Текст книги "Быть русским"

Отец Ефрем

На следующий день Филипп и Брижит повезли меня в католический монастырь недалеко от городка Шато-Тьерри, где им предстояло какое-то срочное дело.

– Хочу тебя познакомить с отцом Ефремом, он там настоятель. Это самый православный из всех католиков, кого я знаю! Мой старый друг, замечательный иконописец. Ты увидишь, – объяснял по дороге Филипп.

Ревела, дрожала и пахла бензином старая легковушка. Мимо проносились, светились под солнцем поля пшеницы, по краям среди колосьев мелькали россыпи диких маков – алые собратья наших васильков.

– Смотри! Сoquelicot зацвёл! Очень романтичный цветок, все французы его любят, – верещала с заднего сиденья Брижит.

С раскалённой, рычащей автодороги к Реймсу мы свернули на пустынное боковое шоссе, через четверть часа – на узкую аллею и въехали на двор перед длинным двухэтажным зданием с боковой башенкой. Вокруг не было ни души. Колеса сочно заскрежетали по гравию, Филипп открыл облезшую входную дверь, провёл меня по анфиладе залов с простецкой мебелью: столы, стулья, стенные шкафы. На стук в дверь откликнулся недовольный голос. Седой короткостриженый монах в светло-серой сутане неторопливо поднялся из-за массивного письменного стола, на строгом лице появилась улыбка:

– Филипп, Брижит, вы так неожиданно! Очень рад вас видеть!

Он остановился посреди просторного кабинета с высокими книжными стеллажами вдоль стен и слегка поднял ладони, то ли для объятий, то ли для молитвы.

– С нами гость из Москвы. Знакомься! Валери, искусствовед.

Отец Ефрем с любопытством глянул через толстые стёкла очков, приветственно пожал мне руку. Филипп сходу продолжил:

– Знаю, ты всегда занят, но может, ты покажешь русскому гостю твою роспись в часовне?

Тот молча улыбнулся и поманил нас во внутренний двор, провёл мимо скромного цветника к пристройке в виде базилики.

– Тут у нас маленькая церковь в честь Святой Троицы, заходите!

От дверей сквозь пустое пространство бросилась в глаза крупная фреска с ликом Богоматери в апсиде за алтарём. Безупречно православная, мягкого письма, с дионисиевской синевой.

– Просто поразительно! Будто средневековый русский мастер писал. Вы учились в России? – обернулся я к Ефрему.

Он улыбнулся:

– Приятно слышать. Нет, в России я не был, но много лет учился у ваших гениев, у Рублёва, Дионисия… Мне их искусство открыл Эгон Зандлер. Знаете такого?

– Из Медона? Филипп уже показал мне его книги по богословию иконы.

– Это мой наставник, – кивнул Ефрем. – А вы знакомы с его фресками? Он прекрасный иконописец, работает в строгой средневековой традиции и очень многому меня научил.

Мои спутники уехали по делам, и я на весь вечер остался в монастыре. Отец Ефрем протянул мне альбом «Les Saintes Icônes (Святые иконы)», изданный в прошлом году.

– Тут моя вступительная статья.

– Да-да, «L´incarnation de l´Invisible et l´image sainte (Воплощение Незримого и священный образ)». Филипп мне её показал, к сожалению, ещё не успел прочесть. Роскошную книгу он издал!

Беседа с настоятелем продолжалась до вечерней службы. Я рассказывал о русском православии, об открытии и реставрации храмов, монастырей, о возрождении иконописи, старинного церковного пения, ремёсел, колокольного звона. Ефрем слушал, скрестив руки на груди, и удивлённо покачивал головой:

– Непостижимо! После террора коммунистов и атеистов… Поистине Бог являет в России чудо – знак надежды для всех христиан. Как это важно знать на Западе!

В пять часов началась вечерня (Les Vêpres). Вместе с братом Жаном, грузным молодым монахом, они в два голоса тянули григорианские песнопения. Я подошёл к клиросу и начал негромко подпевать на слух басовую партию, замолкая в трудных местах. Ефрем оживился, поманил к себе, одобрительно шепнул:

– Очень хорошо! Пойте, громче!

