанка как институт, независимый от правительств отдельных стран, первоочередная цель которого состоит в поддержании стабильности денежной системы, в отдельных спорных случаях в конечном счете решение принимают конкретные люди. И нельзя исключить, что главную роль при этом будут играть их уровень общекультурной и экономической подготовки. Пока евро вполне успешно обеспечивает низкую инфляцию и стабильный обменный курс на другие валюты. Тем не менее преждевременно говорить о том, что в денежно-кредитной политике, сторонники поддержания стабильности валюты окончательно и бесповоротно одержали верх.

Прежде всего следует отметить, что страны – члены Европейского союза пока еще не соответствуют тем требованиям, которые экономическая теория предъявляет жизнеспособному валютному союзу. Один из важных критериев в этой связи был сформулирован еще в 1961 г. Робертом Манделлом (род. в 1932 г.) в его теории оптимальных валютных зон, за которую он в 1999 г. был удостоен Нобелевской премии. Аргументы Манделла сводились к следующему: предположим, что по какой-то причине происходит перемещение спроса из Франции в Германию. Например, увеличивается спрос на продукцию машиностроительной промышленности, которая в Германии играет более значительную роль, чем в соседней Франции. В этом случае также говорят о так называемом асимметричном шоке. Тогда доходы в Германии должны увеличиться, а во Франции снизиться, в том числе и уровень заработной платы. Однако из опыта известно, что наемные работники будут бороться против снижения их заработной платы, что легко может вызвать безработицу во Франции. Поскольку, если уровень заработной платы в этой стране не адаптируется к новым рыночным условиям, тогда наиболее простой выход из складывающейся ситуации, а именно нивелировать падающий сбыт французских изделий за счет более низких цен, будет закрыт.

Согласно Манделлу, в этом случае имеются только две возможности для обеспечения полной занятости. Первая возможность состоит в том, чтобы допустить в стране гибкий обменный курс. Тогда курс франка понизится и тем самым французские товары в Германии станут дешевле, при этом не будет никакой необходимости снижать заработную плату во Франции. В реальном выражении она потеряет часть своей стоимости, поскольку французские наемные работники вследствие снизившегося курса франка должны будут платить более высокую цену за импортированные товары. Однако такого завуалированного снижения реальной заработной платы легче добиться политическими средствами, нежели уменьшение номинальной заработной платы.

Но ведь после создания валютного союза между Францией и Германией больше не существует обменного курса! В обеих странах единым средством платежа является евро. То есть в случае перемещения спроса в пользу Германии, следуя теории Манделла, остается только один путь не допустить безработицы: французские наемные работники должны будут эмигрировать в Германию или, по крайней мере, найти там новые рабочие места. Таким образом, предложение и спрос на рынке труда будет опять выравнен без больших изменений в уровнях заработной платы в обеих странах.

Вывод Манделла из этих рассуждение очевиден: отказаться от использования механизма плавающего обменного курса можно только тогда, когда наемная сила в соответствующих странах относительно мобильна. Только в этом случае можно пойти на риск образования валютного союза. Едва ли можно утверждать, что, имея в виду этот критерий, страны – участники Европейского союза составляют оптимальное валютное пространство. Хотя в ходе реализации программы реформирования европейского внутреннего рынка удалось устранить большинство законодательных барьеров для межстрановой мобильности наемных работников. Тем не менее культурные и языковые различия, например, между Францией и Германией, остаются, как и прежде, весьма значительными.

К сказанному необходимо добавить, что в рамках валютного союза различия в уровнях заработной платы в странах-участниках становятся более заметными. Так, например, уровень заработной платы в Португалии явно ниже немецкого, поскольку производительность труда в Германии выше. Пока португальцы получали свою заработную плату в эскудо, а немцы в марках, это ни у кого не вызывало особых эмоций. Однако после того, как все стали получать заработную плату в евро, стало проще выдвигать требования равной заработной платы за равный труд. Его осуществление неизбежно привело бы к более высокой безработице в Португалии, поскольку производительность труда в этой стране не позволяет выплачивать заработную плату на уровне немецкой. Реальный опыт в этом отношении приобрела Германия после объединения с бывшей Германской Демократической Республикой. После того как западногерманская марка заменила восточногерманскую валюту, очень быстро стали требовать равной оплаты за равный труд в обеих частях Германии.

