Текст книги "Быть русским"

Безвременье

Люди вокруг переходили на корейскую лапшу «Доширак» и подкрашенную сухую колбасу под названием «салями». Так было проще: есть как все и не думать о последствиях. Я покупал самые дешёвые овощи, а по выходным открывал банку селёдки. На толкучках возле метро торговали квашеной капустой, и она заменяла мне гниловатые магазинные фрукты. Качество я определял по лицу продавца и выражению глаз, потом пробовал на вкус и ошибался редко. Нужда обостряла чутьё.

По дворам на городских окраинах выли и бегали стаи диких собак, с яростным лаем нападали на одиноких прохожих и загрызали насмерть. Из холодной, голодной, мрачной Москвы в квартиру наползали кошмары. То днём, то вечером кто-то звонил, представлялся «техником из ЖЭКа» или «инспектором» и грозно требовал открыть дверь. Я затихал и не отвечал. Эти люди нечего не ломали, накричавшись, шли дальше по лестничной клетке, подлавливая простаков. Соседи рассказывали, что в квартиры доверчивых жильцов вламывались громилы со звериными лицами, пугали, заставляли подписывать какие-то протоколы и платить «штраф за нарушение». На пустынных улицах можно было лишиться денег, вещей, здоровья и даже жизни. Особенно опасными были полицейские: прежних давно разогнали, новых набирали из тюрем. Им мало платили, и они кормились, как могли. Грабили пьяных, останавливали людей для «проверки документов», вели в участок и там безжалостно обирали.

Шла вялая гражданская война между народом и бандитской властью. Наверху людей ломали через колено, непокорных сносили под корень. Внизу из населения высасывали всё что можно, не трогали лишь самых нищих, незаметных как трава. Таким стал и я. Одевался «как все», деньги прятал дома, как некогда самиздат, а мелочь, что носил в карманах, готов был при случае безропотно отдать. Знакомый русский американец Михаил Щербинин как-то посоветовал:

– Чтобы избежать неприятностей, ньюйоркцы носят наготове двадцать долларов и при встрече с опасным человеком тут же предлагают: «Кажется, у вас неважное настроение? Возьмите и сходите в бар, развейтесь». Помогает, проверено.

Использовать эту хитрость мне, к счастью, не пришлось.

К концу 1993 года жизнь московской интеллигенции превратилась в островную. Каждый искал своё убежище: дома, в кругу друзей, в церкви, на работе, на немногих выставках или спектаклях. Для меня островком человеческой жизни стал Музей-квартира Ф.М. Достоевского на Божедомке. Это место обошли стороной погромные 1990-е годы, когда в стране принялись с чудовищной силой рушить, извращать и замазывать грязью всё великое, настоящее. Раз в год 11 ноября, в день рождения писателя, директор Галина Борисовна Пономарёва собирала знакомых и друзей на литературный вечер. Где она находила деньги, чтобы печатать изящные приглашения, которые приходили по почте словно из прошлого? В бывшей гостиной Фёдора Михайловича собирались два десятка полуголодных, оглушённых происходящим москвичей. Всех ждала беседа с писателями, литературоведами, артистами. Читали отрывки из Достоевского и стихи, музыканты исполняли его любимые произведения.

После выступлений Галина Борисовна, сверкая выразительными карими глазами, приглашала всех в столовую писателя, где был накрыт большой круглый стол, и угощала всех из музейной посуды чаем с директорским пирогом. Разговор продолжался во время тихого пиршества. Она отчаянно рисковала, превращала музей в домашний салон и на один вечер становилась его хозяйкой. Но как это было славно! Гости чувствовали себя современниками гения, почти его знакомыми, и – просто русскими людьми. Злая сила на время обратила их в «советских», но стоило вглядеться в чью-то безбожную душу, и навстречу тебе прорывалось затаённое взыскание смысла бытия. Одним из самых запоминающихся стал разговор с Валентином Семёновичем Непомнящим о Пушкине, вере и России. Мы ощущали себя внутренними эмигрантами в стране, которую вновь украли у народа.

В 1992 году, в один из таких вечеров я познакомился с писателем Олегом Васильевичем Волковым. Седовласый рослый человек с обликом великого князя рассказывал о книге воспоминаний «Погружение во тьму». О пяти ссылках в Гулаг, где он провёл больше четверти века, о том, как выйдя на свободу, продолжил борьбу – за сохранение памятников культуры, защиту природы и человеческого достоинства. В конце вечера, уже в прихожей я решился задать ему тягостный, терзающий вопрос:

– Россию опять «погружают во тьму». Вы не раз выплывали из пучины, а тут топят целый народ. Что делать? Мне, всем нам?

