Текст книги "Быть русским"

Богословица

Мы познакомились осенью 1990 года на борту теплохода во время десятидневной «кругосветки» по Верхней Волге. Шумная и бестолковая, в духе времени, акция «Возрождение» воспламеняла надеждой: у России есть великое будущее, лишь бы воспрянула вера. Через год мы встретились уже в Париже, потом ещё и ещё. Задружились по-настоящему. Татьяна готова была щедро делиться с каждым всем, что имела, ждала в ответ лишь встречную радость, совместный взлёт над многообразной одинаковостью жизни на Западе. Полмира объездила, рассказывая католикам, протестантам, агностикам о православной России, об исцелении верой падшего человека и падшей страны.

Её «весёлое пьянство» и песни в шумной компании эмигрантов последних волн я воспринимал как разгульное и бестолковое «творчество жизни», противостояние абсурду и скуке Европы.

– Валера, пойми, в здешней сумасшедшей круговерти ничего не происходит. Обыватели ищут любого «события». Раз на вокзале в Германии кто-то уронил спичку, и вокруг тут же столпились люди. Глаза пустые: что произойдёт?

– Ищут и не находят. Ведь главные события внутри человека.

– Важна встреча с другим, откровение Встречи с большой буквы. Иначе ни веры, ни дружбы, ни смысла нет!

– Помнишь Паскаля: «Случай – псевдоним Бога!»

– Именно.

Под названием «Встреча» Татьяна на свои средства выпускала в Париже философско-богословский альманах, публиковала в нём статьи эмигрантов и стихи подпольных советских поэтов. Десятилетиями везде, где была, собирала вокруг себя верующих и атеистов, русских, французов, немцев, евреев. Не отвергала монархистов, анархистов, роялистов, безумцев и циников, святых и блудниц, богословов и еретиков, философов и бывших зэков, бездарей и гениев, поэтов, художников, актёров, мечтателей обо всём на свете. Она навещала больных друзей и знакомых – католических монашек, православных батюшек, несчастных одиночек. А в 2009 надолго слегла сама: «Целый год я обречена оставаться в тисках картезианской медицины. Уколы мёртвой водой доводят до шаманских состояний и полного бессилия». Выходила из дома она с трудом. Лежа на постели – «на груди компьютер, справа и слева книги» – писала о гибнущей природе и «святых животных», проповедующих верность Творцу. Была неколебимо верна с самыми верными, кто помогал ей переносить пронзительное одиночество. Приносила к себе бездомных, раненых людьми и жизнью собак – одну, другую, третью… Собачьи души словно переселялись из одной в другую, не умирая. В Париже к ней приходил спеть под гитару и попросить денег на жизнь полупьяный Хвост (Хвостенко), забредали подпольные художники и странствующие мистики. В её питерскую квартиру собирались согреть душу, а то и просто досыта поесть подруги детства и раздавленные жизнью интеллигенты. Она умела утешать.

Многие годы мы постигали жизнь на чужбине вместе с людьми одного духа, чувствовали и думали по-русски. «Всегда рядом – в большом и малом времени» – писала она мне из России, по почте и интернету. Сотни раз мы говорили по телефону и встречались в Париже, Питере, Москве. Осенью 1998 она горестно признавалась: «Россию покинула с очень тяжёлым чувством. Как ты понимаешь, совсем нищие наши друзья должны, наверное, физически исчезнуть. Удивляюсь, как они ещё живы, и живут с чувством юмора. Летом была в Дивеево. Там полнота всех чудес. Была в Вологде, что окончательно разрушена и тихо умирает».

