Текст книги "Невидимая рука. Экономическая мысль вчера и сегодня"

В Средневековье возник еще один комплекс идей, а именно христианское учение. Церковные мыслители попытались увязать его с идеями греческой философии и на этой основе разработать собственное учение о государстве. Августин Аврелий (354–430) придерживался в основном взглядов Платона. При этом место платоновских идеалов у него заняла воля Бога, которая также являлась мерилом деятельности государства. Центральными понятиями экономики стали добро и зло. В идеале реальный мир должен был соответствовать тому, как его представлял Бог накануне его создания.

Разумеется, эти представления были столь же утопичны, как и идеальное государство Платона. Христианские мыслители также переняли его идею разделения общества на три сословия, хотя и в другом составе. Так, высшее сословие должно было отныне состоять, естественно, из отцов церкви. Только они были в состоянии распознать волю Божию! Место платоновских воинов заняло дворянство в качестве среднего сословия, что, видимо, было косвенным признанием реального соотношения власти в Средние века. На нижней ступени общественной иерархии все осталось без изменений. Как и прежде, на ней расположили крестьян и ремесленников, хотя они и производили бóльшую часть общественного продукта.

Более поздние схоластики, в первую очередь Альбер Великий (1193–1280) и его ученик Фома Аквинский (1225–1274), были далеки от того, чтобы, например, пропагандировать бесклассовое общество. Как и прежде, господствовал принцип: каждый живет согласно своему сословному статусу. В то же время в их взглядах отдельный человек играл более значительную роль, подобно тому как это было у Аристотеля. Индивидуум для схоластиков был прямым адресатом божественного послания. Человек должен был руководствоваться в первую очередь не целями государства, а своей совестью и церковным учением.

Соответственно, согласно церковному учению, главным законом был божественный закон (lex devina), за ним следовал закон, основанный на идеях естественного права Аристотеля (lex naturalis), который, например, включал право человека на частную собственность. И только на третьем месте в иерархии законов находилось право, утвержденное государством (lex positivа), т. е., например, обязанность платить налоги. Схоластики также проводили четкое различие между справедливыми и несправедливыми государственными законами. Грехом считалось только нарушение первых. Так, например, было разрешено не платить несправедливые налоги; грехом в этом случае считалось взимание таких налогов!

Из этого следует, что схоластики скептически относились к государственной мудрости; добрым пастырем людей был не политик, а Бог. Правда, не менее скептическим было их отношение к индивидуальному стремлению к счастью, гедонизму. Так, приобретение богатства в личное пользование было разрешено только в том случае, если оно использовалось для поддержки бедных (или церкви). Эта идея социальной ответственности собственности до наших дней оказывает сильное влияние на экономическую этику церкви.

Бóльшую ценность теперь приобрел труд. Ora et labora, молись и работай, так звучал церковный наказ. Обеспечение личного благополучия не рассматривалось при этом как главная цель. Не меньшее значение имело то, что только работающие люди были в состоянии предоставить средства для поддержки бедных. Но в первую очередь труд был ценен сам по себе, что подчеркивал Фома Аквинский. Даже если доход от него был невелик, тем не менее он охранял человека от безделья и пороков.

Позднее социолог и экономист Макс Вебер (1864–1920) выдвинул знаменитый тезис о том, что небольшой экономический прогресс в Средние века не в последнюю очередь имел своей причиной хозяйственную этику, сформированную под влиянием христианского учения. Осуждение церковью стремления к личному обогащению, по мнению Вебера, препятствовало накоплению капитала и успешной торговле. Только кальвинизм, согласно Веберу, заложил духовную основу капитализма и, соответственно, благосостояния и экономического роста. Основатель одного из направлений протестантизма швейцарец Иоганн Кальвин (1509–1564) создал учение о предопределении, согласно которому вхождение человека в Царствие небесное может быть предопределено еще в его земной жизни уровнем его материального благосостояния. Только желание быть «уверенным в божественном милосердии», как считал Вебер, стало для людей стимулом не только к упорному труду, но и к образованию имущественного состояния и его максимальному увеличению за счет разумного использования.

Этот тезис Макса Вебера вызвал большие споры. Так, Шумпетер считал его несостоятельным, поскольку в конечном счете церковь приветствовала прилежание и выступала в пользу личной собственности. Несмотря на все возражения, зерно истины в тезисе Вебера все-таки есть. Из горестной истории социалистических государств мы теперь знаем, что с каким бы прилежанием человек ни работал, он все равно почти ничего не заработает, если в обществе одновременно подавляется стремление к прибыли и запрещено образование капитала. История также показала, что эти стимулы нельзя ничем заменить – ни церковным послушанием, ни направляющей волей государства.