Спокойные серые глаза чуть вспыхнули:

– Хорошо, давайте поговорим. Не сейчас, заходите на днях в гости.

Тут удивился я – неожиданной и бесстрашной простоте бывшего зэка. Конечно, людей он давно понимал с первого взгляда. Называя адрес, Олег Васильевич ухмыльнулся:

– Безбожный переулок, 16. До революции его называли Протопоповским. Запишите телефон и предупредите, когда придёте.

Через неделю миловидная женщина средних лет приоткрыла дверь в квартиру, кивнула и проводила вглубь.

– Олег, это к тебе! – тронула дверь кабинета.

В большой комнате, обставленной в старинном духе, глаз ухватил библиотечные шкафы по трём стенам, большой резной письменный стол. Оглядываться по сторонам я не осмелился. Олег Васильевич доброжелательно кивнул и без улыбки указал на кресло перед собой:

– Вы спросили, что нам всем делать? Это ведь каждый для себя решает, – и вскинул на меня острый взгляд. – Расскажите немного о себе.

В две минуты я перечислил самое главное. Собеседник едва заметно кивал, будто оценивая мои слова. Под конец я признался:

– Вернувшись в Россию, не могу прийти в себя. Кому нужны мои исследования, если страна гибнет. Выживет ли она? Как помочь ей выстоять?

Крупная седая голова чуть наклонилась. Волков отвёл взгляд на старинные настольные часы, над которыми, отбивая такт, летал взад-вперёд золотой шарик маятника. Посмотрел на меня:

– Россия выживет и на этот раз. Уверен всей душой, – он помолчал. – Чтобы принести ей пользу, каждый должен заниматься тем делом, к которому есть призвание и способности.

– Значит, нет никаких общих дел?

– Есть. Они складываются из усилий каждого. Надо понять свой дар и следовать ему. Умнее ничего не придумать, в этом моё глубокое убеждение.

Я задумчиво покусал губы и понял, что всё стало на свои места. Впредь меня не соблазнят никакие иностранцы, ассоциации, организации.

– Да, именно так. Очень вам благодарен, – я кивнул и поднялся:

Олег Васильевич проводил до входной двери, пожал руку и вдруг улыбнулся:

– Звоните, не пропадайте!

Подошла Маргарита Сергеевна:

– Да-да, не стесняйтесь! Заходите в гости.

Несколько раз я наведывался к Волковым, подарил Олегу Васильевичу статью «Краса всесветлая». Меня угощали чаем, слушали рассказы о славянских древностях, о русском языке. Наше знакомство испортила дочь Ольга. Капризное и легкомысленное существо лет двадцати, жертвой которой мне вовсе не хотелось стать. В мае Маргарита Сергеевна неожиданно позвонила, пригласила к ним на дачу в Переделкино. Я замялся и тут же понял, что ехать нельзя. Испугался стремительной несвободы, которая обрушилась бы на меня, перечеркнув все мои замыслы и самое главное – поиск себя внутри творчества, между историей и литературой. В то время мне так легко было в этом помешать и так трудно помочь.

В июле 1994 года Александр Солженицын вернулся в Россию из Америки. В конце октября, выступая в Государственной думе, он бросил в лицо «ельцинско-гайдаровской» власти обвинения в преступности «безрелигиозного либерализма», в отказе от «создания демократической России ради радикальных экономических реформ» за счёт «того самого народа, нравственное достоинство и само благосостояние которого» власти «растоптали во имя «шоковой терапии»…» Писатель рассуждал о «свободной христианской России», как единственно возможном типе государства и общества, о непременной «секулярности» власти, единстве христианских церквей. Его экуменические идеи вызвали недоумение, обличения властей били в пустоту. Постсоветская мафия не воспринимала призывов к совести, ей овладел садизм обладания страной-жертвой.