Спустя несколько лет у неё, меня и наших знакомых чуть потеплело на душе. Мы делились новыми надеждами, Татьяна верила истовее всех: «Только бы выжить нашему народу. Будущее у России есть». В 2001 году призналась в письме, что работает над книгой «Святая Русь»: «Она должна быть несентиментальной, свежей, интересной для всех». Эту книгу она не написала, через пять лет вручила мне другую, часть своих дневников за четверть века: «Только в России есть весна! О трагедии современного Запада». В названии она невольно подхватила мысль моей жены из книги «Весна веры в России». От письма к письму Татьяна повторяла: «Париж пуст и безнадёжен», кляла «нереальную, чужую жизнь» во Франции и не находила себе места на родине. Признавалась: «душа тоскует по высокому безумию». Что она под ним понимала? Крупная северная кость, лицо учёной немки, душа вологодской простухи и груз телесных немощей. С годами он всё больше смирял бунтующий дух. «Запад быстро надоедает, до боли, хотя здесь я, как в санатории…»

Осенью 2004 Татьяна продала свою знаменитую «квартиру-клуб» на улице Шапон рядом с Центром Помпиду и переехала в окрестности Монмартра. Высокий добротный дом с длинными коридорами на этажах и общими туалетами напоминал общежитие, каждой семье полагалась только комната. Её новое жильё походило на келью, вмещало лишь кровать, стол со стульями, книжные полки и недавно устроенную ванную кабинку. Вечно открытое окно парило над крышами многоэтажек, внизу разверзалась пыльная улица. Полубольная собачка дремала на её на постели. Татьяна скрывала печаль: дни, месяцы медленно сгорали в этих четырёх стенах. Она брала с собой книги, записную тетрадь, брела в ближайшее кафе и часами просиживала за столиком. Там «русскую писательницу» знали все.

Странный платонический брак соединял её с Павле из Словении, месяцами жившим то на Афоне, то на родине. Их одинокие души дополняли друг друга, он был крепче и, приезжая в Париж, на время спасал её от самой себя и «отравленного» города, увозил то в Ниццу, то куда-то ещё, исцеляться «остатками биосферы». В письмах Татьяны проявлялся её дар литературного-философской переписки – бесед на бумаге. Дневниковые заметки раскрывали её взгляды искреннее и полнее, чем тяжёлые монологи в богословских статьях. Много лет она пыталась найти в современной западной мысли важные для России откровения. Говорила и писала о структурализме, экзистенциализме, постмодернизме, религиозной апофатике. Мы не раз горячо спорили. Она желала избавить русскую интеллигенцию «от провинциальности». Я возражал: постмодернистам экзамен Россия никогда не сдаст! И слава Богу.

В одном из разговоров я не выдержал и замотал головой:

– Таня, время творчества одиночек для одиночек давно прошло! Об этом Вячеслав Иванов ещё перед революцией писал, проповедовал соборное творчество, а за ним стояло творчество народное!

– Нельзя ни соединять, ни разделять одно и другое. Да, я против замкнутой самости. Христианство – это открытость. Мои книги на десяток языков перевели, когда в восьмидесятые годы поднялась волна интереса к верующим в России, к религиозному подполью.

– Не это я имел в виду. Всех удивляет твой православный феминизм, слишком много в нём смуты.

– Мало кто на Западе что-то понял. Таких, как мы, могут оценить лишь друзья и знакомые. Небольшой круг, в разных странах.

Отношения наши прервались после 2016 года. 12 сентября я прилетел в Париж и позвонил Татьяне из аэропорта. Договорились через два часа, хоть мимолётно, повидаться в одном из кафе рядом с вокзалом Сен-Лазар. Она была очень оживлена, рассказывала, расспрашивала, слушала и напоследок протянула толстую книгу:

– Мои друзья в Питере издали, тут мои основные статьи за много лет.

Надпись на обложке смутила: «О священном безумии. Христианство в современном мире». Не меньше удивило предисловие Александра Дугина со странным названием «Как философствовать женщиной?» Творительный падеж вместо дательного. Взгляды Татьяны были мне хорошо известны, как и её запутанная жизнь, юродство и надрывная апофатика. Да, Бог непознаваем и непоругаем. Но человек? Утверждать, отрицая. Отвергать, принимая. А что в итоге? Где истина? Мы едва не схлестнулись в ненужном споре.