В результате безработица в восточной части страны, экономика которой была разрушена за 40 лет ее организации на социалистических принципах, превысила 20 %, и столь желаемое сближение с западной частью Германии по уровням оплаты труда не состоялось.

Еще одна проблема валютного союза заключается в том, что Европейский центральный банк в настоящее время вынужден проводить единую денежную политику в отношении 17 стран с очень разными предпосылками. Она проявила себя весьма скоро следующим образом: южные страны-участники, такие как Италия и Испания, демонстрировали относительно сильный экономический рост и высокий уровень инфляции, что, вообще говоря, требовало проведения жесткой денежно-кредитной политики. Напротив, экономический рост в Германии был чрезвычайно вялым, а цены увеличивались столь медленными темпами, что это даже порождало дефляционные опасения. Европейский центральный банк оказался лицом к лицу с почти нерешаемой задачей – проводить денежную политику, которая хоть в какой-то мере учитывала бы эти совершенно различные ситуации с конъюнктурой в отдельных странах – членах ЭВС.

С началом европейского долгового кризиса полностью подтвердилась обоснованность заявлений многих экономистов, которые предостерегали от введения евро. Мы уже говорили о проблемных «таргет-сальдо». Они позволяют экономически более слабым странам – членам ЭВС финансировать свой импорт из других стран евровалюты практически за счет печатания новых денег. Во всяком случае, это имеет место, пока ЕЦБ без ограничения и учета кредитоспособности эмитентов продолжает принимать частные и государственные долговые расписки. В этом заключается фундаментальная проблема любого валютного союза: если все страны могут расплачиваться единой валютой, то тогда необходимо обеспечить, чтобы центральный банк предоставлял деньги только под первоклассные гарантии.

Помимо этого, валютный союз также не имеет инструментов девальвации валюты. Поэтому страна, которая производит свою продукцию со слишком большими издержками, может вновь стать конкурентоспособной только тогда, когда она снизит производственные издержки и уменьшит уровень заработной платы. В этом случае говорят о внутренней девальвации. Очевидно, что такие меры не могут не вызвать сильных протестов населения. В отличие от девальвации валюты в случае внутренней девальвации в стране не происходит автоматического удешевления недвижимости и других вложений капитала. Таким образом, опираясь на меры внутренней девальвации, гораздо сложнее вновь стабилизировать экономическую ситуацию, чем это можно было добиться, располагая собственной независимой валютой. Поэтому для стран с различными уровнями экономической производительности выгоднее не объединяться в единое валютное пространство.

Возражая против этих аргументов, говорят о том, что все они с таким же успехом могут быть отнесены и к ситуации в отдельно взятой стране с регионами с разными уровнями экономического развития. Так, 16 федеральных земель в составе Германии, по сути, также с самого начала составляли валютный союз, при этом между ними никогда не возникало проблем, сравнимых с проблемами Евросоюза. Более того, счета текущих операций, например в отношениях между Гессеном и Баварией, даже не учитываются в статистке, не говоря уже о том, что их состояние никогда не создавало никаких проблем. Так в чем же тогда разница?

Видимо, дело обстоит все-таки не столь просто. Так, между немецкими федеральными землями осуществляется достаточно объемное финансовое выравнивание, во всяком случае, что касается различий в их налоговых потенциалах. Но в первую очередь федеральные земли и находящиеся на их территории банки и предприятия не могут просто сбежать, если их долги станут неподъемными. В валютном союзе ситуация совершенна иная, поскольку в нем состоят суверенные государства. Никто не может помешать, например Греции, накапливать долги до тех пор, пока кредиторы не будут вынуждены просто списать их, полностью или частично. Германия также не имеет права просто закрыть или национализировать какой-либо греческий банк, если тот не выполняет свои обязательства. Сравнение федеральных земель с Евросоюзом только тогда могло бы быть убедительным, если бы валютный союз на практике стал единым государством. Может ли такое государственное объединение успешно функционировать на территории Европы, учитывая все многообразие культурных и языковых особенностей населяющих ее народов, различия в их политических системах, это другой вопрос. Не говоря уже о том, желают ли этого сами народы.