После службы улыбнулся и блеснул очками:

– Ваш голос очень бы нам пригодился. Брат Жан петь не умеет.

– Я стараюсь, – монах быстро, нервно заморгал одним глазом.

– Вы учились церковному пению? – спросил Ефрем.

– Нет, сам освоил ноты и много лет пел в разных церквях, – я усмехнулся. – За что и пострадал от КГБ.

– Вот как? – Ефрем задумался. – Если вы не против, приглашаю вас с нами поужинать. Заодно, немного о себе расскажете. Нам важно это услышать.

На огромной кухне под старинными потолочными балками за большим деревянным столом собралось пять человек, из них одна старушка, одна женщина восточной наружности и один африканец. Мне объяснили, что здешняя община смешанная. После Второго Ватиканского собора многие католические монастыри перешли на новый устав, чтобы облегчить бытовую жизнь. Рассказ о преследованиях верующих в советское время слушали с удивлением, сочувственно вздыхали. Старушка предложила подлить мне супа. Отказался я напрасно, на столе осталось лишь блюдо с кусочками дешёвого камамбера, несколькими кусками хлеба и кувшином с водой.

– Простите, наш монастырь бедный. Это наш обычный ужин, – развёл руками отец Ефрем. – Но если вы голодны…

– Нет-нет, достаточно, – бодро начал я и тут же спохватился. – Хотя, если можно, ещё один кусок хлеба. Я сегодня не обедал.

– Пусть наш гость закончит суп. В кастрюле немного осталось, – приподнялась старушка.

– Да, конечно! – согласился настоятель. – А мы пока займёмся посудой.

Ел я так стремительно, что успел присоединиться к вытирающим тарелки и ложки. Ефрем довольно поглядывал. После ужина позвал меня в кабинет, и мы продолжили беседу о символике иконописи, возрождении веры в России и оскудении на Западе. Мои друзья приехали за мной около девяти вечера, перед началом общей вечерней молитвы. Впервые в жизни я услышал латинское песнопение Богоматери «Salve, Regina» и не удержался:

– Какая прекрасная мелодия!

– Одна из самых любимых в католическом мире, – Ефрем глянул на меня и прищурился: – Может быть, вы споёте нам какую-нибудь русскую молитву Богоматери?

– Хорошо. Их много… Вот, очень известная.

Молитву «Под Твою милость прибегаем…» французы услышали впервые. Старушка сложила ладони у груди, брат Жан склонил голову и сказал по-русски:

– Как красиво!

– Вы говорите по-русски?

– Немного. Я… учу русский, – ответил он, запинаясь, и вновь принялся отчаянно моргать одним глазом.

Меня наперебой благодарили, желали здоровья, доброго пути и небесных покровителей. Пора было уезжать.

– Вот моя визитка! – Ефрем слегка поклонился на прощанье. – Пишите, если надумаете приехать и погостить. С радостью вас примем. Будем о вас молиться, Валери!

Мог ли я тогда предположить, насколько важным в моей жизни окажется знакомство с отцом Ефремом и его маленьким монастырём. В страшное русское лихолетье середины 1990 годов я вновь оказался в этих стенах, и на много месяцев они стали моим единственным приютом.

Книготоговец Андрей Савин

Монмартр – парижский вулкан. Из нижнего города к вершине поднимаются на фуникулёре, либо из глубин метро со станции «Абесс» по винтовым лестницам или на огромном лифте. В толпе зевак, художников и бродяг на площади Тертр даже у полусонных северян просыпаются чувства, в окрестных кафе, ресторанах и пивных закипает кровь, в театрах и кабаре раскаляются страсти. К ночи Монмартр загорается дразнящими огнями, жизнь начинает бурлить, клокотать и рваться во все стороны. Потоки людской лавы с шумом стекаются по расселинам улочек, сползают по лестницам с несчётными ступеньками. Медленно остывают к утру в гостиницах, квартирах и ночлежках. На Монмартр я поднимался трижды, – вечером, утром, днём – каждый раз удивляясь переменам, сравнимым со сменами времён года.