Солженицын умолчал «с высокой трибуны» о расстреле Белого дома. Борец за свободу и обличитель коммунистических диктатур СССР, Китая, Камбоджи, Вьетнама и прочих не посмел открыто почтить память народных депутатов, убитых на Пресне вместе с противниками либеральной диктатуры. А ведь в сентябре 1993 в Вандее Солженицын вспоминал жертв восстания французских крестьян в 1793 году и Тамбовского восстания начала 1920-х. Он молчаливо признал кровавый беспредел Ельцина и олигархов из его окружения, а в 1998 году написал про «Россию в обвале», за который также был в ответе. В том же году писатель шумно отказался от ордена св. Андрея Первозванного, но тихо принял от Ельцина государственную дачу в подмосковном Троице-Лыково. Постсоветский Солженицын не сумел «жить не по лжи» и постепенно сник. Мог бы стать защитником действительно свободной России, но остался борцом с мёртвым большевизмом и невольным союзником «либеральных большевиков».

Грустная встреча произошла в начале 1994 года с историком-славистом Александром Ивановичем Роговым. На истфаке МГУ я зачитывался изданной им книгой «Музыкальная эстетика России XI-XVIII веков», слушал его лекции по культуре славян. Вновь увидел Рогова через пятнадцать лет в коридоре Института Славяноведения на девятом этаже академической высотки у Москва-реки. Представился, протянул оттиск статьи «Солнечное коло восточных славян» из январского выпуска журнала «Наука и жизнь».

– Только что в Отделе этнолингвистики у Светланы Михайловны Толстой я сделал сообщение по поводу этой реконструкции. Возражений не было, одобрений тоже. Но это понятно: они этнографы, лингвисты, работают с полевыми исследованиями, а у меня культурология.

Александр Иванович молча кивнул, мельком пролистал публикацию, сощурился мне в переносицу и предложил:

– Заходите в гости. Я прочту статью, тогда и поговорим. Скажем, через неделю.

Голос глушила усталость, глаза смотрели тепло и потерянно. Через несколько дней я оказался в просторной квартире знаменитого генеральского дома на бывшем проезде Серова, вскоре переименованном в Лубянский. Окна выходили на Ильинский сквер и бывшее здание ЦК КПСС. Всё в кабинете – стол, бумаги, книги, кресла, ковёр – казались давно заброшенными. К тишине примешивалась пыль, к дневному свету – запах сигаретного дыма, наши голоса гасли в стойком беззвучии. Было ясно, почему я здесь оказался. Меня пригласили в тяжёлое, изнуряющее одиночество, где мне ненадолго отвели место.

– Да, статья по-своему замечательная, хотя не может считаться строго научной. Вашу гипотезу трудно доказать.

– А опровергнуть?

– Тоже трудно. Вы попали в зазор между частичным историческим знанием и полным незнанием.

– Значит, исследования русской архаики – это путь в тупик?

– К сожалению, на мой взгляд. Не огорчайтесь, нужно признать, что у современной славистики нет инструментов для изучения дописьменной истории. На археологию мало надежды, на этнографию не осталось почти никакой.

– А язык? Исследования Трубачёва, Топорова, Ивáнова? Топоров говорил мне о важности изучения архаического календаря, желал успехов. Выход из тупика, мне кажется, в совместном исследовании архаики средствами смежных исторических дисциплин.

– Согласен, так и нужно двигаться. Я тоже желаю вам успехов. Если у русской науки есть будущее, познание прошлого продолжится. Но сейчас, вы же видите, что вокруг творится.

Разговор рассыпался. Мы одновременно направились в прихожую. В проходной комнате я заметил горящую лампадку под иконой и остановился.

– Мама недавно скончалась. Скоро сорок дней будет, – проговорил Рогов, будто сам себе.

На улице мне передалось его подавленное состояние. На глазах главного редактора журнала «Славяноведение» рушился славянский мир. Этот неустанный созидатель задыхался от бессилия. В те годы у всех, кто любил Россию, каждый день темнело в глазах от боли за страну, меркло её будущее. Сын боевого генерала, Александр Иванович проиграл свою битву, потому что оказался очень одинок. Через полтора года он ушёл из жизни.

Меня одиночество спасало. Я углубился в русскую праисторию, жил впроголодь, словно монах в миру. Месяц за месяцем просиживал в любимой Историчке, а вернувшись домой, до полуночи собирал в единый текст выписки из книг и свои заметки. Обложившись словарями, погружался в смысловые глубины русского языка, проверял и дополнял Фасмера Срезневским и Далем, греческими и латинскими соответствиями древнейших русских слов. Всё очевиднее становилась связь языка и древнего орнамента, «первослов» древней веры и священных знаков: косого креста, шестилучевой звезды, пламевидного лепестка – в круге или вне круга. Я отыскивал их в домовой резьбе и церковных росписях, на военных доспехах и женских украшениях, северорусских вышивках и народной одежде. Числовая символика совпадала с календарной и священным счётом «девятами» и «сорокáми».