Что касается самого доллара, то в ближайшее время, видимо, не следует ожидать возврата к политике фиксированных обменных курсов. Отрицательный опыт Бреттон-Вудской системы побудил эмиссионные банки пойти другим путем, чтобы смягчать резкие курсовые колебания. В середине 80-х годов прошлого столетия при американском президенте Рональде Рейгане курс доллара внезапно начал расти, достигнув весной 1985 г. своего наивысшего значения, эквивалентного почти 1,75 евро. Это значение было значительно выше уровня, который можно было бы объяснить действием фундаментальных экономических факторов. Точные причины тогдашнего повышения курса доллара до сих пор остаются предметом дискуссий. Очевидно одно: при этом определенную роль сыграл фактор вновь пробудившегося доверия в силу американской экономики. Это было время рейганомики, экономической политики, ориентирующейся на предложение, которая в большей мере делала ставку на снижение налогов и дерегулирование, чем на дискредитировавшие себя кейнсианские рецепты. Вместе с тем это было время большого дефицита как счета текущих операций, так и государственного бюджета США. Возникло общее понимание того, что ни к чему хорошему такое развитие ситуации в экономике не приведет и что пришло время постепенно вернуть доллар к более реалистичному курсу.

Осенью 1985 г. в нью-йоркском отеле «Плаза» состоялась знаменитая встреча представителей пяти ведущих экономических стран мира. Идея, которую обсуждали на встрече, сводилась к следующему: если биржевые спекулянты реагируют на каждое необдуманное или обдуманное слово политиков, то почему бы целенаправленно не использовать такую модель поведения в собственных благих интересах. И действительно, уже только одно итоговое заявление участников встречи о намерении путем интервенций снизить курс доллара поддержало на продолжительное время снижение курса доллара, которое, правда, началось еще в преддверии встречи. Так родилась так называемая политика «устных интервенций» центральных банков («open-mouth-policy»), рассчитанная на то, чтобы только с помощью простых заявлений о намерении направить развитие валютных рынков в желаемом направлении, не прибегая к реальным масштабным интервенциям.

Воодушевляющий успех договоренностей в отеле «Плаза» побудил заинтересованные страны в феврале 1987 г. продолжить эту политику и подписать не менее знаменитое Луврское соглашение. В нем приняли участие представители шести наиболее крупных промышленно развитых стран мира, которые встретились в здании французского министерства финансов. Тогда министерство финансов располагалось в том же здании, что и Лувр. На этот раз речь шла о том, чтобы остановить стремительное падение курса доллара. И вновь только с помощью простого заявления удалось удержать его курс на уровне, эквивалентном 0,90 евро, хотя этот курс и не был официально назван в качестве целевого. Слишком велика была бы опасность того, что в случае неудачи спекулянты вновь потеряют всякое уважение к силе и влиянию центральных банков.

В последующее время такая осторожная политика обменных курсов продолжалась с переменным успехом. С обменными курсами обращались как с тигром, которого, с одной стороны, необходимо постоянно держать в поле зрения, а с другой стороны, не запирать его в слишком маленькую клетку, из которой он рано или поздно вырывается на волю. Также более выгодным оказалось держать спекулянтов на длинном поводке, всячески увещевая их действовать в рамках дозволенного, чем втискивать обменные курсы в максимально узкие рамки.

Такая политика может быть, однако, успешной только тогда, когда страны-участники проводят более или менее согласованную экономическую политику. В первую очередь, не следует допускать слишком большой разницы в темпах инфляции, при этом, разумеется, наилучшим решением было бы вообще предупредить ее появление. В этом случае было бы почти неважно, идет ли речь о системе фиксированных или плавающих обменных курсов, так как спекулянты тогда были бы лишены своей наиважнейшей питательной среды.

