Текст книги "Быть русским"

Потомки изгнанников

«Русский Париж» соткан из множества родственных, дружеских, духовных нитей. Этот город в городе стал общей судьбой нескольких эмигрантских поколений. В первую очередь, потомков «белого исхода» из красной России. Во вторую, беженцев из немецких концлагерей. В третью, послевоенных советских диссидентов. В четвёртую, пятую – всех, кто устремился на «культурный Запад» из руин «совка» и растворился в чужом мире, теряя язык, веру, культуру, а вместе с ними достоинство, память о предках и личность. Французы презирают этих «новых русских», с полными карманами и пустыми душами. Я сторонился от них и вместо русских клубов, магазинов и ресторанов с безумными ценами устремлялся в русские церкви и в нищее, богемное парижское подполье. И там, и тут у меня появилось немало знакомых – тихих людей с громкими дворянскими фамилиями и шумливых, никому не известных выходцев или выскочек из «Рашки».

От протоиерея Бориса Бобринского и его прихода в соборе св. Александра Невского расходились пути в другие церкви Парижа и ко множеству эмигрантов первой волны. Вскоре после своего приезда в Париж, я познакомился с семьёй Жеделягиных, старых прихожан Серафимовской церкви на улице Лекурб. Юрий Петрович, архитектор-строитель и член Комитета подготовки празднования 1000-летия Крещений Руси, жил неподалёку, около метро «Коммерс». После каждой встречи меня приглашали на обед, наши беседы о России и эмиграции длились часами. Под иконным киотом в углу тихо пылал огонек лампадки, на белоснежной скатерти всех ждала старорусская воскресная трапеза. Я не мог предположить, до какой степени Юрия Петровича заразит моя уже увядшая мечта о возрождении памятников русского церковного зодчества.

– Да-да, нужно сделать всё возможное! – загорелся он. – Это очень важно. Нужно привлечь ЮНЕСКО, международные фонды. Я постараюсь найти средства в Швейцарии.

Жена, Александра Ивановна подливала нам вкуснейшего борща и в разговор не вмешивалась. Юрий Петрович работал в швейцарской строительной компании и надеялся применить в России её опыт возведения частных жилых домов. Я его не разочаровывал. Поддержка ЮНЕСКО и различных фондов осталось в прошлом вместе с СССР…

– Они готовы инвестировать в русские проекты, но коррупция мешает, вы же знаете. И всё же будем надеяться, – дрожащей рукой он плеснул мне водки в крохотную стопку.

Кажется, у него начиналась болезнь Паркинсона. Ему не давала покоя эмигрантская любовь к России – искренняя и бессильная. С годами немощи стали одолевать. Александра Ивановна приходила в Серафимовскую церковь одна. Грустно прощалась:

– Он вам поклон просил передать, извиняется за свои немощи. Он очень сдал в последние месяцы.

Больше я Жеделягиных не видел. Года через два узнал, что Юрий Петрович скончался в старческом доме, а его вдова навсегда уехала к дочери в США.

Русского человека можно сложить из самых разных частей. Отец Николай Озолин, настоятель храма Сергиевского подворья, был по происхождению наполовину немец, наполовину латыш, о чём говорила русифицированная фамилия Озолиньш. Значения это не имело никакого. Огромная русо-седая борода, пристальные светло-голубые глаза, грузная фигура и медвежья походка создавали, и не только в глазах парижан, законченный образ «русского попа». Вокруг него клубились забавные истории, может, он сознавал свои чудачества, может, слегка юродствовал. Он читал в Сергиевском институте курсы по богословию иконы, истории иконописи, церковного искусства, архитектуры и какие-то ещё. Раз в три недели вёл на телеканале «Антенн-2» передачу «Голос православия». Приглашал в студию ярких людей, знакомил французов с сокровищами культуры, которую на Западе веками считали «варварской». Его жена, Елизавета Павловна, писала иконы и расписывала храмы. Именно она отреставрировала фрески Успенской церкви в Сент-Женевьев-де-Буа, где обвенчались мы с Ириной.