Книга состояла из разделов: «Феминизм и православие», «Постмодернизм и православие», «Православная экология», «Кенозис русской культуры». Их завершали послесловия протоиерея Михаила Евдокимова, Оливье Клемана и католика Пауля Бадде. Всё выглядело очень солидно, но возникали сомнения.

– Таня, поздравляю! Впечатляет. Знаешь, я от богословия далёк, но… буду читать. Один вопрос, – сгладить возражение удалось плохо, – не точнее ли озаглавить два первых раздела «Феминизм в православии», «Постмодернизм в православии»? Или ты разводишь эти понятия, как противоположные?

Ответ последовал немедленно:

– Я ничего не сливаю и не разделяю, – она недовольно сжала губы, – Я сопоставляю.

До отправления поезда в Нормандию оставалось полчаса.

– Прости, человек я неискушённый. Понимаю, абсолютных антитез не бывает. Просто до сих пор мне никак не удавалось втиснуть в себя французский структурализм, западный постмодернизм, всю эту магму. Мне важны кристаллы мысли, а не её расплавы, верующий разум…

– Стой! – перебила Татьяна, – Прочти, прежде чем говорить о «расплавах мысли»!

– Ладно, потом поговорим.

На этом мы расстались и пожали друг другу руки. Оказалось, в последний раз.

В поезде два часа я просматривал и кусками читал книгу. Фолиант в 578 страниц был снабжён примечаниями, глоссарием, списком монографий и статей Татьяны, её интервью в журналах и альманахах на двенадцати языках. Споткнулся на рассуждениях Дугина об «апофатическом феминизме», который предполагает «животворящую тьму» и «сакральное отсутствие». Хмуро прочёл о «христианстве будущего»: «христианство есть нечто, что следует создать». Так! Неужели Татьяна согласна с отрицанием Евангелия, церковного учения, исторического православия? А призыв Дугина: «пусть рухнет человеческое человечество… Тогда-то всё и начнётся». Он будто не видит, что расчеловечивание началось на Западе задолго до выхода книги? Гендерная революция, распад семьи, растление детей, трансгуманизм, лицемерие, «постправда». Воротило от кромешного отрицания во имя утверждения «до основания, а затем…», от повторения Дугиным футуристической утопии, век назад захлебнувшейся в России кровью.

Наутро я вчитался в поразительные рассуждения Татьяны. Если всё объявлялось «священным», значит, низменное также оказывалось свято? Если же священно не всё, то возникает «репрессивная дуальность», которую постмодернизм требует преодолеть. От статей разило пресыщенной усталостью. Зачем тяжко выздоравливающей России переиздание декадентства, прививка её душе западной дурной болезни? Об этой книге я решил с Татьяной не говорить и о ней не писать. Вспомнилось, что лет десять назад она сетовала в письме на доносную статейку в «межконфессиональном» и весьма влиятельном швейцарском журнале «Вера во втором мире». Неистовый питерский модернист о. Владимир Фёдоров обвинял её в антиэкуменизме, национализме, демагогии. От Татьяны отвернулись многие на Западе, даже богатый и щедрый Клаузен. Зарабатывать выступлениями перед католиками и протестантами стало сложно.

К деньгам она всегда была равнодушна. Почему же согласилась на переиздание своих феминистских и постмодернистских статей 1970–1990-х годов? Потому что, благодаря им, стала знаменита на Западе? Впоследствии она изжила эту пагубу, пришла к строгой церковности. Неужели ей оказалась столь важна запальчивая юношеская публицистика на стыке богословия и философии. Во имя преодоления «православного интегризма» Татьяна продолжала соединять несоединимое, отказывалась от цельности и подлинности русской церковной традиции. Религиозная жизнь в России последовательно отторгала призывы Элизабет Бер-Сижель к женскому священству, осуждение Оливье Клеманом «особенностей русской ментальности – патриотизма, почтения по отношению к властям и антигуманистической идеи аскетической отрешённости», утверждение о. Михаила Евдокимова о том, что нужно преодолеть «презрение к телесной целостности жизни», иначе говоря, отринуть монашество.