Тогда я открыл для себя развлечение – вечерние прогулки по берегам Яузы. В то время они всё ещё оставались полудикими. Зимой тонули в ночи, и снежная тропка петляла в окружении собачьих следов. Летом и осенью на них вздымались до пояса дикие травы, цвели, шелестели, цеплялись колючками, проваливались в реку. Выше шли пологие склоны, разделённые самодельными заборами на крохотные участки. Вольные огородники выращивали там зелень и овощи, а дикие собаки яростно охраняли их незаконные владения. Я носил с собой куски хлеба, и меня они считали за своего, наподобие сторожа или обходчика. Там можно было думать ни о чём, смотреть на облака и тусклые звёзды, слушать хруст снега и знойное жужжание мух, отыскивать мелкую малину, собирать цветущий краснотал. И на час забывать о Москве и квартире в десяти минутах от сокровенного столичного захолустья.

Несмотря на недоверие знакомых учёных, я всё решительнее устремлялся в непознанное прошлое. 20 февраля 1995 года с докладом «Космология древних славян в предхристианскую эпоху» пришёл на семинар «Культура Древней Руси» в Секторе Древнерусской литературы ИМЛИ. Статья «Краса всесветлая» была расширена и дополнена реконструкцией дохристианского солнечного календаря. Заседание в зябком зале на втором этаже собрало с десяток литературоведов-древников. Меня милостиво слушали, оживая от привычной безнадёги. Пища для ума, которую я принёс с собою, восполнила недостаток обычной пищи. Меня даже пригласили на скромное чаепитие с вязким импортным печеньем из ближайшего киоска.

– Поразительно, вы не использовали в докладе ни одного письменного источника! У нас такого ещё не бывало! – усмехнулся завсектором Анатолий Сергеевич Дёмин.

– Нет, как же? Ссылался, на «Повесть временных лет», на словари русского языка, все, какие есть, от Даля и Срезневского до Фасмера, словари праславянского, народных говоров. Из текстов всё давно выудили, но понимания древнерусской веры и культуры это не прибавило.

– Согласен, какие-то искорки вы схватываете, но древнерусскую тьму кромешную они не освещают! Тем не менее, желаю вам успехов.

Приходилось отшучиваться:

– Если глаза привыкнут, можно кое-что и в темноте увидеть.

Завершилось чаепитие мирно и даже задушевно. Наверное, меня посчитали безвредным чудаком из прошлых времён, ещё не разъеденного разочарованием учёных-текстопоклонников. Я имел в виду будущую науку, которая непременно возникнет: академическое россиеведение. И вот, спустя три десятка лет, такое направление в исследованиях стало проявляться вместе с потребностью в понимании истинных, а не «летописных» истоков русской цивилизации, в постижении её архетипов.

Во Французском консульстве визу мне обещали выдать не ранее апреля, но могли и задержать, и отказать мне без объяснения причин. Продолжая работу об «архаическом мифе» русского авангарда, я жил в раздумьях и готовился к худшему: если в визе откажут, придётся вживаться в московскую жизнь, чего бы это ни стоило. В годы всеобщего бедствия отчётливо проявились три последние точки опоры, без которых человек умирает: здоровье, жильё и работа (или сбережения). Теряется хоть одна, и наступает медленный или быстрый конец. Вера и воля, родственники и друзья могут его лишь отсрочить. В прежней жизни к ним добавлялись бесплатное лечение, пенсии, семейные пособия, кому-то помогал тёплый климат. Но государство рушилось, рабочим месяцами не платили зарплату, старикам – пенсии, бедные и безработные голодали, одинокие, больные и нищие умирали.

