Текст книги "Быть русским"

Русские в городе

В начале 2000-тысячных продолжились «дипломатические ухаживания» России за Европой. Надежды на взаимность не было, тем не менее, кто-то упорно пытался повторить «удачный советский опыт». Под католическое Рождество 2003 года в центре Кана безуспешно прошла «Русская ярмарка». Кричащая немощь бывшей сверхдержавы – матрёшки, водка, балалайки, продавщицы в нарядах снегурочек, продавцы в косоворотках и шубах – вызвали приступ похоронной тоски. Ещё сильнее она охватила в сентябре того же года, когда в городском Выставочном парке прошла десятидневная Международная ярмарка, на ней почётным гостем опять оказалась Россия. От глумливости зазывных буклетов сводило скулы: на обложке игрушечные купола Василия Блаженного, – разумеется, без крестов, – посреди них голова матрёшки и кремлёвская звезда. В издевательски-дурашливом «французском стиле» посетителям опять предлагали «водку, икру, шкатулки, матрёшки, шапки, вышивки – саму русскую душу».

Городские зеваки давно были приучены раз в год развлекаться на ярмарке, посвящённой очередной иностранной гостье, но тут их пригласили «в страну дураков». У моего недалёкого соседа по улице что-то щёлкнуло в мозгу, он приклеил пёстрый стикер с гроздью куполов на свой мусорный бак и победно выставлял его раз в неделю перед домом. Он знал, что в соседнем живут русские. Проходя мимо в первый раз, я встретился с ним взглядом, равнодушно кивнул, не удержался и едва слышно шепнул по-русски: «Ублюдок!» Кольнуло: неужели Россию ждёт участь этнографического заповедника в духе избяного музея «Александровка» в Потсдаме? Года через два соседу забава надоела, и наклейка исчезла.

По учению Юнга, острый кризис выталкивает на поверхность жизни коллективное подсознание. Проходя мимо дома этого ничтожества, я ловил себя на мысли: а если вдруг тряхнёт преуспевающую Францию, что полезет из её нутра в сторону «дикой России»? Предчувствия у меня зрели горькие. Французы неистово лгали себе и другим, поддерживая «маленькую гордую Ичкерию» и «несчастных косоваров», слушали рассуждения журналистов о «русской мафии», «пьяном Ельцине», «нищете и варварстве» России, о «харизматичном» генерале Лебеде, «любимце русского народа», и так далее.

Более всего культурному сближению двух стран мешали чиновники и журналисты – самодовольные и невежественные с французской стороны, безмозглые с российской. Чтобы понять друг друга, требовались искренность, знания и желание, тогда кое-что получалось. Ирина пыталась, как могла, наводить мосты между двумя странами. В декабре 2005 года, действуя от имени Русской кафедры, организовала в университете вместе с агентством РИА-Новости фотовыставку «Россия – Европа: между известным и неведомым». Её открыл посол России Александр Авдеев и даже выступил перед студентами и профессурой с докладом «La Russie et l’Union Éuropéenne (Россия и Европейский Союз)». В двухсотлетнюю годовщину Отечественной войны 1812 года жена провела в Международную научную конференцию и устроила в главном университетском амфитеатре концерт петербургской пианистки Галины Жуковой. Программа исподволь примиряла две великие культуры: звучали Увертюра «1812 год» Чайковского, вальс из «Войны и мира» Прокофьева и этюды Дебюсси.

Весною 2019 года Консерватория и Русская кафедра провели под началом Ирины литературный и музыкальный праздник «Вокруг русской сказки». Из Парижа приехала известная рассказчица Даниэла Вандергухт, младшеклассники часа три слушали по-французски русские сказки в её исполнении с аккомпанементом на фортепьяно и переодеваниями. Весь вечер звучали отрывки из «Жар-птицы» Стравинского, «Баба-яга» Чайковского, «Снегурочка» Римского-Корсакова, что-то из Метнера и Глазунова. Но время надежд на культурное сближение иссякало. Из-за Атлантики на Европу неслись всё более свирепые ледяные ветры.