Православный модернизм Татьяны, стремление «обновить» русское православие с помощью западных идей сочетались с соблазном «апофатического богословия», которому не за что ухватиться в душах верующих. Она предлагала «чистый лист» сугубо личной веры, которая взрывает народное единомыслие и соборность, заменяла их интеллигентским «юродством» и якобы «священным» (с какой стати?) безумием. Вслед за Дугиным считать Татьяну «русским философом» я не мог, видел в ней страдающего мыслителя. С западным, постмодернистским разумом в ней соседствовало измученное и отзывчивое русское сердце. Несколько раз я звонил, чтобы узнать, как она поживает. Татьяна холодно ссылалась на «важных гостей», на болезни и вешала трубку. Не понять было невозможно: она затаила тяжелейшую обиду, хотя я ни разу не упомянул о её злосчастной книге. Мы разошлись навсегда. И всё же летом 2021 года, едва закончилась Пандемия, я позвонил, чтобы её проведать.

– Таня, здравствуй, это Валерий Байдин! Как твоё здоровье?

Слова провалились в пустоту молчания, затем послышались гудки. Через десять минут я позвонил ещё раз в надежде, что она не станет зачёркивать нашу многолетнюю дружбу. В ушах долго звучали длинные безнадёжные сигналы. О беспомощности. Татьяна не отозвалась. Страшно было подумать, что она страдала от своей ненужности в ожившей стране. Вместе с самоотрицанием Россия, наконец, отринула больной Запад, вынесла долгую, жестокую зиму и встретила долгожданную весну.

Шестиугольная страна

Греческие купцы принесли в Галлию христианство, римские воины – античные сооружения, Ватикан – католицизм и латинскую культуру, итальянцы – истоки изящных искусств и вкус к утонченной красоте. Италия одухотворила французский гений, и в Европе возникла ещё одна страна восхитительных соборов, монастырей, замков, роскошных дворцов и музеев, живописных городов, старинных крепостей. Нет смысла читать или писать о сокровищах, которые нужно увидеть и навсегда полюбить. Не раз меня поражали Париж и Марсель, Тулуза и Реймс, Ницца и Страсбург, романские церкви Нормандии, готические храмы Сен-Дени, Шартра, Амьена. Прекрасная древность неисчерпаема, французы ею гордятся, хотя большинство из них предпочитает проводить отпуск на горных или морских курортах, они стремятся не столько в музеи, сколько в рестораны и кафе. Наша семья относилась к меньшинству, хотя для отдыха мы облюбовали живописные побережья Бретани.

После Крещения при Хлодвиге в 496 году в течение столетий Францию созидали крестьяне и монахи. Совместно распахали, застроили и преобразили обширные земли, дали христианские названия деревням и городам. Их усилиями была создана страна восхитительной очеловеченной природной красоты. В Каролингскую эпоху Францию покрывала сеть из полутора сотен монастырей, впоследствии их стало в десять раз больше. Монастырскими по происхождению явились не только философия, наука и литература. В монастырях зародились романская и готическая архитектура, парковое искусство, виноделие, сыроделание, садоводство, пчеловодство и многое другое. Вера устремлялась к небесам вместе со стенами соборов, григорианскими хоралами и звуками органа. Затем произошёл её роковой надлом.

Бич божий – «чёрная смерть» середины XIV века пришла в Южную Европу из Крыма вместе с тюркскими рабами, заразившимися чумой в Западном Прикаспии, и генуэзскими работорговцами. От чудовищной болезни погибал каждый второй, не помогали ни молитвы, ни проповеди духовенства, ни бегство из городов. Церкви опустели, люди в смертельном страхе обвиняли в колдовстве и отравлении колодцев чужаков – паломников, нищих, бродяг, калек, евреев. Повсюду свирепствовала инквизиция. В Руане сохранился мрачнейший «квартал гробовщиков и могильщиков», богатевших год за годом. На стенах своих домов они изображали «танцы смерти», могилы, черепа и скелеты. Жизнь потеряла цену, вера – спасительный смысл.