В отце Николае прихотливо соединялись строгость, сосредоточенность и порывистость. Однажды после службы мы засиделись до вечера в одной из институтских аудиторий. Разговор об «иконосфере» и о символике иконы начисто отмёл в сторону обед и чай, под сомнением оказывался ужин. Привычный к голоду я терпел, задавал вопросы, но всё хуже понимал ответы. Пустой желудок не давал покоя. Внезапно отец Николай глянул на часы, вскочил и потянул меня за собой:

– Забыл совсем! Я на телестудию опаздываю! Поехали со мною, подарю вам мою статью. Если успеем, там и поужинаем.

Легковая машина в руках могучего бородача творила немыслимое. Перед глазами мелькали кадры голливудских фильмов с погонями по ночному городу. Я впился обеими руками в кресло и обречённо молчал. Через четверть часа гонка с визгом оборвалась у кромки тротуара.

– Идёмте! – отец Николай хлопнул дверцей, толкнул стеклянные двери подъезда, кивнул охраннику и указал на меня:

– Он со мной!

Мы стремительно завернули за угол коридора и оказались в кафе.

– Уф, открыто! У нас десять минут на еду.

Что и как мы ели, я не совсем понял. Из кафе вновь выскочили в коридор, не снижая скорости, взбежали по лестнице на второй этаж. Отец Николай открыл одну из комнат, зажёг свет, указал мне на кресло и принялся торопливо рыться на столе в залежах бумаг.

– Вот! Всё в порядке. Я отнесу это редактору, а вы… так-так… а вы держите вот эту статью, – он протянул листки на скрепке. – Вы же читаете по-французски?

Я кивнул и почёл название: «L'icône, fruit visible de l’esprit invisible (Икона – зримый плод незримого духа»). На этом мы расстались. Статью эту я оценил, она дополнила мои представления о православной культуре.

В Сергиевском подворье я познакомился с Натальей Георгиевной Елачич, церковной старостой. Она была одинока, постоянно окружена людьми, погружена в бесконечные хлопоты, заботы о бедных, больных, отверженных. Успевала справляться с обязанностями Президента Российского Красного Креста во Франции и директора Русского старческого дома в Муазнэ-лё-Гран (до закрытия в 1998 году). Своей жизнью проповедовала веру, которая без дел мертва. В Наталье Георгиевне не иссякал порыв первых русских народников ко всеобщему благу, который большевики сумели обратить в революцию зла. Высокая, сухощавая, стремительная, с печалью в глазах она, появлялась после воскресной службы в трапезной общежития, накрывала на стол, усаживала за него смущённых новичков. До сих пор всплывают в памяти её слова:

– Старая эмиграция уходит. Так жаль, столько замечательных людей мы уже потеряли…

Она любила своих бесчисленных ближних как родных, в русском Париже всем была сестрою. Сестрою духовного милосердия. Скончалась она незаметно, хотя так заметно жила.

Там же на Подворье поиск сведений об эмиграции свёл меня с благообразной старушкой Надеждой Щетинской. Она приехала из Германии вместе с мужем, где многие годы работала в издательстве «Посев». Устроилась заведовать библиотекой и архивом Богословского института. В крохотной полуподвальной комнатке веяло сыростью, от старых окон несло холодом. Я рылся в картотеке, госпожа Щетинская сетовала, что некоторые эмигрантские издания 1930-х годов, которые я искал, исчезли. Признавалась, что денег и сил на хранение книг и документов уже многие годы отчаянно не хватает.

– Вы понимаете, часть институтского архива гниёт в каком-то чулане. А там хранятся студенческие работы с отзывами и пометками Булгакова, Бердяева, Зеньковского, Безобразова. Как их спасти, не представляю.

Я тяжело вздохнул:

– Ужасно! Может, в Московский Патриархат обратиться за помощью? У них-то деньги и люди есть.

– Не мне решать. В нашей епархии все всё знают.

Разговор этот вспомнился осенью 2019 года, когда Сергиевское подворье перешло в юрисдикцию Русской церкви. Появилась надежда, что уцелевшие документы можно будет спасти, а самое ценное издать.