Голодал и я. Хватался за любую возможность заработать. Продавать мне было нечего. Мои статьи были не нужны, никому кроме меня. Дрожь прокатывалась по спине при мысли всё бросить, стать литературным бомжем и строчить с утра до вечера «скрипты» по мутным ценам: фэнтези, детективы, любовные истории. В издательствах и журналах платили по договорам только «своим» – сущие гроши, для выживания. В штатные сотрудники и вовсе было не попасть. И тут меня ошеломил и озадачил внезапный звонок литератора Виктора Давидовича Пекелиса в конце февраля. Когда-то мы встречались в издательстве «Молодая гвардия», не виделись лет пятнадцать. Как он отыскал мой телефон, осталось неизвестно.

– Вы ведь историк, искусствовед, – начал Пекелис. – Я готовлю к печати по заказу Центрального банка России большой, хорошо иллюстрированный сборник «Всё о деньгах России». Предлагаю вам написать статью «об эстетике денег в России» с появления государства до наших дней. Объём один печатный лист, срок два месяца, гонорар сто долларов, но после выхода книги из печати. Согласны?

Я чуть помедлил:

– Очень трудная работа, никогда этой темой не занимался… Я всё же соглашусь, деньги мне сейчас очень нужны, – меня охватил радостный страх. – А можно вас попросить выплатить гонорар сразу после сдачи статьи?

Тут задумался Пекелис.

– Не уверен. Но если ваш материал понравится редколлегии, попробую договориться.

– Хорошо. Сегодня же начинаю работу!

– Вот и отлично! Запишите мой телефон. В конце апреля жду звонка!

Забросив все дела, я почти месяц собирал материалы, прочитал в Историчке десятки книг, собрал ворох выписок и заметок. Ещё недели две с утра до вечера писал, переписывал и перепечатывал текст. В конце марта он был завершён и снабжён списком иллюстраций. Получилось чуть больше печатного листа. Обзор шёл от златника князя Владимира и «корабельника» Ивана III до золотого червонца Петра I до серебряных советских полтинников, от ассигнаций начала XIX века в стиле ампир и великолепных банкнот предреволюционной России, до купюр Временного правительства со свастикой в центре и послевоенных сторублёвок до первых постсоветских дензнаков. Пекелис помолчал в телефон:

– Что ж, очень хорошо! Но я в нумизматике ничего не понимаю, к статье требуется приложить отзыв специалистов. Потом я её посмотрю, тогда можно будет говорить о гонораре.

Возражать было бесполезно, и я приуныл. К этому времени у меня закончились почти все рубли и съестные припасы. В морозилке хранились три банки «гуманитарной» немецкой тушёнки, купленной на толкучке осенью 1992-го. Я приготовил подобие обеда из всего, что оставалось, и пока глотал куски варёной свёклы и грыз сухари, запивая чаем, решил, что получить рецензию можно попытаться в Отделе нумизматики Исторического музея. Но согласятся ли там дать её «человеку с улицы», и какая она будет? С невесёлыми мыслями я добрался до служебного входа в музей, узнал у дежурного милиционера внутренний телефон отдела и позвонил. Ответил женский голос, меня выслушали, на вопрос, кто я и какую организацию представляю, у меня был заготовлена весомая фраза:

– Центральный банк России!

Через несколько минут к проходной спустилась миловидная девушка, кивнула и пролистала статью.

– Искусство денежных знаков России. Интересно, мы вашу статью посмотрим. И всё же как вас представить начальству?

– Историк, искусствовед, закончил истфак МГУ.

– Хорошо, позвоните через неделю.

Утром наступил день голодных метаний. Никогда не любил я мучиться сомнениями и колебаться. Предпочитал действовать, следуя интуиции и надеясь на провидение. В самые трудные дни их двухголосие звучало по ночам и наяву, в церкви, городе, чистом поле. Я решил испытать судьбу. Обменял тридцать неприкосновенных швейцарских франков: 30 тысяч рублей – десятая часть средней московской зарплаты. Купил хлеба, риса, подгнившей магазинной капусты и моркови. Дома открыл одну из банок заграничной тушёнки, выбросил голубой жир и опрокинул содержимое в кастрюлю. Чтобы не отравиться, долго варил, снимая подозрительную пену. Попробовал ложку бульона. Вкус показался приемлемым. Выждал четверть часа, хлебнул ещё одну.