Во времена меркантилизма церковь сдала часть своих позиций в обществе. Большим влиянием теперь пользовались светские власти. Так, во Франции государство все активнее вмешивалось в хозяйственную жизнь. Суть абсолютистского мышления сформулировал «король-солнце» Людовик XIV (1638–1715) в своей знаменитой фразе «Государство – это я». Естественно, что в этой ситуации такие понятия, как потребности народа, а тем более стремление к индивидуальному счастью, утратили часть своего прежнего значения.

Главным источником государственных доходов в то время были высокие ввозные пошлины, которые, кроме того, должны были предотвратить чрезмерный отток золота за рубеж. Одновременно в полном соответствии с теорией активного торгового баланса усиленно наращивались поставки товаров на экспорт, чтобы увеличить экспортную выручку в виде золота и серебра. Государство, прежде всего с помощью многочисленных налогов на потребление, акцизов, вновь забирала себе бóльшую часть заработанных доходов граждан. Наряду с дорогостоящими войнами ненасытный финансовый голод государства также вызывало безмерное расточительство дворянской аристократии. При этом не следует забывать о том, что государство одновременно осуществляло очень полезные инвестиции, вкладывая большие деньги, например, в строительство мануфактур, а также в создание транспортной инфраструктуры. Большинство речных каналов, которыми мы пользуемся сегодня, были прорыты еще в то время.

Позиции меркантилизма были особенно сильны во Франции, в экономическом мышлении этой страны его влияние чувствуется до сих пор. Если, например, Германия после Второй мировой войны встала на путь рыночной, сравнительно либеральной экономики, то во Франции все еще сильное влияние продолжало оказывать государство путем <индикативного> «планирования». Можно также говорить о господствующем положении идей меркантилизма в Пруссии в XVII–XVIII столетиях. Немецкая разновидность меркантилизма получила названия камералистики, что является производным от латинского слова camera, которое означает что-то наподобие княжеской казны. В Германии еще и сегодня одностороннюю ориентацию экономической политики на финансовые потребности государства называют камералистским мышлением.

Одним из наиболее известных экономистов меркантилизма, по-видимому, является Жан-Батист Кольбер (1619–1683), хотя он и не внес сколь-либо заметного вклада в его теоретическое обоснование. На посту генерального контролера финансов при Людовике XIV он довел интервенционистскую экономическую систему меркантилизма до такого совершенства, что эту эпоху позднее назвали эпохой кольбертизма. Несмотря на это, денег у государства почти всегда не хватало. В конце концов Кольбер так рассорился с королем по поводу расходов на содержание королевского дворца в Версале, что впал в немилость, которую он не смог пережить. Говорят, что его последними словами были: «Если бы я сделал для Бога столько же, сколько для этого человека, я был бы спасен двенадцать раз».

Интеллектуальный крах меркантилистской экономической системы ознаменовала книга Адама Смита «Исследование о природе и причинах богатства народов», вышедшая в свет в 1776 г. Политически меркантилизм был уничтожен вместе с французской монархией в ходе Французской революции 1789 г. Наступил столетний период господства экономического либерализма во всей Европе.

Частное предпринимательство и свободный товарообмен во внутренней и международной торговле пришли на место государственного интервенционизма. Одновременно Промышленная революция полностью изменила условия производства товаров – началась эпоха капитализма.

Оценивая ранний период индустриализации, нельзя упускать из виду две вещи. С одной стороны, существенное уменьшение роли государства в непосредственном управлении экономикой очевидно явилось мощной реакций на эксцессы меркантилизма. В атмосфере всеобщей эйфории в связи с, казалось бы, идеальным воздействием на экономические процессы невидимой руки конкуренции, о которой писал Адам Смит, не заметили, что и экономический порядок, в основе которого лежат чисто рыночные механизмы управления, имеет свои теневые стороны. Прежде всего это касалось защиты самой конкуренции, которая постоянно находится под угрозой ликвидации, исходящей от могущественных картелей или монополий.

Первой промышленной страной, которая в конце XIX столетия сделала из этого соответствующие выводы, были США, создавшие систему соответствующих законодательных мер по защите конкуренции, включая ведомства, осуществляющие контроль над их реализацией. В Европе примеру США последовали преимущественно только после Второй мировой войны. Хотя было бы несправедливо не сказать, что такие важные законы, как торговое право, акционерное право и гражданский кодекс, достались нам в наследство от эры либерализма.