Женитьба превратила меня в прихожанина маленькой Петропавловской церкви в Шатнэ-Малабри. Католики храма святой Батильды великодушно приютили православных у себя в подклете. Я сблизился с настоятелем, протоиереем Михаилом Евдокимовым, Ирина знала его с детства. Сын эмигрантского богослова Павла Николаевича Евдокимова, наполовину француз, милый в общении и великодушный, он говорил по-русски, но служил по-французски. Как мне со временем стало ясно, вместе с отцом Борисом Бобринским и Оливье Клеманом отец Михаил возглавлял либеральное течение во французском православии, проповедовал мягкий экуменизм, поддерживал протестантку Элизабет Бер-Сижель в её мечтах о женском священстве. На клиросе в Шатнэ пели католики и оставались таковыми, не стремясь перейти в православие. Ереси в этом не было, но и смысла, как мне казалось, тоже.

Нам с Ириной привыкнуть к его церковным взглядам было непросто, но отец Михаил никому их не навязывал. Он высоко ценил духовную традицию о. Александра Меня – воцерковление разума и очеловечивание веры, в этом я был с ним полностью согласен. Русскому православию остро не хватало церковной интеллигенции – проповедников веры в едва очнувшемся постсоветском обществе. Не было в Русской церкви и важнейшей опоры русского православия на чужбине – общинной жизни. Не «приход-уход» едва знакомых людей, а содружество, где все знают друг друга, соединены верой и взаимопомощью. В эмигрантских общинах рождались семьи, воспитывались дети, люди обретали надежду, любовь и мудрость. Община и староста, а не священство распоряжались всеми средствами прихода, отчитывалась во всех расходах, никаких злоупотреблений и растрат не могло быть.

После воскресных богослужений в зальчике рядом с церковью устраивались недолгие чаепития «на ногах». Люди тянулись друг к другу, а не к еде. Мари-Клер, матушка отца Михаила, крещёная еврейка, угощала прихожан, разливала кофе и чай, открывала коробки с печеньем. Она заражала лучезарной улыбкой и сердечностью, расспрашивала о делах житейских, утешала, радовалась с радующимися, печалилась с опечаленными. Все горевали, когда она тяжело заболела, и благодарили Бога за её выздоровление. То же испытание постигло и отца Михаила. Он проходил мучительное лечение, бледный, похудевший, сгорбившийся о слабости и старости, не прекращал служить, свидетельствуя о несокрушимости веры. Однажды после службы тихо сказал мне:

– Так всё внезапно случилось. Будто я полетел в пропасть и чудом удержался на маленьком выступе. Вот так и живу – над бездной.

Отец Михаил вылечился, духом победил плоть. Прослужил ещё десяток лет и ушёл на покой, лишь когда у него началась болезнь Альцгеймера. Его поместили в Русский старческий дом, вместе с ним поселилась Мари-Клер. Он забыл всех и всё, память удержала лишь чин богослужения. Каждое воскресенье он совершал его перед стариками в крохотной домовой церковке св. Елены. В их общей немощи созидалась сила.

Постоянных прихожан в Шатнэ-Малабри было меньше полусотни. Кто-то являлся в окружении детей, кто-то в грустноватом одиночестве. Года два на приходе прослужил отец Ноэль Таназак, гасконец и националист, ушедший в Гальскую церковь. Андрэ Трофимофф, сотрудник крупной французской фирмы, внезапно оставил карьеру, заочно окончил Сергиевский богословский институт и стал отцом Андреем. Разношерстным хором смиренно руководил человек без возраста с девичьими очами, композитор Стефан Бортоли. С улыбкой отмахивался от моих попыток заговорить с ним на русском. Мать так и не смогла передать ему свой родной язык. Удивляла чистая московская речь Ирины Тимофеевны Ровер, переводчицы и деятельницы РСХД. Каждое воскресенье чудаковатая шведка-старушка Пиа с голубыми искрящимися глазами касалась щеками моих щёк:

– Кристус ар уппстанден!