Спустя полвека португальцы, а затем испанцы пустились в работорговлю, едва прикрытую христианским миссионерством. За ними устремились французы, создали Вест-Индскую кампанию, завоевали острова Карибского моря, Северо-Западную Африку, страны Магриба, Мадагаскар, часть Индии, Индокитая и другие земли. Людовик XIV «Великолепный» выпустил «Чёрный кодекс», узаконив рабство.

Четыре века во Францию стекались богатства, награбленные в ближних и дальних странах. На них возводились соборы, замки и дворцы Ренессанса, эпох барокко, Нового и Новейшего времени, строились театры и музеи, дороги и мосты, вооружались армии и морские армады для завоевания и покорения всё новых народов. Рабы трудились на полях и стройках. Буржуа, дворянство и духовенство богатели, лицемерие и «просвещённое христианство» успокаивали совесть, пока она окончательно не упокоилась. В 1884 году премьер-министр Жюль Ферри убеждал: «Высшие расы имеют определенные права по отношению к низшим расам… Их обязанность – цивилизовать низшие расы». От рабовладельческой империи в нынешней Франции осталось несколько «заморских территорий» и множество богатейших, в прошлом работорговых городов: Бордо, Ля Рошель, Нант, Гавр, все порты Атлантики и Марсель на Средиземноморье. Не смущаясь соседства с церквями, на торговые площади столетиями привозили живой товар, а вокруг возводили всё новые соборы, роскошные особняки знати и купцов.

Каждое лето, если мы не уезжали в Россию, отправлялись в небольшие путешествия по Франции, и тогда её лицо являлось без столичного макияжа. Что было в душах людей – привычно-вежливых и любезных, заносчивых и холодных? Я легко находил с ними общий язык, но говорить было почти не о чем.

Несколько дней мы снимали гостевые комнаты рядом с портом Сен-Мало. Красивый двухэтажный особняк посреди парка завораживал старинным добропорядочным богатством. Мы завтракали за табльдотом, наслаждались безукоризненной сервировкой, разглядывали лепнину на потолке и стенах зала, скульптуры и картины. Рядом восседали чопорные англичане и невозмутимые скандинавы. Все комнаты и лестница были увешаны гравюрами с морскими пейзажами, парусниками и баталиями. Из любопытства я подошёл с вопросом к хозяйке дома. Элегантная дама снисходительно улыбнулась:

– Вы правы. Наши предки были моряками, – и после паузы, – корсарами.

– То есть, в каком смысле? Пиратами? – осторожно улыбнулся я.

– Ну, если хотите, пиратами, но на службе французских королей. Часть добычи они отдавали казне, взамен получали оружие. Нападали на вражеские корабли – англичан, испанцев…

– Грабили других флибустьеров?

– Нет, купцов.

Предки этой милой женщины сколотили состояние узаконенным разбоем, и это ничуть её не смущало. Французские буржуа богатели, как могли, – торговали с туземцами, покоряли их государства, вывозили из колоний богатства, которых хватало на несколько поколений. Щедро жертвовали деньги на возведение восхитительных церквей и монастырей. Духовенство хорошо знало латынь и не спрашивало об их происхождении: non olet pecunia4545
  Деньги не пахнут.


[Закрыть].

В прежние века красота соединялась со святостью и честью, в эпоху Крестовых походов соединилась с жестокостью и грабежами, затем была куплена и обесчещена работорговцами и «воинами удачи». В XII веке от прекрасного собора Сен-Жак в Дьеппе отправлялись паломники из Северной Европы по знаменитому пути к могиле апостола Иакова на западе Испании. А в 1530 году, впервые во Франции, на стене его ризницы (около алтаря!) появился скульптурный фриз с изображениями «Les Sauvages (Дикари)» – обитателей Африки, Америки и Океании. Христианство не допускало их отделения от белокожих «людей», пока в романской Европе не возник «колониальный католицизм».