Многие среди старой, новой и новейшей эмиграции Кальвадоса собирались по воскресеньям и праздникам в пригородной церкви Сергия Радонежского. В начале 1930-х годов владелец металлургического завода в Коломбеле, пригороде Кана, возвёл её для православных рабочих – бывших солдат и казаков. Последние домны и градирни закрытого предприятия ещё высились неподалёку от храма. Я разглядывал простецкие росписи, тщательную славянскую вязь на стенах, рушники на особо почитаемых иконах и чувствовал себя в русском селе. Пели нестройно и уныло в несколько жидких голосов, но… по-французски. Последний священник, служивший на церковнославянском, отец Владимир Голунский, скончался за несколько лет до нашего приезда в Нормандию, и русский приход начал таять. Осталась без присмотра собранная эмигрантами замечательная приходская библиотека в три тысячи томов 1920–1980-х годов. Рукописный каталог удивлял красивым старинным почерком, а корешки книг плесневели в сыром, холодном церковном домике с подтекающей крышей.

Года три на всех службах появлялась улыбающаяся принаряженная старушка Вера Николаевна Кириллова. В кабинет к её сыну, врачу-терапевту, я заходил раза два за советом, но знакомство не состоялось. Серж Кириллофф улыбнулся на моё русское приветствие, что-то ответил, перешёл на французский и рассказал про своего друга детства, врача Жака Сибирёфф. Он жил неподалёку и принимал пациентов на первом этаже добротного векового особняка. К нему я тоже заглянул, попросил выписать пустяковый рецепт, мы поговорили про натуропатию, про знакомых эмигрантов. Русского он почти не знал, матерью-француженкой был крещён по католическому обряду, зато с юности пристрастился к игре на балалайке и мандолине. Вера Николаевна часто зазывала меня на чай, плывущим голосом пыталась петь русские песни, ей безуспешно помогала двоюродная сестра. Я улыбался и вежливо отказывался присоединиться. Однажды в гости к ней пожаловал Жак Сибирёфф с мандолиной. Сыграл «Комаринскую», на второй мелодии запутался, махнул рукой и обернулся к накрытому столу. Разговор с ним вели по-французски.

– Эх, Жак! В молодости мы так славно собирались, пели по-русски. Весь дом был полон, – вздохнула Вера Николаевна.

– Да-да, а ты даже плясала! – он подмигнул и тряхнул её за плечо.

– Плясала! Вместе с Лёвой Чернобаевым, они с женой теперь далеко от Кана живут.

Вспомнилось, что в церкви со мной на чистом русском разговорился невысокий старичок и представился, назвав ту же фамилию.

– А в церковь Чернобаев всё же приезжает, мы с ним познакомились, – вставил я.

– Приезжает, да нечасто, на клиросе подпевает. Жена у него милая француженка, но не очень-то верующая, хотя в православие перешла.

Вера Николаевна перестала ходить в Сергиевскую церковь после отвратительного случая. 8 мая 2004 года состоялось торжественное открытие новой улицы рядом с храмом, она возникла после застройки жилыми особняками соседнего пустыря. Сын последнего русского настоятеля, Павел Голунский, добился от властей Колом-беля неслыханного решения. Впервые во Франции улицу назвали именем православного священника – Владимира Голунского. Ради этого события в пригород металлургов приехал посол России Александр Авдеев, его сопровождала небольшая делегация, два священника из Парижа и мэр Коломбеля. На русском кладбище у церкви Сен-Мартен отслужили литию и возложили памятный венок, затем направились в Сергиевскую церковь, но двери оказались закрыты. Принялись звонить настоятелю отцу Пьеру, старосте Дмитрию Минееву, его помощнику Илию Короткофф. Эти русоеды не уступили даже просьбам местного мэра. Под проливным дождём делегация постояла на паперти и отправилась на торжественный приём в мэрию, где послу вручили почётную медаль. Немыслимым хамством были оскорблены все, позор тут же всплыл на страницах местной газеты. Французы были шокированы, католики недоумевали: не пустить верующих в храм? Однако стыд испытывали не все, отец Пьер собрал приходской совет и отлучил Павла Голунского от причастия за «провокацию» и «политическое давление» на приход. Так в Советском Союзе исключали из партии. Бедный Павел слёг от обиды за покойного отца, за униженного посла и плевок в сторону всей русской эмиграции.