В тот день меня не ждали к обеду. Я придумал причину, чтобы не впадать в зависимость от гостеприимства моих друзей. Брижит дала мне с собой пачку печенья и яблоко со словами: «вдруг проголодаешься». Она судила по себе – питалась наравне с её десятилетней Доротеей, оставаясь худющей и вполне живой парижанкой. Улица Рошешуар плавно спускалась к центру, после переулков Монмартра казалась слишком прямой и скучной. Удовольствие бездумно поворачивать направо или налево, плутать в незнакомых местах я испытывал лишь в юности, когда открывал для себя старую Москву. Сначала полуразрушенную советскими погромами, а затем нетронутой – на дореволюционных открытках и в путеводителе И.П. Машкова «Вся Москва» за 1913 год.

Июльская жара мучала больше, чем голод. Я брёл к улице Лафайет, и вдруг в пыльной оконной витрине на глаза попалась малозаметная двуязычная вывеска: «Le Bibliophile Russe. Русский библиофил. Андрей Владимирович Савин». Удивление иногда приводит к небольшим открытиям. Я позвонил в дверь, прислушался, покорно отступил на шаг, собираясь уходить, но замок неожиданно хрустнул. Высокий полноватый человек с окладистой бородой пристально глянул в дверную щель и спросил по-французски:

– Что вам угодно, мсьё?

– Вы торгуете русскими книгами? – перешёл я на русский.

– Да, – Савин слегка улыбнулся, а мне в голову пришла внезапная мысль: – Скажите, есть ли у вас недорогой альбом о русской иконе? Хочу подарить одному французу, издателю.

Хозяин пригласил пройти внутрь квартиры, куда прохода почти не было. Стопки книг высились повсюду, громоздились на полках, столах и даже на полу. Чуть затхлый, знакомый запах старых книг, прохлада и полумрак вернули силы. Я дышал воздухом университетской юности.

– Вы из России, судя по выговору?

– Из Москвы.

Я представился, рассказал о себе. В ответ Савин протянул тощий советский альбомчик «Новгородская иконопись» и назвал цену:

– Пятьдесят франков. Для меня это случайная книга.

Заметив, что я заколебался, сбавил цену:

– Ладно, сорок! Не жалко.

– Дело не в цене. А есть что-нибудь посерьёзнее?

– Ну, тогда… Смотрите, – он снял с полки и протянул фолиант: «Никодим Кондаков Русская икона».

– Ваш знакомый по-русски читает?

– Нет.

– А объяснить ему вы сможете? Подписи перевести? Это альбом репродукций. Пражское издание 1928 года. Резюме по-французски. Конечно, не хватает цвета… Цена тысяча франков, вам уступлю за восемьсот.

– Дороговато для подарка, если честно. Но может быть, он сам купит. Он издаёт книги по русской иконописи. Я назвал фамилию Филиппа.

– Слышал, встречал его издания. Хорошо, приходите вместе. Давайте накануне созвонимся.

Савин протянул мне самодельную визитку и пожал руку.

Эта случайная встреча с русским эмигрантом в Париже запомнилась. Я вдруг коснулся мира, который всегда страстно любил, – книги, букинистические магазины разных городов, библиотеки, архивы. А здесь столкнулся с книгами недоступными, с запретными в СССР эмигрантскими сокровищами.

Улица Лафайет находилась совсем рядом. За чаем я рассказал Филиппу о знакомстве и редком альбоме старинных русских икон. Тот вгляделся в двуязычную карточку: «Андрей Савин. Книжный эксперт. André Savine. Libraire Expert».

– Странно, магазин в двух шагах, а я его не замечал, ничего о нём не знаю. Интересно, что там есть по русском искусству, – он набрал телефонный номер.

– Мы назначили встречу назавтра, ближе к вечеру, – сообщил через пару минут.

На следующий день в пять часов мы стояли у знакомой двери. Андрей Владимирович приветливо склонил голову и провёл внутрь. В главной комнате обнаружились стулья и свободная часть стола, на которой лежал том Кондакова.

Филипп обвёл глазами скопища книг и журналов, понимающе кивнул, уселся и принялся внимательно листать альбом.

– Здесь шестьдесят пять качественных иллюстраций, – объяснял ему Савин. – Издание редкое, в хорошем состоянии…

– Вижу. Очень-очень интересно. А ваша цена?