Она научила меня отвечать на шведском и каждый раз млела от восторга:

– Верклиген уппстанден2727
  Христос Воскрес! – Воистину воскрес! (швед.).


[Закрыть]!

Глубокая сердечная приязнь связала меня и Ирину с Анной Кишиловой, тихой маленькой француженкой, сострадательной и страдающей от болезней. Говорила со мною она только по-русски. Не раз мы бывали в её роскошном доме в Фонтенэо-Роз, в двух остановках метро от Робинсона. Гостиная напоминала богатую старообрядческую избу: старинные иконы в красном углу и по стенам, книжные полки с томами редчайших книг по церковному искусству, длинный деревянный стол, скамьи перед ним, большой самовар… В первый же вечер она рассказала про покойного мужа, московского реставратора Николая Кишилова. Они поженились на рубеже 1960-1970-х годов, когда Анна студенткой проходила в Москве стажировку. Семья с тремя детьми жила в тесной квартире где-то в Медведково, нуждалась и терпела гэбистский надзор. В 1973 году Николай уступил просьбам жены и согласился переехать во Францию. Там их ждала безбедная, обеспеченная жизнь. Анна преподавала русский в университете, без труда содержала семью, исполняла любые желания Николая. А он не находил себе места. Среди чопорных русских эмигрантов оказался белой вороной, выходцем из ненавистной «совдепии» и невыносимо страдал от одиночества. Его талант реставратора оказался никому не нужен. Назад пути не было, французский дом, который Николай устроил в русском духе, стал для него местом душевных мучений. Анна не жалела денег, чтобы развеять его тяжелейшую тоску, купила ему удочку для рыбалки, подарила дорогое охотничье ружьё. Однажды он отправился на охоту и не вернулся домой. Через несколько дней на пустынном берегу Луары, недалеко от городка Амбуаз, полиция нашла его тело, следы костра и роковой подарок жены. Ружьё выстрелило. Николай не дожил до сорока лет. Несчастная Анна не умерла от горя и не лишилась разума, лишь потому что нужно было растить детей. С этого дня в её жизни начался нескончаемый великий, покаянный пост. Если бы она знала, как всё обернётся, полжизни отдала бы за спасительную русскую нищету, осталась бы москвичкой, не потеряла бы мужа, а её дети отца.

Старческий приют неподалёку от знаменитого русского кладбища в СентЖеневьев-де-Буа называли «Русским домом». В конце 1920-х годов его создала княгиня Вера Кирилловна Мещерская для родовитых беженцев из России, разорённых революцией и гражданской войной. К концу столетия в его стенах всё ещё говорили по-русски, хотя среди постояльцев появилось немало французов, да и о родовитости речь уже не шла. Пусть мельком, мне довелось познакомиться там с несколькими последними представителями белой эмиграции.

В начале 1998 года жена помогла мне познакомиться с вдовой Леонида Успенского, знаменитого эмигрантского иконописца и богослова. В назначенный час после обеда я вошёл современную пристройку к старому трёхэтажному особняку. Дежурная медсестра проводила меня в глубину коридоров к комнате Лидии Александровны.

На стук в дверь донеслось по-французски:

– Войдите!

Я поздоровался по-русски и замер на пороге. Окно в сад было открыто, на траве перед ним и на подоконнике оглушительно ворковала стая голубей, испуганно вспархивала над новой горстью хлебных крошек и жадно бросалась прямо под руку сухонькой старушки. Она полуобернулась, высыпала всё из пакета, закрыла окно и шагнула мне навстречу.

– Простите! Это их обеденное время. Через час мои кошки соберутся, их тоже подкармливать нужно.

Мы встретились улыбками.

– У вас тут небольшой зоопарк!

– Что делать, божии твари. Хлеба у нас много остаётся, не выбрасывать же.

На столе стояли рядом две пишущие машинки – с русским и французским шрифтами, лежали стопки машинописей, валялись карандаши. Я не заметил ни одного признака житейского быта, ни чашки недопитого чая, ни блюдца с печеньем – ничего. Лишь на тумбочке у кровати посверкивали графин с водой и стакан.

– Вы на двух языках печатаете? – не удержался я.