После этого события, из прихода ушли все старые эмигранты. В страхе потерять место, отец Пьер поспешил объясниться с архиепископом Сергием, главой русских приходов в Западной Европе. Будто оправдываясь, рассказывал всем, что получил от него «благословение» извиниться перед послом. Иначе он бы этого не сделал? Случившееся объяснял «частной инициативой Павла Голунского, который не согласовал её с приходом». Кричащая ложь не смущала настоятеля, но смутила меня.

Я оставил приход и через месяц получил от отца Пьера электронное письмо. По его словам, «посол России приезжал в Кан, чтобы приготовить приезд Путина на годовщину высадки союзников в Нормандии». Действительно, 6 июня 2004 года президент России приезжал на шестидесятилетие открытия Второго фронта и даже посетил мэрию Кана. Значит, настоятель с компанией действовали по наущению французских спецслужб? Иначе откуда у него такие сведения? Слежка гэбистов за верующими и за иностранцами меня не удивляла, тошнило от лицемерия: по словам настоятеля, «церковь не была закрыта для посла, она не была открыта», «позицию некоторых прихожан не стоит воспринимать, как антирусскую, многонациональность нашего прихода доказывает отсутствие ксенофобии». И это при том, что на все просьбы ввести в богослужение важнейшие молитвы и праздничные песнопения церковнославянском наряду с французским, отец Пьер однажды отрезал: «Мы во Франции!» Множество грузин, приехавших в Кальвадос, ни слова не понимали по-французски, но говорили по-русски. На них попросту не обращали внимания. Этот неправедный и слепой национализм поражал до глубины души, ведь для образованного человека чужая культура, другой язык являются богатством. С тех пор я перешёл в румынский приход, где служили на двух языках, а настоятель, чтобы привлечь русских, грузин, греков, сербов, просил их читать и петь важнейшие молитвы на своих языках.

Павел Голунский – добродушно-вальяжный, болезненно полный, вездесущий и вечно ото всех ускользающий эмигрант. Никто не знал источника его доходов. Он носил на лацкане добротного пиджака значок с литерой «L» и вполголоса многозначительно уточнял: «Лайонз Клаб». На визитке было отпечатано по-английски: «Поль Голунски. Руководитель Ассоциации судебных адвокатов Америки. Нью-Йорк, Вашингтон…» Лет пять спустя, Павел ещё раз увековечил память отца, на русском участке кладбища Сен-Мартен его стараниями был установлен бронзовый намогильный бюст протоиерея Владимира Голунского. Скульптор из России, священники из Парижа и друзья устроили торжественное открытие и отслужили молебен. Вся эта история показала, если русским эмигрантам не хватало такой же неколебимости, как у Павла, их начинали теснить русоненавистники.