С этого незабываемого ужина – суп с рисом, капустой, морковью и тушёнкой – началась и длилась полтора месяца немыслимая жизнь. Через неделю в Историческом музее меня поджидала головокружительная радость. После моего звонка в проходную спустилась женщина лет семидесяти, улыбнулась сквозь очки в тяжёлой оправе и пожала руку:

– Алла Сергеевна Мельникова, заведующая Отделом нумизматики! Ваша работа заслуживает полного одобрения. Вы написали прекрасный исторический обзор с охватом в тысячу лет. Поздравляю! Я предложила прочесть сотрудникам вашу статью в качестве примера, как нужно доступно и выразительно писать о денежных знаках разных видов и эпох. Вот мой отзыв с рекомендацией текста к печати! Если надумаете зайти к нам в гости, приезжайте с паспортом и звоните! Будем рады познакомиться.

На следующий день Пекелис пригласил меня в офис на Садовом кольце, недалеко от Смоленской площади. Прочёл отзыв, кивнул, быстро пролистал статью, кивнул ещё раз, увидел список иллюстраций, поднял на меня глаза и неожиданно заявил:

– Отличная работа! Но нам требуется ещё одна статья, о деньгах в русских народных обрядах. Я уверен, у вас получится. Сроки, объём и гонорар те же. Когда закончите, мы заплатим вам сразу двести долларов!

– Неужели нельзя хоть что-то получить сейчас? У меня почти нет денег.

– Нет, таковы условия! Советую согласиться, иначе придётся ждать гонорара до выхода книги.

Это был откровенный шантаж. Я вздохнул и покорно кивнул.

Бешеная работа заняла месяц. Статью «Деньги в народных обрядах и обычаях» объёмом в три четверти авторского листа я принёс Пекелису в конце апреля. На этот раз он не стал требовать рецензии, попросил позвонить через неделю.

– Статья хорошая, я вами доволен! Но оплата не от меня зависит.

– Виктор Давидович, умоляю вас! Я старался изо всех сил. Поймите, я собираюсь ехать на учёбу во Францию! Мне там эти деньги позарез будут нужны. Пожалуйста, помогите!

– Ну, хорошо. Я переговорю с руководством, позвоните завтра около полудня!

На мой звонок последовало краткое:

– Приезжайте! Вопрос решён.

За мой гонорар никакой расписки он не потребовал. Вынул две хрустящих банкноты из бумажника и положил на стол. Стало понятно, что заплатил он из своего кармана, можно было догадаться, что за две мои статьи сам он получил куда больше.

К маю я исхудал и, чтобы не заболеть цингой, по утрам уже не раз наведывался в одичавший Ботанический сад – две остановки на метро и четверть часа пешком. Бродил по безлюдным дорожкам, жевал свежие листки липы и кислицы. Грело солнце, пели птицы, томилась в весеннем тепле сырая земля и моя душа. Не было смысла нищенствовать в Москве. Раз уж на это намекнул старец Николай, нужно отправляться на Запад. Поверить Коньо, который пообещал вытащить меня из нантеровского тупика, и начать всё с нуля – в Нанси. Эти двести долларов я приберёг, чтобы поменять во Франции.

Дышать и жить стало чуть свободнее, швейцарские франки можно было не слишком жалеть. В отделе нумизматики Исторического музея меня встретили необычайно радушно, показали библиотеку, несколько средневековых монет, и Алла Сергеевна предложила:

– Мы сейчас занимаемся раскопками в Кремле. Если желаете вживую глянуть на наши находки, сотрудницы отдела вам всё покажут и даже дадут их потрогать. Да, девочки!

Девушек оказалось двое. Меня провели в Кремль, в сводчатом помещении нижней части колокольни Ивана Великого подвели к длинному столу с россыпями крошечных монет.

– Смотрите! Это клад середины XVII века. Тут у нас медные и серебряные копейки!

Я брал из их пальцев и разглядывал блестящие чешуйки:

– Это такие на рынках той эпохи люди носили во рту вместо кошелька?

– Ну да! Серебряные носили, чтобы не потерять. Серебро оберегом считали… – девушки довольно улыбались, одна из них поманила меня пальцем к дальнему краю стола и развернула бумажку: – Вот, две золотых наградных монетки Михаила Фёдоровича, их «чешуйками» называют. Довольно редкая находка!

– А можно потрогать?

– Можно! Только не глотайте!

Мы рассмеялись. Единственный раз в жизни я разглядывал на своей ладони одну за другой невесомые драгоценности.

– Это копейка! А это деньга, она чуть больше!

Знакомство с археологами и нумизматами прервалось с моим отъездом, а запомнилось на всю жизнь.