Часть 4
Государство и общество (наука о финансах)

Глава 22
Государство и его роль в экономике

Когда что-то в рыночной экономике идет не так, большинство из нас склонны немедленно позвать на помощь государство. Несколько лет назад обанкротилась одна крупная немецкая туристическая фирма, и ее клиенты не могли вернуться с Майорки. Вслед за этим в Германии немедленно потребовали, чтобы государство позаботилось о лучшей защите интересов потребителей. Когда большое предприятие увольняет рабочих, помощь также в первую очередь ожидают от государства. Ведь как бы там ни было, в немецком законе об обеспечении стабильности и экономического роста, принятом в 1967 г., высокий уровень занятости назван одной из четырех целей так называемого магического квадрата.

Три другие цели этого закона касаются стабильности денежной системы, достаточного и устойчивого экономического роста, а также внешнеэкономического равновесия. То есть государство взяло на себя ответственность и за достижение этих целей. Помимо этого издавна считается, что одной из задач государства является забота о справедливом распределении доходов и богатства. Также государство предписывает нам, где и каким образом мы должны экономить энергию, где нам еще разрешено или не разрешено курить и распивать алкогольные напитки и о каком минимальном уровне заработной платы и максимальном уровне арендной платы мы имеем право между собой договариваться. Считается, что решение всех этих задач нельзя передоверить рыночной экономике. Так что невидимую руку рынка, о которой писал Адам Смит, уже давно заменила очень хорошо видимая рука государства.

Следует, однако, отметить, что представители классической политэкономии отнюдь не рассматривали государство как излишний институт. Адам Смит вполне признавал, что определенные задачи не могут быть решены рынком. К этим задачам наряду с обороной границ государства и обеспечением внутренней безопасности он так же причислял создание инфраструктуры и отправление правосудия. Причины этого мы уже рассмотрели: речь здесь идет о благах, полезность которых не может быть достаточным образом выражена в рыночных ценах, так как пользоваться ими можно, даже не заплатив за них. Например, по понятным причинам никто не может быть исключен из числа пользователей уличным освещением, даже если кто-то отказывается принимать участие в его финансировании. Эта неприменимость принципа исключаемости была для классиков важной причиной для существования государства.

Джон Стюарт Милль, завершивший построение здания классической политэкономики, в своих рассуждениях пошел дальше. Так, например, он выступал за введение налога на наследство, а также за пропорциональный налог на доходы, чтобы не допустить слишком большого расслоения людей по размеру получаемого дохода. Правда, применительно к налогу на доходы он предлагал значительно меньшие ставки, чем они общеприняты сегодня. Также в наши дни в рамках экономической дискуссии больше не стоит вопрос о том, нужно ли вообще государство. Споры идут прежде всего о том, каков должен быть объем необходимого вмешательства государства в работу рынка, и о характере этого вмешательства.

Можно сказать, что в этой дискуссии в целом между собой сталкиваются две противоположные принципиальные позиции. Мы встречаем их еще у двух великих греческих философов – Платона (427–347 гг. до н. э.), с одной стороны, и его ученика Аристотеля (384–322 гг. до н. э.), с другой стороны. Все направления экономической мысли в последующее время можно в большей или меньшей степени соотнести с исходными положениями, сформулированными этими философами.

Платон был учеником Сократа (470–399 гг. до н. э.), который, однако, не оставил после себя никакого письменного наследия. Сократ учил своих учеников устно, в форме критических диалогов о философии, математике и об искусстве управления государством. Платон усвоил эту технику преподавания своего учителя. Местом общения со своими учениками Платон избрал сад, названный по имени героя греческого мифа Академоса. Когда сегодня мы употребляем слово «академик», то своим происхождением оно обязано месту нахождения платоновской академии.

Как Сократ, так и Платон искали вневременные идеалы красоты, доброты и истины. Поэтому и его модель государства описана как утопическое общество в представлении идеального человека. При этом Платон разделял людей на три класса – в соответствии с их весьма разными способностями, правами и обязанностями. Он проводил аналогию между устройством общества и строением человеческого организма. Такое выведение общественных и экономических законов из природной среды было очень типично для греческой философии.

На нижней иерархической ступени у Платона стоят производители, т. е. ремесленники, крестьяне и торговцы. Платон сравнивает их с желудком человека, поскольку они удовлетворяют исключительно физиологические потребности, такие как голод, жажда и другие низменные желания. На средней ступени Платон разместил воинов, которых он сравнил с человеческим сердцем, поскольку они символизируют более высокие добродетели, такие как мужество и героизм. На высшей ступени, согласно Платону, находятся философы и мудрые государственные правители. Они олицетворяют ум и мудрость и поэтому, естественно, являются головой общества.