После переезда в Кан русские встречались мне довольно часто, то в магазине прессы, куда я заглядывал за московскими газетами, то в городском турбюро, где оказались нужны гиды с русским языком. Какие-то начинания выходцев из России были вполне удачными. На весь город прославился ресторан «Калинка», открытый на одной из центральных улиц Леонидом Зелечонком, музыкантом и певцом из Иваново. Он играл на многих инструментах, мог прогорланить залихватскую песню под гармошку, прорыдать романс под гитару и спеть блатной шансон. Зал на шесть столиков никогда не пустовал, русские яства и водка бередили тело, а песни завораживали душу. Но Лёня страдал. Мы познакомились после того, как я зазвал к нему своих студентов на «языковой ужин». Лёня пригласил меня зайти на следующий день, угостил водкой и разоткровенничался:

– За студентов спасибо, зови ещё, но не в деньгах дело. Деньги я заработаю, – жгучие чёрные глаза вдруг повело в сторону. – Тоскливо здесь. В прошлом году приезжал я в Иваново – там каждый день праздник! Там меня любят, ценят, завидуют, мол, из Франции приехал, а мне сюда возвращаться тошно.

– Лёня! А почему вы меня угощаете, а сами не пьёте? – переходить на «ты» мне не хотелось.

– Я на таблетках, из депрессии месяц выходил.

Больные глаза остановились, округлились, пропитались несчастьем.

– Что ж вы в Россию не вернётесь?

– У меня тут сын учится на музыканта, виртуозом будет, я чувствую. Квартира, жена, правда, я с нею развёлся… Ладно. Это всё называется еврейская тоска, лекарств не существует.

Мы не сблизились по-настоящему. Я не знал, как помочь человеку, который нигде не находил себе места. Везде иностранец, везде одинок. Ресторан он в конце концов закрыл. Лет десять спустя мы столкнулись на улице и вновь разговорились.

– Я теперь уроки пения даю в центре искусств. Ну, это вроде районного дома культуры. Платят мало, но меня там уважают, ждут. Петь никто не умеет и никогда не научится, это понятно. Просто я там как-то успокаиваюсь.

Бурно развернулась и лет пятнадцать успешно действовала ассоциация «Давай». Неутомимая Надя, дочь учителей из Воронежа, не могла усидеть в доме скучного мужа-француза. В культурном центре на одной из окраин города устраивала театральные представления и детские спектакли на русском языке. Собирала вместе детей из русских, армянских, чеченских, грузинских семей. Вела группы русского языка для французов, а затем возила их по России, как переводчик и гид. В фойе перед залом после представлений собирались на коктейль десятки французов и выходцев из постсоветского мира, вскладчину приносили угощения, беседовали, учились говорить и понимать друг друга.

Там я познакомился с певцами из парижского ансамбля «Ладо». Создала его выпускница Московской консерватории Ольга Величкина. Народные костюмы, настоящие, а не магазинные, и редкостные музыкальные инструменты, вроде кугикл – многоствольной свирели – она собрала в фольклорных экспедициях по России. Жила в США, приехала в Париж в конце 1990-х, ансамбль этномузыки поначалу организовала при Славянской кафедре Сорбонны.

– И как вам во Франции? Вам кто-то помогает устраивать гастроли?

– Нет, держимся на энтузиазме. У нас в ансамбле поют французы, англичане, итальянцы – все, кто влюбился русскую этномузыку. Мы не зарабатываем, мы просвещаем, – на усталом лице пробежала тень.

Было ясно, «Ладо» долго не просуществует. Пресыщенным европейцам в русском фольклоре не хватает бурной экзотики – африканского неистовства, бешеной энергии латиносов или надрывной цыганщины. Вскоре этот ансамбль смыло потоками политической русофобии. Русский фольклор в Европе стали намеренно вытеснять едва отличимым украинским, вкладывать немалые средства в гастроли под жовто-блакитным флагом. И это понятно: незаметная в Европе «украинская культура» целиком умещается в сельских песнях, танцах, шароварах и вышиванках. Невозможно было заменить малороссийским пением лишь русские церковные песнопения – только отменить вместе со всей культурой. Летом 2019 в Кане выступил хоровой ансамбль из России «Кириллица», эти замечательные артисты на собственном микроавтобусе объездили множество европейских стран. После концерта в красивой романской церкви две певицы поджидали выходящих с шляпками для денег:

– Первый раз вижу, чтобы деньги за концерт брали не до, а после, – пошутил я.