Кроме того, вскоре выяснилось, что прибыль от свободной торговли при капитализме распределяется очень неравномерно. В то время как владельцы капитала и предприниматели накапливают огромные состояния, рабочие во многих случаях живут у черты бедности и даже за ней. Они не могут предложить на рынке ничего другого, кроме своей рабочей силы. Однако рабочая сила в то время имелась в избытке, поэтому уровень оплаты ее труда был невысок. Такая ситуация являлась следствием отнюдь не какого-либо закона природы, а второй особенности того времени. Прогресс медицины и поубавившееся желание государств вести войны привели к тому, что в XIX в. начался стремительный рост населения. Сельское хозяйство оказалось недостаточно емким, чтобы дать работу всем молодым людям, ищущим работу, поэтому они отправились в города в надежде получить ее на новых фабриках.

Сама по себе такая ситуация необязательно должна порождать проблемы; и сегодня большая часть национального продукта создается в несельскохозяйственных секторах экономики – в промышленности, торговле и в сфере услуг. Однако чтобы создать такие рабочие место, требуется капитал, а капитал в XIX в. был абсолютно ограниченным товаром. Поэтому неизбежно доход с капитала был высоким, а трудовой доход – заработные платы – низким. С другой стороны, без заоблачно высоких прибылей в период грюндерства и возникших на этой основе стимулов к созданию нового капитала значительная часть населения в то время не имела бы работы и, тем самым, дохода. Ни государство, ни профсоюзы не могли почти ничего изменить в этой ситуации. Главное, что в отличие от князей эпохи меркантилизма капиталисты не истратили свои высокие доходы на предметы роскоши, а инвестировали их по большей части вновь в свои фабрики. Скаредность Августа Тиссена доходила до того, что на работу он ездил по железной дороге в вагоне 4-го класса.

И если к концу XIX столетия положение рабочих улучшилось, то это только частично было связано с началом их объединения в профсоюзы и с тем, что у государства постепенно стало пробуждаться чувство социальной ответственности. Главная причина заключалась в том, что вследствие накопления капитала соответственно увеличилась производительность труда. В противном случае было бы невозможно финансировать ни более высокую заработную плату, ни постепенное создание систем социального обеспечения. Этот факт признавал даже такой наиболее острый критик раннего капитализма, как Карл Маркс. Хотя Маркс и верил, что капитализм обречен на саморазрушение вследствие присущих ему внутренних противоречий, тем не мене, разрабатывая свой проект следующей за капитализмом диктатуры пролетариата, он учитывал в нем достижения капиталистического общественного устройства. По мнению Маркса, накопление капитала создает такую производительность труда, которая позволяет в коммунистическом обществе обеспечить высокий уровень жизни для всех граждан.

Правда, при этом Маркс не обратил внимания на тот факт, что коммунизм неизбежно приведет к уничтожению аккумулирования капитала и тем самым своей собственной экономической основы. Социалистические страны созданного в более позднее время Восточного блока также осуществляли значительные инвестиции, но исключительно по распоряжению государства и в отсутствии направляющего влияния конкуренции. Результаты хорошо известны: неоправданные капиталовложения, бесхозяйственность и бюрократизм ввергли все эти государства в экономическую разруху, которая закончилась их политическим крахом. Социализм можно истолковать как очередной, опять-таки экстремальный удар маятника государственного влияния по экономике, который явился понятным, но в то же время неверным ответом на издержки ничем не ограниченного либерализма.

Другой ответ дали ордолибералы, группировавшиеся вокруг Вальтера Ойкена (1891–1950), издателя ежегодника «Ордо», и Франца Бёма (1895–1977). Ордолибералы были кружком экономистов и юристов, которые в 30-е годы прошлого столетия задумались о том, как могла бы развиваться немецкая экономика после того, как развеется морок национал-социализма. В своих теоретических взглядах они отталкивались от идей Адама Смита и других классиков экономической науки.

Ордолиберализм также основывался на практическом опыте государственного интервенционизма в первой половине ХХ столетия, который Ойкен и его соратники знали не понаслышке. Еще в Веймарской республике, а тем более в период национал-социализма в Германии происходило все более сильное сращивание государства и экономики, которое в результате привело к их полному слиянию. Это имело самые печальные последствия как в политическом, так и в экономическом отношении. Поэтому для ордолибералов либеральное государственное устройство было неразрывно связано с либеральным экономическим порядком.