– Тысяча франков.

Гость начал листать альбом немного задумчивей. Андрей Владимирович вздохнул, посмотрел на меня и произнёс:

– Хорошо, уступлю вам за девятьсот.

– Дороговато, но… согласен. Беру.

Несколько минут они бродили около полок, рассматривали другие книги. От остальных предложений Филипп отказался, но оба остались довольны. Я тоже.

– Звоните и заходите, если ещё что-то будет нужно. Могу и на заказ для вас поискать, – хозяин крепко пожал мне руку, улыбнулся и перевёл свои слова на французский.

– Спасибó, – многозначительно произнёс Филипп, и мы вышли на улицу.

Альбом мы втроём с Брижит разглядывали весь вечер. Я переводил и объяснял, что мог: истолковывал символику икон, рассказывал об их истории. Наутро альбом перекочевал в кабинет Филиппа и прочно занял место на рабочем столе. К букинисту Савину мы больше не пошли. Чувствовалось, что цены он держал высокие, за книжным рынком внимательно следил.

В эмигрантских кругах о нём хорошо знали:

– Ну, как же? Андрюша-богатырь! Чудеснейший человек. Самый начитанный из русских парижан.

Кто-то добавлял:

– Хлебосол. И отменный знаток французской кухни, хотя русак до мозга костей. Мы с ним вместе на Сергиевом подворье учились. Бывало, на семинаристской пирушке как затянет громовым басом многолетие или «Двенадцать разбойников», на весь квартал слышно. Соседи-французы то жаловались, то смеялись:

– У вас по ночам сын Шаляпина поёт?

Через год летом я случайно столкнулся с Савиным на улице Моберж, недалеко от его магазина.

– Андрей Владимирович!

Он оглянулся, узнал, наверное, соединил в памяти с альбомом Кондакова. Улыбнулся в бороду:

– Помню-помню. А ваш знакомый француз с тех пор не появлялся.

– Понятно, его больше всего русский авангард интересует. Ищет истоки Кандинского и Малевича в русской иконе.

– Ну, пусть ищет, – хмыкнул Савин и предложил. – Пойдёмте кофейку выпьем.

Виду него был грустный, глаза смотрели устало. Мне тоже вскоре предстоял отъезд в Москву, где жизнь с каждым месяцем оседала всё ниже и ниже – в нищету.

– В Россию возвращаюсь. Тяжело там, тревожно.

– Не первый раз всё это, – он прикрыл глаза. – Русским везде тяжело. Всегда. Бесконечная война…

– И несмотря ни на что, такая великая культура!

– Верно. Так и живём, – он бросил на стойку несколько монет, отмахнулся от моего кошелька, и мы вышли на раскалённый тротуар.

– Спасибо. Успехов вам и всего доброго!

– И вам счастливо. Дай Бог, всё у вас получится.

Андрей Владимирович родился в Париже в 1946 году. Учился в Сергиевском богословском институте. Несколько лет работал в книжном магазине «ИМКА-Пресс», а в тридцать три года вместе с женой Светланой открыл свой магазин «Le Bibliophile Russe». Дела у него шли успешно. В 1992 году петербургская библиотека Академии наук приобрела его коллекцию из нескольких сотен книг русских поэтов-эмигрантов. Видимо, сотрудничество Савина с Россией очень не понравилось французским властям. Лет через десять после нашего знакомства, уже поселившись в Нормандии, я узнал, что его затравили французские спецслужбы и «парижские интеллектуалы». Беспощадно наказали за желание работать с крупнейшими библиотеками России, за неискоренимую русскость.

В постсоветскую эпоху во Франции вдруг принялись бороться с «русской мафией». Так находила себе оправдание злостная, закоренелая русофобия. В доносе 1995 года неведомый петербуржец обвинил Савина в незаконной покупке редких русских книг XVIII-XIX веков из той самой библиотеки Академии наук. В России расследование вскоре было прекращено за отсутствием преступления, но французская полиция на этом не остановилась. В течение многих месяцев Савина подвергали унизительным допросам. Был нанесён смертельный удар по делу всей его жизни, по репутации лучшего книжного эксперта и, самое главное, по его здоровью. Он мог бы не обращать внимания на недоброжелателей и завистников, но его врагом выступило государство. В стране свобод ему устроили пытку бесправием, безжалостными издевательствами. Андрей Владимирович тяжело слёг и скончался в 1999 году, в возрасте в пятидесяти трёх лет.