Они улыбнулись русскому языку и вопросу:

– Мы так придумали. Ну да, чтобы от души, а не по билетикам.

– Понятно, а если у меня денег нет, вы возьмёте меня в заложники и будете возить по гастролям, пока я не отработаю?

– Нет, – все заулыбались, – мы вам простим, так и быть.

Я положил двадцатку в одну из шляп и махнул на прощанье:

– Успехов!

В ковидном 2022 году угасла франко-русская культурная ассоциация городов-побратимов – нормандского Эрувиль и Тихвина, образованная сразу после распада СССР. Остались в прошлом десятки гастролей, концертов, спектаклей, выставок, кинопоказов, литературных вечеров, спортивных состязаний. Будущее всех русско-французских культурных ассоциаций туманно, сталкиваться с французскими спецслужбами никто не желает. Теперь чтобы учить детей родному языку, приобщать к русской культуре, в «стране свободы» требуются бесстрашие и немалые усилия. Культурные объединения, созданные русскими жёнами, ждут первой возможности, чтобы возродиться. Похоже, ждать им придётся долго.

«Почётный профессор»

Коньо всячески давал понять, что моё изгнание с кафедры никак не повлияет на написание доктората. Я не знал, как быть, и надеялся на возобновление наших дружеских отношений. Как глубоко я заблуждался, насколько был доверчив! Скорее, не мог представить, что научный руководитель станет всеми силами мешать своему подопечному защитить докторскую. Главное, казалось мне, написать её такой, какой она давно вызревала в голове. В октябре 1996 года, сразу после получения диплома D.E.A., я приступил к работе над докторатом. Чтобы проследить развитие архаического мифа в авангарде, выбрал предельно широкие временные рамки исследования: 1905–1941 годы. За точку отсчёта принял зарождение экспрессионизма в творчестве Леонида Андреева (рассказ «Красный смех», опубликованный накануне революции 1905 года) и появление фовистских композиций у Ларионова и Гончаровой. Предельную границу авангарда обозначили последние тексты обэриута Александра Введенского «Где. Когда» 1941 года и полотна Павла Филонова, умершего в декабре того же года.

Тема вырисовывалась бескрайняя, но это меня не пугало. В первой части я намеревался выявить «протоавангардистские» элементы в архаических культурах, в народной и средневековой. В второй и третьей частях думал перейти к изучению «архаических черт авангарда» в предреволюционные и послереволюционные годы. Логически выверенная линия исследования позволяла объяснить смену авангардистских концепций: до 1917 года – «возвращение к праистокам», «новое варварство», «распыление старого и созидание нового мира»; после 1917 года – «карнавальная революция», «пролетарская архаика», «примитивизация (упрощение) культуры», эстетика насилия, шока и страха. Суть «советского» авангардистского проекта заключалась в замене дореволюционной утопии Будущего утопией Власти, архаические черты которой проявились в создании «советского фольклора», поиске магической ауры, в обращении к неоклассике, создании мифов о Героях, об Отце народов и пр. При этом подпольный авангард советских времён, о котором на Западе никто в то время не писал, противостоял большевистскому насилию, опирался на «народную архаику», на опыт «смехового сопротивления» и близкого к юродству абсурдного гротеска.

Первый доклад, в котором я высказал мысль о парадоксальной перестройке позднего советского авангарда, состоялся 9 декабря 2000 года в Институте Славянских исследований, на аспирантском семинаре профессора Мишеля Окутюрье. Он был посвящён культуре соцреализма, и тему я избрал провокативную: «L'œuvre d'Ilya Golosov: un cas de reconversion de l'architecture soviétique d'avant-garde en architecture stalinienne»3737
  «Творчество Ильи Голосова: случай преобразования архитектуры советского авангарда в архитектуру сталинизма».