Лидия Александровна деловито глянула:

– Приходится работать на французском, русском и английском, перевожу туда и обратно книги мужа, разные статьи по иконографии, по богословию.

Книгу Леонида Успенского «Богословие иконы православной церкви» я прочёл в недавнем русском переводе, но вести о ней разговор не осмелился. Из писем А.В. Комаровской было понятно, что они много лет были знакомы. И Успенская, и её муж очень ценили статью Владимира Комаровского «Диатаксис» начала 1920-х годов о чувственном и духовно-мистическом уровнях восприятия иконописи. Мы разговорились о Москве и моих друзьях-иконописцах Ярославе Добрынине, Александре Лавданском.

– Много похвал слышала о росписях Добрынина у отца Плакиды и фотографии видела. Замечательный мастер! Работает строго по канонам, это очень радостно. Русская иконопись возрождается, мой муж всеми силами этому помогал. Жаль, теперь уж не смогу приехать на родину, посмотреть на всё своими глазами! – Лидия Александровна печально покивала головой.

Ирина предупредила меня, что Успенской уже девяносто два, умоляла не утомлять разговорами.

– Простите, хотел бы вам подарить свою статью об «Иконосфере», – протянул я ксерокс давней публикации. – Не знаю, попадалась ли она вам на глаза? Её в 1990 году «Вестник РХД» напечатал.

– Нет, пропустила, – она тут же надела очки и склонилась над страницами. – Спасибо, спасибо. Мне это очень интересно.

Заметив моё осторожное желание откланяться, она принялась расспрашивать обо мне и общих знакомых. Прогостил у неё я целый час, напоследок она решила проводить меня до входа:

– Заодно моих подопечных навещу. Тут много лежачих, а я вот хожу, возраста не чувствую. И он меня не чувствует, – мы рассмеялись.

У выхода я поцеловал маленькую твёрдую ручку, несколько раз прощально обернулся.

В конце марта от Успенской пришло короткое письмо: «Статью с благодарностью прочла. Тема нам с покойным мужем особенно близка. В связи с иконописным каноном нам пришлось многое в этой области пересмотреть и перечесть. Ваша позиция, конечно, та же, что и наша. Но, на мой взгляд, вы многого не использовали и не докопались до исходной точки и последствия греха против Святого Духа. Во всяком случае, ваша статья полезна и нужна.

Рада была вас видеть и надеюсь, что ещё встретимся. С очень дружеским приветом».

Размашистая подпись по-русски напомнила её чистейшую речь – без эмигрантских вычурностей в произношении и французских словесных примесей.

Другой яркой личностью Русского дома был искусствовед и мемуарист, Борис Лосский, сын философа Н.О. Лосского. Он ютился вместе с женой в обычной приютской комнатке и непрестанно работал, писал мемуары. Ему было что вспомнить, в 1922 году юного Бориса выслали из России вместе с родителями на «философском пароходе». Во время Мировой войны призвали во французскую армию, он попал в плен и пробыл в лагерях до мая 1945 года. После войны занимался розыском произведений французского искусства, вывезенных немцами в Австрию. Работал научным хранителем во дворце Фонтенбло и других французских музеях, выпустил на разных языках множество книг по искусству и воспоминаний о русской эмиграции. Борис Лосский получил звание кавалера Почетного легиона и, несмотря на это, оказался в старческом приюте. Я недоумевал, неужели во Франции он не заслужил другой участи? Хотя, чему удивляться? В конце жизни нищенствовал в этой богатой стране даже нобелевский лауреат Иван Бунин.

Николай Лосский был неразговорчив с чужими, с такими как я.

– Здравствуйте, Борис Николаевич! Позвольте вас спросить…

Проницательные глаза скрестились с моими и тут же углубились в свои мысли. Видно, он догадался, что я из России, седая голова кивнула и проплыла мимо, Лосский медленно скрылся за коридорным поворотом в столовую. Через пропасть между старостью и молодостью, между французской чужбиной и чужой Россией мне было не докричаться.