Рассказывали, что человек он был замечательный. После окончания Богословского института одно время думал принять монашество, паломничал по монастырям Болгарии, Румынии, Греции. Жизнь вёл подвижническую, полную самоотречений. Его хорошо знали на книжных развалах у берегов Сены. Клошары и консьержки за крохотную мзду сообщали ему о выброшенных русских книгах и письмах, о документах закрывшихся эмигрантских организаций. На каталожных карточках он записывал собранные от людей сведения о парижских эмигрантах – так возникла особая, устная история Русского зарубежья. Он считал своим долгом служение русской зарубежной книге, продавал из коллекции только вторые экземпляры. Андрей Владимирович очень помог Фонду культуры России приобрести ценнейшие эмигрантские реликвии. Увы, собрание Савина так и не попало на родину. Вдова Светлана продала его в Университет Северной Каролины. Бедствующая Россия в те годы не смогла бы дать за него такую же цену.

Мастер запахов

В пятницу вечером меня неожиданно повели в гости. Всё произошло случайно и походило на импровизацию, мало свойственную французам. Филипп объяснил:

– Нас ждут на ужин, к семи вечера. Это наши знакомые, живут неподалёку. Уверяю, ты не пожалеешь. Ничего подобного ты никогда не видел.

– Почти никто не видел и не слышал, – добавила Брижит.

Закончилась неделя, жизнь парижан переместилась в кафе и рестораны. Она не умещалась за стенами и на террасах, перекликалась с уличными шумами и дрожащим гулом автомобильных пробок. В толпы прохожих выплёскивалась музыка и неистовый гомон школьной перемены, на которой детей заменили взрослые. По тротуарам, огибая столики, неслись официанты с подносами на обеих руках, бутылками шампанского в ведёрках, полотенцами, бумажными скатертями, меню в книжных переплётах и криками:

– Мсьё-дам, бонжур! Есть места внутри! Проходите! Пардон! До скорого!

Спустя четверть часа массивная дверь подъезда мгновенно похоронила все звуки, кроме шарканья шагов по ступеням.

– Невозможный город! – весело отдуваясь, глянул на меня Филипп. – Кажется, они на третьем. Вот!

Нарядная хозяйка открыла дверь и улыбнулась. Мои спутники расцеловались с нею, я скромно поцеловал ручку, пожал руку невзрачному худощавому мужу в очках и ответил ему улыбкой. Меня представили. Начался длительный обряд гостеприимства по-парижски. Вначале аперитив в гостиной. На стенах две большие разноцветные кляксы в рамках.

– Вам нравится ташизм? – вежливо спросил я хозяев.

Хозяйка довольно рассмеялась:

– Я лет десять назад рисовала, потом всё забросила.

Тут же последовал её рассказ об учёбе в школе Лувра, о сложностях жизни, детях и неожиданный вопрос:

– Филипп говорил, вы увлекаетесь Кандинским?

Мне плеснули ликёра, протянули блюдца с сухими фруктами, крохотным печеньем и с ломтиками сухого картофеля. Понятно, мой ответ мог быть лишь началом рассказа о себе, русском искусстве, православии, России и так далее. На третьей фразе хозяйка предложила продолжить разговор за ужином. Мы перешли в столовую. Сгустки красок продолжали взрываться на стенах посреди старинной добротной мебели.

На столе дымилась рыба с овощами в овальном блюде. Хозяин разливал розовое вино, хозяйка передавала блюдо по кругу. Мы занялись разговором об авангарде, обменялись тостами за хозяев и за гостей. Налили по третьей. Нам предложили взять ещё по куску рыбы, все вежливо отказались. После салата и сыра об искусстве забыли. Прозвучало слово «перестройка» и несколько сопутствующих слов и имён.

– Что я об этом думаю? – я задумался. – Очень надеюсь, Россия вновь станет сама собой, какой была до революции.