Узкая, извилистая улица Сен-Дени в центре Парижа, названная в честь святого Дионисия, покровителя Франции, превратилась из древнего пути паломников к Монмартру («Горе мученика», где он был обезглавлен) в каменную клоаку полную притонов и нечистот. Людовик IX, называемый «Святым», возвёл королевскую часовню Сент-Шапель на острове Сите для святынь, украденных крестоносцами в Константинополе в 1204 году. В ней до сих пор сохранилась византийская алтарная преграда, хотя иконы были уничтожены. Сокровища, награбленные во время колониальных и европейских войн, помогли появлению великих творений культуры. Прекрасное соединилось с преступным, святость с пороком, гений совместился со злодейством и принял на себя проклятие. Безбожие стало новой религией французов, привело к поклонению богатству, бездушному разуму и разнузданной плоти.

Схоластическое богословие принялось истолковывать непостижимую божественную сущность. Не осталось ничего неприкасаемого, преобразовывалось всё, что преобразуемо. Живая природа с эпохи Людовика XIV и его паркового архитектора Анри Ленотра превратилась в материал для воплощения «идеи». По замыслам революционеров духа стали «переделывать» народ и «давить гадину» – католическую веру. Одним из воплощений этих устремлений явился последний ренессансный замок в Долине Луары – Виландри. Его возвели в XVI веке, а парк восстановили в начале ХХ-го во вкусе собственников замка: геометрические лабиринты из стриженых кустов, газонов, цветников и боскетов образуют мистический символ их веры – мальтийский крест. Власть аристократов связалась с богатством и была освящена Ватиканом во имя господства над простолюдинами.

Провинциальная, «глубинная Франция»4646
  «La France profonde» – пренебрежительное название для захолустья.


[Закрыть] за минувший век изменилась не меньше, чем городская, хотя и осталась сонной и незамысловатой. Приезжие отдыхают там «на природе», природа «отдыхает» на них. Путешествовать, значит познавать, и тогда ничего из увиденного не становится случайным. Малое сходится с большим, в захолустье узнаётся вся страна.

Живописный городок Клеси в невысоких горах Нормандской Швейцарии показался старательным подражанием швейцарским открыточным видам. Такие же коровы на травянистых склонах, такие же дома, усыпанные цветами. 19 сентября, в День европейского культурного наследия, у старинной церквушки седая космоволосая деятельница культуры, сидя на могильной плите, поджидала посетителей и болтала по телефону. Другая, уткнувшись в мобильник, грелась на лавочке у входа в храм. Вопрос, есть ли в церкви богослужения, она не поняла даже с пятого раза. Вместо неё ответил старичок, вышедший из дверей:

– Службы и священства здесь давно нет. На прошлой неделе у нас тут одну жительницу похоронили, без церковных церемоний, просто.

Внутри храма под романскими сводами XII века две немолодые художницы бродили с вальяжными спутниками по крошечной выставке местных живописцев. Разглядывать было нечего, издалека их творения не так ранили глаз. Полдюжины посетителей переговаривались у столика с печеньем и соками. Меня охватила неодолимая скука, и я потянул жену в центр городка. На площади церковь поздней архитектуры оказалась совершенно пуста. В полдень сами собой начали звонить её колокола и навеяли жути: будто здесь, как по всей стране, в который раз хоронили веру. Перед булочной-кондитерской стыла длинная праздная очередь, дети и родители неторопливо ели мороженое. Недопитый бокал пива остался на бортике круглого фонтанчика. Сонная публика потягивала вино за столиками у кафе, под колокольный звон обыватели прогуливали собачек, две туристки что-то высматривали в лавочке сувениров. Жизнь затягивалась пустотой, природа побеждала культуру, голова наполнялась спасительным горным воздухом.

Открытием для меня стал небольшой город Бурж в самом центре Франции. Ирина о нём, конечно, слышала. Раскалённым вечером мы доехали до гостиницы, вышли из машины, ужаснулись мертвенному зною, внесли чемоданы в холл и облегчённо вздохнули. По мраморной стене ровно струилась вода, человек за приёмной стойкой был жив и лучезарен. Его улыбка оказалась обманчивой, на этаже, куда он нас отправил, стояла жара и пахла пылью. Солнце насквозь прожигало через шторы наш номер, багрово тлело на крышах соседних домов и в просвете улицы. Из окна веяло пустыней, из кондиционера Арктикой. В дýше лил прохладный ливень, в душé разливалось сладостное мление. Я пытался представить, что нас ждало на следующий день, но моего воображения не хватило.