То ли при Русском доме, то ли где-то неподалёку обитал неприкаянный монах отец Николай. Познакомился с ним я случайно. Во время прогулки по кладбищу Сент-Женевьев-де-Буа ко мне подошёл старик в потёртом чёрном подряснике и прищурился:

– Я монах Николай. Вы чью могилу ищете? Могу за небольшую мзду помочь её отыскать и заупокойную литию отслужить, – от него слегка пахло вином.

Пришлось объяснить, что я приехал из Москвы и всего лишь знакомлюсь с кладбищем. Он поманил меня на ближайшую скамью, устало присел и мы разговорились. Солнце просвечивало и жгло зелёным огнём неподвижную листву.

– Вы вот из России, молодой человек. А меня совсем юным вывезли из Крыма в 1921 году. Из ужасной страны попал я в несчастную. Там меня ждало русское кладбище, и здесь оно меня встретило… – он смотрел перед собой и говорил, не замечая, слушаю ли я. – Вы ведь не знаете, что значило наше бегство – детей, женщин, стариков? Как мы от гибели спаслись? Мы отплывали утром, солнце припекало, как сейчас. На пароходе места свободного не было, меня прижали к борту, и тут под водой я увидел ад. У берега стояли на дне толпы мертвецов и раскачивались, будто нас провожали. Лица, руки рыбами съедены. Это были офицеры Белой армии, их утопили, а к ногам привязали камни. Как мне после этого было жить? Тогда я и решил, что приму монашество, буду до кончины поминать русских воинов, большевиками убиенных.

Он в упор глянул, помолчал.

– Вот я здесь и живу теперь, между кладбищем и старческим приютом. Уже много лет.

Я безотрывно смотрел на монаха, в красноватых глазах стекленела горькая, пьяная влага.

– Вы, конечно, и песен наших белогвардейских не знаете. Послушайте!

Отец Николай привычно, словно заупокойную молитву, запел твёрдым тихим голосом. Не запомнилось ни слова, перед глазами покачивалась утопленная русская армия, сквозь толщу вод подпевали глухие голоса…

Старик затих, я поднял голову.

– Тогда я мальчишкой был. Эти песни от взрослых запомнил, от друзей моего отца. Его на той войне убили, – отец Николай наклонил голову и перешёл на полушёпот, будто забыл про меня: – Молишься о упокоении, а в ушах эти песни. Поёшь, а в ушах молитвы звучат. Вот как я живу, и по-другому не получается.

Мы помолчали долгий-долгий миг. Старик тронул меня за локоть:

– Пойдёмте, сударь мой! Время обеденное, до вечера сюда никто уж не придёт.

– Благодарю вас сердечно за этот рассказ и за песни! – от молчания мой голос осел, – никогда не слышал таких.

– Как имя ваше? Я ведь и о здравии молюсь, хотя обретаюсь на кладбище. Бог даст, тут и упокоюсь, на русской земле.

Давняя, унаследованная от предков семейная дружба связывала отца Ирины с князем Дмитрием Михайловичем Шаховским. В Рязанской губернии усадьбы Семёновых-Тян-Шанских и Шаховских соседствовали, их владельцы не раз наезжали друг к другу в гости. Весною 1998 года старую парижскую эмиграцию всколыхнула новость: после кончины супруги, Дмитрий Михайлович решил повторно жениться. Избранницей стала русская переводчица из Женевы Тамара Георгиевна Тхоржевская, на много лет моложе его. После венчания в Сергиевском подворье состоялся свадебный пир. Петр Николаевич получил приглашение на всю нашу семью. Приодевшись, мы прибыли в Русский культурный центр на улице Буасьер, поднялись на второй этаж, и я обомлел. Вереницу залов заполняли голоса, смех и неостановимое движение гостей. Столы вдоль окон были плотно уставлены блюдами с едой, бутылками вина и шампанского. Дамы блистали улыбками, причёсками, нарядами и старинными украшениями. Половина мужчин явилась в смокингах и сюртуках, другая в безупречных тёмных костюмах. Грассировали на русском, переходили на французский, слышалась английская и немецкая речь. На свадьбу собрались сотни три приглашённых – весь «истинно русский» Париж и друзья молодожёнов из разных стран.