– Монархией? – едко улыбнулся хозяин. – С новым царём?

– Дело не в монархии или республике. Конечно, государство должно быть сильным. Но главное – возрождение православия, русских традиций, народной души.

– Православие? Вы так думаете? – хозяйка удивлённо расширила глаза.

– Искренне. Остальное для России второстепенно. Будущее покажет.

– Ну, да. Пожалуй, – Филипп задумчиво кивнул.

Наступила тишина. Хозяин поиграл на свету резным бокалом, допил последний глоток и загадочно сверкнул на меня глазами:

– Хотите, я покажу вам наше общее будущее?

– Не понимаю? Наше с вами?

– Да, и наше с вами тоже, – он хмыкнул, поднялся из-за стола, поманил всех к узкому комоду со множеством плоских ящичков, выдвинул один из них:

– Смотрите!

Внутри оказалось три десятка мелких ячеек с пробирками величиной в мизинец. Ко всем были приклеены крошечные этикетки.

– Каждая из пробирок содержит определённый, искусственно созданный запах. Всего в ящиках их около пятисот.

– Запахов духов?

– Вовсе нет, – хозяин квартиры и комода насладился моим недоумением. – Самых разных запахов, которые нас окружают: пищи, напитков, душистого мыла, цветов, морского воздуха… Вот здесь, например, запах жареной рыбы. Попробуйте!

Я потянул ноздрёй из пробирки и действительно почувствовал тот самый запах. Затем нам дали почувствовать запахи кофе, сирени, хлеба, свежей травы и предоставили свободу выбора.

– Вполне приличное бордо! – вертел в руке пробирку Филипп и качал головой.

В углу ящичка между морских запахов покоилась пробирка «Чёрная икра». В груди ёкнуло: «Неужели и до неё добрались?» Точно – бесцветная жижица пахла икрой.

– А это? Угадайте, что это? – открывал свои сокровища хозяин.

– Неужели… куриный жюльен? – Брижит понюхала и огляделась в полном восторге. – Я его недавно готовила!

– Браво! Куриный, но с грибами, – послышалось уточнение.

– Фантастика! – Филипп вернулся к столу, вслед за ним остальные.

– Мы можем создавать любые запахи. Любые! – хозяин плотно задвинул ящички комода. – Понимаете, какое будущее нам открывается? Быть может, возникнет новый вид искусства. Композиторы запахов начнут создавать из них мелодии, симфонии, аккомпанемент к театральным спектаклям… Да что угодно!

За десертом я попытался пошутить:

– Этот вишнёвый мусс настоящий или?…

Хозяйка сверкнула улыбкой:

– Вы уже засомневались!

– Ну, да. Вдруг никакой вишни в нём нет.

– Валери, – укоризненно начал Филипп. – Ты боишься, что весь наш ужин, включая вино, был химическим чудом?

– Нет, но… всё возможно, – посмотрел я на хозяина.

– Не сейчас. А в будущем, почему нет? Улучшить запах дешёвой еды, исправить вкус консервов, создать небывалые ароматы. Ничего плохого в этом не вижу.

На обратном пути мне объяснили, что хозяин квартиры работает руководителем лаборатории при каком-то пищевом концерне. Очень богат, сделал какие-то открытия. К тому же верующий католик.

– Ну, если верующий, сможет остановиться, – размышлял я вслух. – Но другие-то не остановятся. И что тогда?

Ответ пришёл спустя три десятка лет. Неслышный, но ужасающий. Предчувствия не обманули. Возникла власть неведомых «мастеров» над двумя из пяти человеческих чувств. И вместе с нею тысячи фальсификатов: ароматизаторов, усилителей вкуса, консервантов. К ним добавились пищевые красители. Эта власть не стала новым видом искусства, соединилась с господством пищевых заводов и массмедиа над людьми, превратилась в зловещую силу. Теперь ничего не стоит «изготовить» мясо, рыбу, птицу из сушёных насекомых и продавать под видом настоящих. Свободным у человека осталось лишь осязание. Язык прикосновений, на котором с рождения начинает говорить с нами жизнь и посылает свои последние знаки, когда всё остальное уже потеряно.