Внутри этих трех классов, согласно Платону, все люди равны между собой. Это, в частности, выражается в том, что его модель государственного устройства предусматривает общее владение благами, детьми и женщинами. Хотя это правило действует только для воинов, поскольку личное стремление к обладанию имуществом не должно отвлекать их от главной задачи – защиты страны. Для класса философов Платон не предусматривал общего владения имуществом такого рода.

Рис. 22.1. В идеальном государстве Платона производители находятся на нижней иерархической ступени. Люди равны между собой только в рамках своего класса.

Таким образом, проект общественного устройства Платона увязывает признаки классового общества с идей равенства (почти) всех людей. Поэтому его называют аристократическим коммунизмом. Высшая цель общества заключается в исполнении установленных государством норм права, которые признаны мудрецами, стоящими на вершине общественной пирамиды, справедливыми и истинными. Все действия граждан должны оцениваться по тому, насколько они служат общему благу, понятому в этом смысле. Любая форма эгоизма подлежит осуждению. Эти основополагающие идеи были в более позднее время использованы главным образом в экономических системах меркантилизма и социализма. За тем только исключением, что в меркантилизме место философов заняли чиновники, управляющие государственными делами, а в социализме – вожди рабочего класса.

Подход Аристотеля к рассмотрению этой проблемы принципиально отличался от платоновского. Аристотель был скорее прагматиком, чем идеалистом, он не пытался приписывать людям те качества, которых у них не было. Мудрость, ум и страсти, по его мнению, не суть исключительно качества какого-то одного класса. В гораздо большей степени они являются различными формами счастья, к которому стремится каждый человек, хотя не каждому удается в равной мере его достичь. Аристотель считал естественным правом всех людей стремиться к личному счастью в таком его понимании. Главная задача государства состоит в том, чтобы обеспечить реализацию этого стремления. Государство не должно, руководствуясь какими-то более высокими целями, препятствовать человеку в достижении его счастья, в том числе оправдывая свои действия ссылкой на мнение большинства народа.

Тем самым на место всевластного правителя государства у Платона Аристотель ставит правовое государство. Общее благо Аристотель выводит исключительно из счастья отдельного человека, а не из целей, установленных государством, даже если они определены мудрой и добропорядочной правящей элитой. Сказанное, однако, не означает, что Аристотель ставил под сомнение, например, необходимость государственных законов. Но его философское обоснование этой необходимость полностью отличается от платоновского. Аристотель устанавливает значительно более узкие границы для государственного управления экономическими процессами. Если у Платона (правильная) цель оправдывает почти любое вмешательство государства, у Аристотеля государство должно лишь создать подходящие законодательные рамки, внутри которых каждый может искать свое собственное счастье. Позднее эта идея была воспринята либерализмом, став путеводной нитью для отцов социальной рыночной экономики, которая, в частности, создана в Германии после Второй мировой войны.

Когда речь идет о философии и человеке, вполне допустимы различные точки зрения относительно правильного подхода к предмету исследования. Едва ли в этих вопросах возможно объективное решение, что является правильным, а что нет. Это в полном смысле относится к Аристотелю и Платону, которые имели совершенно разные представления о том, что такое человек и каким он должен быть.

Особенно сильно расходились их взгляды на политиков. Для Платона политик был своего рода благонамеренным диктатором, который желает для людей самого хорошего и который также знает, что оно собой представляет. Аристотель в этом отношении был бóльшим скептиком. Он вполне видел опасность того, что как монархия, так и демократия могут выродиться в тиранию, которая будет подавлять права меньшинств или даже всех людей. По крайней мере в этом вопросе исторический опыт однозначно подтвердил правоту Аристотеля: именно те общества, которые следовали или намеривались следовать идеалу Платона, практически всегда в конечном итоге превращались в жестокие диктатуры с полностью разрушенной экономикой, как это не столь давно произошло с коммунистическими государствами бывшего Восточного блока.