В разгар пиршества праздничная толпа вдруг сама собою потекла через залы куда-то вглубь. Гости подходили к Шаховскому и его супруге с поздравлениями, обменивались рукопожатиями, поклонами, а кое-кто объятиями, вручали подарки. Дмитрий Михайлович величаво прямил спину, чуть поднимал подбородок и казался выше своего роста. С левой стороны от него сияла Тамара, справа учтиво кланялись гостям разрумянившиеся подростки – Наталья и Иларион. Меня они отблагодарили за поздравление на чистейшем русском языке.

– Как приятно! Ни малейшего акцента. Какие вы молодцы! – не удержался я и поймал встречные улыбки.

Торжество не прерывалось. В центральном зале молодежь задорно пела «Бородино», воспламенялась при словах «Ребята! Не Москва ль за нами?» В соседнем зале заметно тише звучали «Москва златоглавая» и «Дорогой дальнею». Все, кто мог, подпевали, не выпуская из руки бокала с вином. Через другие двери доносился вальс, несколько пар летали в танце. Время кружилось вместе с музыкой, смешивалось с вином, подхватывало голоса, кружило голову. И вдруг остановилось. Официанты убирали со столов посуду и бутылки, разгорячённые мужчины, собравшись в кружки, продолжали пить за молодоженов, за Россию, за Париж! Пахнуло свежим кофе, в боковом просвете у стола со сладостями изящно расположились дамы. Повсюду с визгом бегали дети и что-то кричали на разных языках. Князь Шаховской устроил не просто свадебный пир, а событие! На островке России в Зарубежье потомки её изгнанников на миг ощутили себя семьёй близких или дальних, но родных по духу людей.

Несколько раз мы встречались с Дмитрием Михайловичем на Пасху в домашней деревянной церковке Константина и Елены в Кламаре. В 1930-е годы её возвела в саду рядом со своим особняком семья Осоргиных. Служил в ней ветхий денми, согбенный протоиерей Михаил Осоргин, про которого мне Михаил Сергеевич Самарин в Женеве рассказывал. На церковном дворе Александра Михайловна Осоргина готовила обильное пасхальное угощение. Помогала ей община Трёхсвятительского храма на улице Петель. Раз год на праздник в Кламар съезжались десятки верующих, священники из парижских храмов, приезжал епископ Московского Патриархата, являлись гитаристы, аккордеонист. На всю округу звучали русские песни, травянистый двор превращался праздничный зал. В начале 2010-х годов я вновь встретил там Шаховского. Он едва оправился от тяжёлой болезни, скрывал грусть, разговор не ладился. Нас разделял возраст и многое другое, сближала лишь любовь к России и всё, что с нею было связано. В эмигрантах последних волн редко встретишь то, чем всегда жили русские в рассеянии: грусть, схожую с памятью о потерянной любви и веру в Россию, неотделимую от веры в Бога.

В начале нового века и тысячелетия среди французской эмиграции всё сильнее стал обозначаться поворот в сторону России и Московского Патриархата. Дмитрий Шаховской этому всемерно способствовал. Вместе с Георгием фон Розеншильдом, Михаилом Милковичем и Сергеем Капнистом вошёл в руководство движения, которое возглавил граф Серафим Ребиндер. От знакомых я узнал, что в марте 2004 года ими и ещё двадцатью мирянами была создана ассоциация «OLTR (L’Orthodoxie Locale de Tradition Russe)».2828
  «Поместное православие русской традиции».