Утром на шведский собрались жители крайне-западной Европы. Несколько престарелых английских пар с лицами мумий и взглядами, устремлёнными в вечность, небрежно одетые французы с выводком светлокудрых детей, розоволицые дружно жующие немцы, итальянцы с шоколадными глазами и сахарными улыбками. Мы говорили по-русски и ловили косые взгляды. Я едва сдерживал усмешку, карикатурные толстяки на тонких ножках подходили к столам с едой, придирчиво выбирали блюда, замирали перед опустошёнными тарелками и неспешно, бережно переваривали обильную трапезу.

Нас влекла другая пища. В центре города мы несколько часов изумлённо разглядывали огромный собор св. Стефана. В XIII веке его возвели в стиле высокой готики «на одном дыхании» – одним поколением строителей, затем три столетия достраивали. Витражи создали безвестные мастера из знаменитого Шартра. К архитектурному чуду со всех сторон подползали узкие улицы, ночью и днём собор оставался прекрасен и… почти пуст. В Европе жизнь течёт мимо домовых фасадов, своды храмов и залы музеев влекут лишь одиночек. Людей неотвратимо тянет в кафе и рестораны. Толпы посетителей едят и пьют, обмениваясь шутками и поглядывая с веранд на кружащих рядом голодных туристов.

В Средние века Бурж считался городом богачей. От его названия французы производят слово буржуа – «состоятельный горожанин», и это вполне оправдано. В XV веке здесь жил Жак Кёр, самый богатый человек Франции. Этот ловкий торговец, казначей Карла VII, мошенник и убийца, едва избежал смертной казни и умер в изгнании. Памятливые горожане всё ему простили и в конце XIX века установили во дворе его роскошного готического дворца памятник неправедному, но огромному богатству господина Кёр. Его удивительная фамилия означает «сердце». Поистине, где богатство ваше, там и сердце ваше.

Во время одного из путешествий позабавило название дорожного ресторана «Coup de cœur»4747
  Порыв любви, влюблённость – букв. «удар сердца».


[Закрыть]. В нём суть нынешней Франции. Самое увлекательное чтение для мелких буржуа – ресторанные меню. Их изучают, каждую строчку обсуждают, словно стихотворную. Этикетки на винных бутылках, написанные особым слогом для сомелье и гурманов, читают вслух, будто путеводитель пьянящего путешествия вглубь себя. Поэзия вкусов, запахов и сервировки давно затмила шедевры изящных искусств. Французы ощущают полноту бытия за столиками, смакуя пиво, вино и еду, не считая времени – считая деньги. Вдохновение приходит вместе с аппетитом, рождает блёстки застольных острот. В романской Европе человек «говорит, чтобы существовать»: dixi, ergo sum!

Одну августовскую неделю мы провели у фермеров рядом со старинным овернским селом Авэз. Вид его был скромен и вполне обычен: каменные дома в один-два этажа, единственная улица, рыночная площадь между мэрией и приземистой романской церковью XII–XIII веков. Вместо достопримечательностей нас ждало ежегодное местное празднество в день католического Успения (Assomption). По случаю храмового праздника бедноватая церковь оказалась полна до отказа. Органа не было, и мессу начал аккордеонист, благочестивая мелодия напоминала клавиры Баха. Служил молодой овернец, собравшиеся смиренно слушали молитвы. Лишь раз они проговорили хором «Отче наш» и вновь опустились на стулья. После службы народ разошёлся по площади, а я разговорился с кюре.