[Закрыть]. Несколько слайдов показывали эволюцию авангарда от конструктивистского Клуба Зуева (1927–1929) к Зданию ТАСС (1934), задуманному как манифест поставангардного «большого стиля», с его иерархией уровней, богатой фактурой из природного камня, идеологически насыщенными барельефами и скульптурами. Голосовым была нащупана отправная точка для послевоенных проектов Д. Чечулина, Л. Руднева, А. Мордвинова и других архитекторов. Французские и русские исследователи советского авангарда не пытались осмыслить его добровольную творческую «перековку», не верили в искренность и полную осознанность поисков авангардистами выхода из тупика эстетических самоотрицаний в духе Пикассо. Итогом явился самораспад позднего западного авангарда в постмодернизме. Моя концепция отвергала устоявшееся представление об «авангарде, остановленном на бегу», на котором настаивал Евгений Ковтун. Одобрение доклада одним из крупнейших французских исследователей культуры советского периода Мишелем Окутюрье придало уверенности. Коньо на доклад не пришёл, и как вскоре выяснилось, оказался яростным противником пересмотра замшелых идеологизированных схем. Для него советский авангард «воплощал творческую свободу и противостоял тоталитаризму в идеологии и культуре».

В поисках материалов для диссертации я прочёл несколько сотен книг и статей на разных языках, просмотрел десятки альбомов, при этом бездумно отвлекался на сторонние сюжеты. Летели месяцы. Шли годы. Я не укладывался в сроки и не мог остановиться. Понадобился дополнительный четвёртый год, затем пятый, который в декабре 2000 администрация университета добавила мне в порядке исключения. Коньо был недоволен, как мне казалось, не столько моим опозданием, сколько объёмом диссертации и необходимостью прочесть и осмыслить весьма насыщенный текст. Когда докторат был окончательно готов, мой научный руководитель уже вышел на пенсию со званием «почётного профессора». Невозможно было предположить, насколько тяжёлыми окажутся для меня последствия. Общение с Коньо почти прекратилось, он стал надолго уезжать из Парижа то в свой дом на Лазурном берегу, то в Москву. Мне ничего не оставалось, как работать в одиночестве и надеяться только на себя.

В один из дней 2001 года я опомнился: писание диссертации совпало с рубежом двух веков – захватило два тысячелетия! Я проскользнул между ними по бумажному мостику из семи сотен мелко исписанных страниц. Оставалась самая неприятная часть работы: перепечатка, редактура и исправление текста. В помощь мне провидение послало подаренный Клаузеном ноутбук с маленьким тусклым экраном и шариком-трекболом вместо мышки. Когда устройство сломалось, пришлось из-за безденежья самому разбирать его и чинить, на это ушла неделя, но я совершил невозможное, единственный раз в жизни заглянул в недра «иного мира» и даже что-то понял. Печатал и правил текст я без выходных с девяти утра до девяти вечера, отдыхал лишь во время еды и прогулок перед сном. Глаза краснели, слезились, слипались и уставали быстрее, чем голова, но работа двигалась.

К середине лета диссертация была отпечатана в пяти экземплярах и переплетена. В августе я отправился в Москву для встречи с Коньо. На подмосковной даче его жены за чаем и неспешным разговором мы обсуждали предстоящую защиту. На веранду накатывал тёплый лесной воздух, жена Коньо пододвигала коробку шоколадных конфет. Он внимательно слушал, кивал, медленно перелистывал увесистый том, отдельно просмотрел библиографию в несколько сотен ссылок.

– И ты всё это прочёл? – снял очки и вскинул на меня колкие серые глаза.

– Да. Ну, или просмотрел самое главное, что относится к теме.

– Огромная работа. На три докторских тянет. Ладно…

– А что ты скажешь, если пригласить в члены жюри специалистов по русскому авангарду и по русской архаике? Их мнения могли бы дополнять друг друга, с некоторыми уже есть договорённость.