В отличие от классиков ордолибералы считали необходимым, чтобы частная конкуренция происходила в заданных государством рамках. То есть речь шла об упорядочении конкуренции. Государство, не вмешиваясь непосредственно в экономические процессы, должно было тем не менее законодательно установить определенные параметры, обязательные для соблюдения всеми предприятиями и бюджетными организациями. Таким образом, предполагалось соединить преимущества свободной экономической деятельности с необходимостью определенного контроля со стороны государства.

Наиболее полно эти рамки упорядочения Вальтер Ойкен описал в своей книге «Принципы экономической политики», изданной в 1952 г. При этом он выделял семь конституирующих и четыре регулирующих принципа рыночного хозяйства. Конституирующие принципы образовывали несущую конструкцию политики упорядочения, т. е. это были своего рода основные правила для игры рыночных сил. Под регулирующими же принципами понимались государственные меры, корректирующие результаты рыночной игры, необходимость которых обосновывалась определенными недостатками принципа конкуренции в его чистом виде.

В сжатом виде конституирующие принципы Ойкена можно изложить в следующих пунктах: конкуренция как основополагающий принцип рыночного хозяйства, обеспечение денежной стабильности независимым эмиссионным банком, открытый доступ на рынок для всех (особенно для зарубежных производителей), частная собственность, свобода договоров, принцип материальной ответственности за принятые экономические решения (прежде всего использование санкционного механизма), а также стабильность экономической политики. Последний пункт касался не только противодействия конъюнктурным колебаниями, но и главным образом обеспечения неизменности законодательных норм, принимаемых государством. Ведь нет никакого смысла во время игры постоянно менять правила, поскольку это приведет к тому, что место конкурентных рынков займут произвол и неуверенность при планировании. Поэтому ордолибералы выступали за то, чтобы государство выработало четкие принципы собственной деятельности, от которых было бы нелегко отказаться даже политическому большинству. Прежде всего не должны были нарушаться конституирующие принципы рыночной экономики. За это требование ордолибералов нередко упрекали в известном догматизме.

Регулирующие принципы Ойкена касаются следующих четырех корректирующих мер государства: обеспечение конкуренции с помощью надзорных ведомств и картельного законодательства, ограниченное перераспределение доходов, полученных на рынке, с учетом социальных потребностей, корректировка рыночных цен, когда они, как, например, в случае с экологически вредными товарами, не отражают действительные общеэкономические издержки, а также корректирующие меры в случае так называемых аномальных реакций предложения, которые могут иметь место на определенных рынках.

Следует отметить, что Ойкен был далек от того, чтобы использовать эти принципы для обоснования всеобъемлющей государственной структурной политики. Он был в достаточной мере реалистом, чтобы понимать, что из правил бесперебойно функционирующего рыночного механизма могут быть исключения. Этот реализм вообще являлся характерной чертой ордолиберализма. Именно это отличает его от абстрактной модели мира неоклассики, и именно по этой причине он оказал столь сильное влияние на практическую экономическую политику в Германии в послевоенное время.

При этом ордолиберализм отнюдь на является попыткой компромисса. Ойкен решительно выступает против «экономической политики среднего пути», которая не проводит четких границ между задачами рынка и государства. Точечное вмешательство в результаты рыночных процессов всегда будет обречено на неудачу вследствие тесной взаимосвязи между всеми рынками. Этот вывод можно наглядно проиллюстрировать на физической модели сообщающихся сосудов: увеличение давления на воду в одном из сосудов обязательно вызовет повышение уровня воды в других сосудах. Поэтому оказать влияние на всю систему экономики страны можно только с помощью хорошо отлаженного регулирующего механизма, а не отдельных повторяющихся вмешательств. В этом, собственно говоря, заключается главная мысль ордолиберализма.

Глава 23
Демократия и рыночное хозяйство

Демократия означает власть народа. Сегодня она стала для нас самой естественной формой организации государства, ее принципы реализованы и в странах Восточной Европы, государственное управление которых прежде осуществлялось диктаторскими методами. Многие тем не менее не понимают, почему решение таких важных вопросов, как вопросы ценообразования или развития производства, отдано на откуп анонимному рыночному механизму. Почему бы тогда также не демократизировать экономику? И нет ли для этого других возможностей, кроме полностью дискредитировавшего себя социалистического планового хозяйства?