– Вам показалось, что люди здесь очень набожны, – он грустно улыбнулся. – Так было когда-то. В течение года на воскресную мессу приходят с десяток старушек. Вот и все мои прихожане…

Мы с женой обошли небольшой рынок. К счастью, в этой глубинке ещё уцелели местные продукты. Стоили они дорого. Кусок знаменитого «голубого» сыра «блё д’Овернь», круглый хлеб, пахнущий домашней печью, свежая форель из рук смуглого рыбака и баночка «артельного» мёда обошлись нам в ресторанный обед на двоих.

– Скажите, – спросили мы продавщицу, – в следующее воскресенье здесь тоже будет рынок? У вас такая вкусная еда!

– Нет, мсьё-дам! Вам просто повезло, рынок здесь теперь редко устраивают. Сегодня продавцы приехали на праздничную торговлю из соседних деревень. Мы всё в супермаркете покупаем, отсюда километра три.

Мы повздыхали, глядя друг на друга, и развели руками. Неподалёку галдели люди у «бювета», – сельской пивной под навесом с прилавками по трём сторонам. С утра половина жителей и гостей собралась здесь вместо церкви. Шустрые кареглазые продавщицы выставляли бокалы с сидром, пивом, красным вином и каким-то местным напитком. Загребали мелочь, перешучивались с пьяницами. Так мы с женой открыли для себя «Avèze» – старинный горько-сладкий ликёр, настоянный на корнях горечавки. В середине площади дети веселились на американских аттракционах со стрелялками, пищалками, розовой сладкой ватой, огромными воздушными – ничуть не шарами, а рогатыми трясущимися чудищами. У фургона с боковой витриной стояла очередь за гамбургерами и фритом, из окна мэрии звучали французские шансоны 1960-х годов. Благодушная гулянка продолжалась у бювета до вечера. Потом кто ещё стоял на ногах, отправились в деревенский зал приёмов, превращённый в одноразовый тунисский ресторан. Толстый вежливый араб с женой готовили жирный кус-кус и кормили гостей. Запивали его овернским красным вином, добродушно угощали соседей по столу и тянулись к приторному магрибскому десерту.

Милая Овернь, о которой я так много слышал, угасла за один день. Её затянуло американской мглой, не осталось ни народных песен, ни танцев, ни костюмов, ни овернского говора с твёрдым раскатистым «р». Только местное вино и еда, да и то наполовину заморская. Среди лесистых плоских гор, холмистых полей, лугов и холодных ветров продолжали жить здешние крестьяне – радушные, скромные, похожие на русских. Фермеры, у которых мы снимали полдома, узнав, что мы русские, не задумываясь, пригласили нас на ужин. Их опрятный дом, окруженный загончиками для кур и гусей, сарайчиками для кроликов и поросят, находился в отдалении от большого коровника. Пахло навозом и сеном, к нам ластилась хромоногая собака и две красавицы-кошки. За ужином нас угощали овернской «трюффадой» – картофелем, запечённым с «голубым» сыром на сковороде. Хозяин рассказывал о своих предках-крестьянах, расспрашивал о России. Помолчал, глянул мне в глаза и рассудительно заметил:

– Что бы про Россию во Франции ни говорили, вряд ли мы правду услышим. Думаю, Путин много хорошего делает для народа. Не то, что наши правители.

Французы называют свою страну «L’Hexagone» – её границы действительно напоминают «шестиугольник», если не считать Корсики и Заморских территорий. Во всех шести «углах» сохранились остатки иных языков и культур. Малые народы и народности, как могут, борются с медленным обезличиванием: баски и бретонцы на западе, фламандцы на севере, эльзасцы, савойцы и итальянцы на востоке, каталонцы на юге. Всех их больно ранят остатки имперского сознания французов. В стране не действуют европейская Хартия региональных языков и Конвенция о защите национальных меньшинств, которые запрещают ассимиляцию. Власти считают всех граждан «французами», как в Турции всех числят «турками». Малые языки упорно вытесняют из школ, нормандский, валлонский, гасконский и два десятка иных языков уже исчезли. Культурное богатство Франции, которая учит весь мир демократии и правам человека, теряется год за годом.