– Ты кого имеешь в виду?

Я назвал профессоров Жана-Клода Ланна, Режиса Гейро, писавшего об Ильязде и переводившего поэтов-авангардистов, Франсиса Конта, автора внушительной книги о русском язычестве и крестьянской культуре «Le paysan et son univers symbolique (Крестьянин и его символическое мироздание)», и Лизу Грюэль-Апер из Ренна, исследовательницу русского фольклора.

– С Ланном и Гейро мы друзья. Конта и Грюэль-Апер не знаю, но ничего против не имею. Хорошо, приглашай их от моего имени, – он помедлил. – Давай, на всякий случай, добавим им на замену Анри Мешонника, Жоржа Нива, Жерара Абенсура и… и Анн Колдефи. Вдруг кто-то заболеет.

На титульном листе диссертации он вписал новые имена и оставил те, что предлагал я. Улыбнулся, пожал руку, попросил позвонить через месяц. Я возвращался домой, ликуя. Казалось, припадки его бешеной злобы остались позади, а впереди – долгожданная защита. Никого, кроме Нива, среди его кандидатов я не знал, но это было не важно. Главное – вернулось наше взаимопонимание.

Через месяц меня ждал удар, который запомнился на всю жизнь и надолго определил мою судьбу. По телефону мы договорились о встрече в Москве через два дня, они с женою готовились вернуться с дачи. Пасмурный сентябрь быстро терял тепло, ветер срывал с веток листья и нёс по улицам вместе с дождём. За минувшее десятилетие я неоднократно бывал у Коньо в московской квартире его жены, на это раз она не вышла поздороваться:

– Снимай плащ, проходи. Жена простудилась, – сухо произнёс Жерар и шагнул вглубь, повернувшись ко мне спиной.

Его жест был театрален и красноречив. Промозглый холод мгновенно проник до костей, будто я вновь оказался на улице, но без одежды. В лицо пахнуло близким несчастьем. В гостиной на обеденном столе трупиком лежала моя диссертация и рядом веер исписанных листков. Коньо показал на стул, уселся напротив. Помолчал:

– Ты пять лет писал эту работу, но в результате… – глаза резанули по лицу, вокруг рта и на подбородке проступила бисерная влага. – О русском авангарде написано много и людьми достаточно известными. Но ты заменил науку своими фантазиями и самовыражением. Я тебя предупреждал об опасности.

Внутренне сжавшись, я сослался на устные одобрения Ланна и Конта. Коньо мрачно прищурился:

– Они милые люди, но я не могу допустить такую диссертацию к защите. Твои рассуждения об архаике повисают в воздухе. Ты должен изменить концепцию, сократить текст раза в три и всё переписать. Фразу за фразой! – отчеканил он.

Обмякнув на стуле, словно избитый, я закрыл глаза и слышал издалека, из мира, к которому не имел никакого отношения:

– Ты и так превысил все сроки, какая тебе разница, поработай ещё год. Я договорюсь с президентом университета, он ещё раз сделает для тебя исключение. Библиографию тоже нужно сократить до разумных пределов и добавить индекс упоминаемых имён.

Чуть ли не с дрожью в голосе я настаивал:

– За месяц, к началу октября я всё переделаю, индекс вчерне уже готов, просто я не включил его.

– Я по горло сыт твоими проблемами! – глаза бешено запрыгали под вскинутыми бровями. – У меня лишнего времени нет, у меня полно работы над новой книгой! Защита будет весной!