[Закрыть] В неё вошли потомки других знаменитых родов: Александр Трубецкой, Сергей фон Пален, Сергей Оболенский, Андрей Шмеман, Василий фон Тизенгаузен, Никита и Ксения Кривошеины, Андрей Рачинский…

Объединение стало ответом на отчётливую русоненавистническую линию избранного весною 2003 года архиепископа Гаврила Команского (Гидо де Вильдера). Фламандец и католик по происхождению он, по его словам, «открыл для себя православие через украинцев-униатов в Бельгии», учился в Лувенском католическом университете, известном своим модернистским уклоном. Этот странный человек принял монашество лишь спустя двадцать лет. На епископскую кафедру в Париже его усиленно толкал Константинополь и религиозные круги на Западе, склонявшие русское православие в Европе к «модернистскому обновлению», к отрыву от «консервативной России». Гавриил обвинял Московский Патриархат в «национализме», поддерживал эмигрантов, призывавших порвать с «гэбистской церковью». Понятно, что за ним стояли спецслужбы Европы, стремились к полному растворению русской эмиграции среди западных народов.

Для «поддержания духовных и культурных традиций русского православия» соединились представители Русской Зарубежной церкви, приходы Константинопольского и Московского патриархатов. Ассоциация выпустила на французском несколько бюллетеней под русским названием «Вместе». Редактором стал Виктор Лупан, издатель и главный редактор «Русской мысли». В первом же, летнем выпуске историк Николай Росс заявил о «совместных усилиях: жить в нашей вере здесь и сейчас, в тщательном следовании русской традиции и свидетельствовать о нашем выборе без комплексов и двусмысленностей в странах Европы, гражданами которых мы являемся». Своё напутствие единомышленникам Президент ассоциации Серафим Ребиндер назвал, словно девиз: «Верность». Следующий, осенний выпуск Виктор Лупан открыл статьёй «Мы русские или французы?» На этот эмигрантский вопрос он отвечал прямо: «можно быть русским и французом» одновременно. Бесспорными являлись его утверждения: «мы являемся ветвью Русской церкви», если мы хотим сохранить церковнославянское богослужение, пение и обряды, «нужно завершить работу, начатую блаженной памяти архиепископом Сергием и сблизиться с Москвой. Спокойно и смиренно».

Русская духовная аристократия выдержала натиск. Он не был первым и не стал последним. В 2007 году произошло воссоединение Русской Зарубежной церкви с Московским Патриархатом. Осенью 2019 года к Московскому патриархату присоединилась Архиепископия западноевропейских приходов русской традиции. Больше половины из восьмидесяти пяти общин в разных странах вошли в лоно Русской церкви. Движение OLTR праздновало победу. Остальные приходы объединились в специально созданную Константинопольским Патриархатом Галльскую митрополию. Часть бывших русских эмигрантов равнодушно, а некоторые с остервенением отринули ненавистную родину предков и выбрали добровольное угасание в мире, где ценится лишь богатство и благоденствие.

Для искусства русской эмиграции не существовало «храмов», его трудно было защитить. Оно было достойно музеев и частных собраний, но стало жертвой злого рока. После кончины в 1964 году замечательного парижского собирателя Александра Александровича Попова, закрылась его галерея русского искусства. Ренэ Герра, глубокий знаток культуры русской эмиграции и удачливый приобретатель, предложил организовать на этой основе Центр по её изучению. Идею никто не поддержал, и коллекция была распродана наследниками Попова. Спустя несколько лет Герра основал свою Ассоциацию по сохранению русского культурного наследия во Франции и создал частный музей. С годами его собрание превратилось в крупнейшее, поистине бесценное хранилище шедевров русской литературы и искусства в изгнании. Анри Труайя подчёркивал: их гениальные «творцы вдали от родной страны бережно сохранили культ Вечной России», жили «в ледяном аду изгнанников».

Ренэ Герра любит, чтобы его называли по отчеству «Ивановичем», он первым среди французов понял, что «русский Серебряный век начался на берегах Невы, а закончился на берегах Сены». Большое влияние на него оказал собиратель Глеб Владимирович Чижов, член парижского «Общества охранения русских культурных ценностей (L’Association pour la Conservation des Valeurs Culturelles Russes)», основанного в 1946 Дмитрием Павловичем Рябушинским. Герра стал продолжателем деятельности этого общества. В хранилище памятников эмигрантской культуры, спасённых им от забвения и гибели, собраны пять тысяч картин и рисунков, двадцать тысяч архивных документов, библиотека в сорок тысяч томов. Но… этот музей не стал общедоступным.