Очередь во французское консульство состояла из людей, отвергнутых постсоветской жизнью. Ещё лет пять назад похожие вереницы выстраивались в театральные кассы и на самые шумные выставки. Как и тогда, мы составляли списки очерёдности, каждое утро устраивали переклички, боролись с хамами, которые рвались вперёд без очереди. Теперь лица людей всех возрастов и национальностей разительно изменились. Свой билет в другую жизнь люди ждали с тревогой. Отчаявшиеся, испуганные, решительные до одержимости, они сделали окончательный выбор. Вряд ли всем им застилал глаза розовый туман, я же вовсе не мечтал во что бы то ни стало «уехать из России», желал лишь «приехать во Францию» и продолжить учёбу. Как и где стану жить потом, я не думал, знал лишь, что в Москве остаются мой дом, мама, друзья и корни моей жизни.

Судьба моя определилась в одночасье, по неслышному небесному щелчку. 13 апреля мне выдали Шенгенскую визу на двухмесячный срок – до конца июня. Денег на авиабилет и первые расходы во Франции едва хватало, заработать в Москве ещё что-то возможности не было. По дороге домой меня остановила ошеломительно простая мысль. Наскоро проглотив полунищенский обед, я вновь устремился в центр с загранпаспортом, дипломом истфака и пачкой парижских и женевских фотографий. В одном из тверских переулков попалась на глаза долгожданная вывеска. Я поднялся по затоптанной лестнице на третий этаж, прошёл по длинному коридору и постучал в дверь с табличкой «Турагентство». В крохотном бюро на меня вопросительно глянули одна за другой две усталые немолодые женщины:

– Вы какой тур желаете приобрести?

В течение десяти минут их лица поменяли множество выражений. Я рассказал про себя, выложил на стол содержимое портфеля и предложил взять меня на работу одноразовым гидом:

– Как это? – женщина откинулась в кресле с облезлыми подлокотниками.

– Понимаете, у меня шенгенская виза, но нет денег, чтобы добраться до Франции и заплатить за учёбу в университете. Если вы согласитесь, чтобы на обратном пути я довез группу только до французской границы и остался внутри страны, я согласен на любые условия. Составить программу тура по франкофонной Европе могу за неделю.

– Неожиданно… интересно, – женщины переглянулись, внимательно пересмотрели документы, фотографии и одна из них начальственно улыбнулась:

– Что ж, думаю, это возможно. Приносите вашу программу. Но учтите, Швейцария сразу отпадает, она вне Шенгена.

На несколько дней я засел за карты и путеводители. Составил программы «Блистательный Париж», «Русский Париж» и «Недорогой Париж» для автобусных экскурсий и придумал ещё одну «Православная Франция» для паломников. Приложил к ним самодельные карты с разными маршрутами. Всё это оказалось ненужно, турагентство предложило мне свою двенадцатидневную программу. Так я скоропостижно стал гидом и сопровождающим группы в турпоездке «Вся Европа»: Варшава, Кёльн, Брюссель, Париж, Лион, Марсель, Канны, Ницца, Монако, ночной автобусный прыжок в Люксембург, Страсбург и Мец на границе с Германией. Мне полагалось бесплатное проживание, питание и ежедневные двести франков на карманные расходы. Всё складывалось великолепно, появилась возможность бесплатно, пусть и на месяц позже начала действия визы, приехать в Париж и договориться с Коньо о записи в университет.

За месяц до поездки я написал короткое письмо Андрею: «Давай повидаемся. Как с тобой можно связаться? Можно ли будет у тебя или кого-то из твоих знакомых остановиться на неделю, чтобы всё уладить с записью в Нанси? Не хочется писать о тяжёлом абсурде нашей жизни в «Москве». Ты, конечно, догадываешься, какой зловещий смысл имеют эти кавычки: мы все тут существуем словно закавыченные, потерявшие сущность, отправленные за скобки. Эта жестокая ссылка в никуда мягче ссылки в Гулаг. Но кто бы знал, что настоящее и будущее русской культуры будет сведено к ряду мелких примечаний в конце её великой истории. Думаю, ты не удивишься и кратким итогам моего трёхлетнего пребывания в родном городе: я лишился всех надежд на будущее, на «земное счастье», затем денег и работы, а в минувшем декабре похоронил отца. В долг. Рассчитался лишь пару недель назад. Вот так».