До этого Коньо хоть как-то пытался следовать университетским правилам, но тут его вывернуло наизнанку. Он явно глумился надо мной и наслаждался безнаказанностью. С такой подлостью я ещё не встречался, защита откладывалась, терялся год для поисков работы после неё. Не помню, как я оказался в уличной тьме… Коньо решил меня сломать, но почему? Говорил он абсурдные вещи. Откуда столько внезапной злобы? Может, он всё-таки безумен? После моего изгнания из университета, он несколько лет умело показывал мне своё дружелюбие. Зачем? И тут посреди тротуара меня остановила пугающая мысль. Коньо хочет меня запугать, замучить, заставить отказаться от защиты! И тогда… мою работу он сможет легко присвоить. Как просто. На её основе можно опубликовать две-три книги, и я никому не смогу доказать, что он всё украл у какого-то безвестного «выскочки из России». Ведь моя «негодная» диссертация осталась у него… Ведь он же – мафиози от науки со связями в университетской среде. Стал доктором наук и доцентом, не написав диссертации, получил аттестацию профессора, не написав абилитации (l’habilitation) и вышел на пенсию в звании «заслуженного профессора». Ловко! Нет, это только догадки, в них невозможно поверить. Неужели с этой целью он несколько лет опекал меня, полунищего, в голодной Москве, водил по кафе, зазывал к себе домой в Париже? Слишком гнусно так думать… Отец Николай, видно, меня «захотели» во Франции, но в качестве «добычи». Тут же в мозгу вспыхнуло: нужно идти до конца, защита докторской станет моей лучшей защитой!

Одно из писем, отправленное в январе 2002 года А. В. Комаровской, завершали «утешительные» и по-русски мудрые слова многолетней ссыльной графини: «Ваш руководитель оказался без совести. Ну, это бывает…»

Меня не нужно было убеждать в важности моей работы. Её лишь подтвердила случайная встреча с Жаном-Клодом Маркаде, крупнейшим во Франции исследователем русского художественного авангарда. Утром в субботу 5 июня 1999 года в старом здании Сорбонны состоялась конференция, посвящённая иконописцу Григорию Кругу. В амфитеатре Тюрго выступали богословы и искусствоведы отец Николай Озолин, Жан-Клод Ларше и другие. Удивил глубокий доклад Маркаде, поговаривали даже, что он принял православие. До этого я прочёл все его книги и статьи об авангарде, а теперь услышал суждения об иконописных образах и художественном языке монаха Григория – самые важные после сказанного о нём Л.А. Успенским.

После бессмысленно роскошного буфета с вином в резиденции Московского Патриархата над Трёхсвятительским храмом, всех пригласили на автобусную экскурсию «По круговским местам». Организовала её группа по изучению русской эмиграции Института Славянских исследований. В Кламаре нам открыли дом-музей Николая Бердяева и показали чудесную Святодуховскую домовую церковку с иконостасом кисти Григория Круга, затем в городке Мениль-Сен-Дени под Парижем провели в недоступный для светских посетителей мужской Святодуховский скит. На неровных каменных стенах горели и не сгорали фрески монаха Григория, написанные «по вдохновению», вне канонов и привычных приёмов письма. Эта «живописная иконопись» была плохо закреплена мастером. Хрупкие образы в течение десятилетий хранило лишь чудо – самая надёжная сила.

Весь обратный путь в Париж я остывал от увиденного и напрасно теребил блокнот, слова для несказуемого не находились. Выйдя из автобуса, я спохватился, подошёл к Маркаде, представился и в двух словах рассказал о своей диссертации.

– Архаика в авангарде… Тема невероятно интересная! – он мгновенно оживился.

– Первые подступы к ней я когда-то с Евгением Ковтуном обсуждал, моим проводником в мир авангарда.

– Вот как? Мы были близкими друзьями, – Маркаде внимательно в меня вгляделся.

– Жаль, что его не стало, не с кем посоветоваться, – и тут я решился: – Простите, хотел бы задать вам вопрос, где, как вы думаете, стоит искать источники по моей теме?

– Трудно сказать. Ищите повсюду, мой вам совет. И… давайте останемся на связи. Интересно будет познакомиться с вашими выводами, – он протянул визитку и пожал руку:

– Желаю успехов!