Еще в 30-е годы прошлого столетия некоторые экономисты пытались разработать проект экономического строя, более легитимного в демократическом отношении. Невозможность функционирования плановой экономики в чистом виде была убедительно доказана в первую очередь Людвигом фон Мизесом (1881–1973), тогда ведущим экономистом австрийской неоклассической школы, в книге «Социализм», вышедшей в свет в 1922 г. Польский экономист Оскар Ланге (1904–1965) и родившийся в России Абба Лернер (1903–1982), которые в то время преподавали в американских университетах, разработали идею конкурентного социализма. Конкурентный социализм предполагал национализацию предприятий и продажу всей продукции по себестоимости. Количество произведенной продукции должно было ориентироваться на спрос. Все капиталовложения должны были осуществляться под строгим контролем государства, которое косвенным образом могло влиять на уровень цен. Таким образом, имелось в виду соединить преимущества децентрализованного принятия решений в производственной сфере с государственным управлением товарной структурой.

Конкурентный социализм не вышел за рамки теоретического проекта, поскольку оставлял открытыми многие вопросы. Так, с одной стороны, от государственных предприятий требовали, чтобы они покрывали свои издержки. С другой стороны, производство должно было ориентироваться на спрос. То есть оставалось совершенно неясным, как эту цель можно достичь без стимулов в виде прибыли и убытков. Скорее всего, в результате предпринимательское стремление к эффективности было бы подменено бесхозяйственностью и бюрократизмом.

Самому Оскару Ланге, позднее ставшему министром экономики Польши, на этом посту так и не удалось успешно осуществить свои идеи на практике. Так же как он не реализовал свое предложение установить статую своего оппонента Людвига фон Мизеса в польском Госплане «как постоянное напоминание о необходимости правильной калькуляции». В конечном итоге в реальной жизни верх одержали принципы не функционирующего планового хозяйства.

Большой интерес вызывала попытка, предпринятая в 60-е годы прошлого столетия в тогдашней Югославии, построить в стране социалистическую рыночную экономику на принципах так называемого рабочего самоуправления. Предприятия были переданы в собственность их трудовым коллективам, которые полностью отвечали за инвестиционную политику и структуру производства. Но и эта модель после первоначальной эйфории по поводу «третьего пути» между социализмом и рыночным хозяйством оказалась несостоятельной. Одна из главных проблем заключалась в недостаточной инвестиционной активности предприятий. Рабочие охотнее использовали прибыль для повышения собственной заработной платы или на выплату дивидендов, чем на инвестиции в ненадежное будущее. Свою роль также сыграло то, что каждый работник в отдельности, уходя с предприятия, не имел права забрать с собой свою долю участия в его капитале. Прием на работу новых нужных для производства работников искусственно ограничивали, поскольку «рабочие-капиталисты» не хотели делиться своей прибылью с новыми коллегами, которые не участвовали в создании предприятия. По всем этим причинам новые инвестиции осуществлялись в основном за счет привлеченного капитала, т. е. с помощью банковских кредитов. В результате рабочие вскоре потеряли право решающего голоса на своих предприятиях, фактически передав его банкам.

В Германии демократизация экономики стала темой номер один только после Второй мировой войны: даже Христианско-демократичекий союз (ХДС), ориентировавшийся на буржуазию, записал в свою партийную программу требование национализации. Однако после того, как Людвиг Эрхард успешно провел реформирование экономики на принципах рыночного хозяйства, а экономическое чудо 50—60-х годов привело к существенному росту благосостояния широких слоев населения, о национализации уже больше никто не вспоминал.

В начале 70-х годов дискуссия о демократической легитимации рыночного хозяйства в Германии стала вновь актуальной. Под лозунгом «управления инвестициями» был выдвинут ряд предложений, направленных на то, чтобы предоставить государству большие возможности влиять на производственную структуру, не разрушая, однако, при этом рыночную систему. Парадокс состоял в том, что эта дискуссия стала возможной именно благодаря успехам рыночного хозяйства. Критике теперь подвергалась не нехватка товаров, а их избыток, который возник как результат успешного функционирования рыночного хозяйства. Как можно было смириться с тем, что в огромном количестве производились никем не востребованные электрические яйцеварки и цветные мужские трусы, в то время как в стране не хватало детских садов, школ и высших учебных заведений? Заговорили о потребительском терроре, о роковом влиянии рекламы, которая подталкивала людей делать бессмысленные покупки предметов роскоши, в которых они на самом деле совершенно не нуждались. Ширящееся экологическое движение со своей стороны также добавляло аргументы в пользу государственного управления инвестициями.