Текст книги "Быть русским"

Вновь во Франции

Мои суточные в долларах и деньги для всей группы выдали накануне отъезда. К тому времени я потратил немало оставшихся франков, перестал экономить на еде и даже купил в комиссионном летний костюм для поездки. Утром 24 мая на Белорусском вокзале у вагона «Москва-Белосток» собралось человек тридцать. Пёстрая публика на три четверти состояла из женщин. Одиноких, стареющих, слегка поломанных жизнью. Они решили подарить себе «глоток свободы», прикоснуться к «настоящей жизни», «увидеть мир», «почувствовать себя человеком». Не сговариваясь, в течение всей поездки они объясняли мне свои желания. За их словами скрывалась жажда невиданного, мечта о сказочном «тридевятом царстве». Я кивал и думал про «пытку родиной и исцеление заграницей», которые уже не раз пережил. В голову не приходило, что через несколько лет эти мысли поменяются на прямо противоположные.

До Польши мы доехали поездом, заняв полвагона. В каждом купе шла своя жизнь. Одни отмечали отъезд, словно день рождения, другие дремали, третьи вдохновенно болтали, делились с соседями домашней едой и предвкушениями праздника, «который всегда с тобой». Ночью у вагона с грохотом поменяли колёса, по коридору прошли добродушные белорусские пограничники, их сменили хамоватые, придирчивые поляки. Наугад проверяли чемоданы, безжалостно потрошили сумки и даже дамские сумочки. Женщины поджимали губы и шёпотом возмущались.

Утром на станции Белосток к нам подошёл невысокий щеголеватый шофёр, спросил с польским акцентом:

– Туристы з Мόсквы? – рукой поманил за собой на площадь к многоместному потрёпанному «Мерседесу».

Выяснилось, что он говорит по-французски, и это очень облегчило мою работу. Через четверть часа мы двинулись на Запад, и я взял в руки микрофон. Наш керόвник уже больше года возил русских туристов по маршруту «Вся Франция», знал на память и дорогу, и рестораны, и заранее проплаченные гостиницы. Наш «европейский галоп» его веселил, меня тоже. Дух захватывало: три часа в Варшаве, ночлег и завтрак в каком-то немецком замке у границы, переделанном в польскую гостиницу, проезд мимо Берлина и Кёльна, остановка на час в Аахене, где я успел показать только могилу Карла Великого в Палатинской капелле городского собора, ночь в недорогой брюссельской гостинице стиля «модерн».

Особый стиль автобусного туризма я освоил сходу. Работа была до смешного лёгкая, лишь бы никто не потерялся и не заболел: организовать ночлег, обед и ужин, посещение музеев и сувенирных магазинов, провести прогулку по городу. Мои историко-культурные скороговорки – название памятника, его создатели, даты, художественный стиль – туристов вполне устраивали. Они ценили забавные и поучительные истории в конце рассказа, спешили внутрь очередного собора, через десять минут принимались фотографироваться перед ним, покоряя собой архитектуру, и рвались дальше. А дальше следовал обед – гастрономический спектакль для туристов в декорациях, с актёрами-официантами, программкой в виде меню и сценой размером с ресторанный столик. Действие состояло из нескольких актов: тарелка с закусками, бокал вина или пива, блюдо с едой, блюдце с десертом и чашка кофе. Увы, билеты в ресторан-театр покупались при выходе, и об их стоимости можно было лишь догадываться. Все неизменно ошибались в меньшую сторону, вздыхали и покорно расплачивались, из самоуважения оставляя чаевые. Гида и шофёра кормили бесплатно, но за гурманство следовало платить из своего кармана. Суточные двести франков я почти не тратил и несказанно этому радовался. Перед сном, словно перед экзаменом, повторял программу экскурсий на завтра и безмятежно засыпал в отдельном номере гида.

За полторы недели мы пронеслись через Бельгию, Францию и Люксембург. Сидя рядом с шофёром, я пьянел в незнакомых пространствах. Так в юности мчался я на бешеных товарняках и на попутках, упивался неохватным простором и открывал родную страну. И вновь скоростная дорога – бесконечная автомагистраль, серая или глянцевая после дождя, текла в мозг, подхватывая по пути обочины и окрестности. Сгущённые краски, резкие линии, тесные городки, скопища домов, автостоянок, ангаров, выстрелы встречных автомобилей, косые удары виадуков и обвалы рек. Европейский мир нёсся навстречу на предельной скорости под рёв двигателя и дорожный гул.

Круговерть образов оглушала. Память залпом проглатывала бесценное и цеплялась за ничтожное. Что там было в Париже, в Лувре? Потная людская трясина у Ники Самофракийской и Моны Лизы, затем глоток свежего воздуха и сияющие лица туристов на фотографиях у арки Каррузель? Жонглёр на ступенях Версальского дворца, легко затмивший виды позолоченных залов. Что ещё? Вафельные рожки мороженого «Бертийон» на острове Сен-Луи после скучнейшей очереди, насквозь ползущей через Нотр-Дам с площади на ту же площадь? Туристы воспринимали парижскую жизнь душой и телом. Им нравились прогулки по Сене, глупейшая Эйфелева башня, греческие таверны в Латинском квартале и отдых в кафе на Монмартре. Но кому-то этого было мало.

– Где же ваши парижские красавцы? Мы ни одного элегантного француза не видели! – лукаво ворчали разгорячённые туристки.

Я разводил руками и советовал ехать на поиски в Италию.

Из клубка парижских улочек мы выехали в огромный круг, охватив полстраны. Замок Шенонсо, старинные площади Тура, дворцы и особняки Бордо, где россияне, презрев буржуазную архитектуру, предпочли искупаться в зябкой Гаронне. Французы столбенели. Скребнул по нервам музей пыток в крепости Каркассона, восхитил пустой пляж в Монпелье и морская синь, выходящая далеко из берегов – к небу. Ночь и утро в Марселе, африканская толчея в старом порту и на ступенях Нотр-Дам-де-ля-Гард, прогулка, словно в кино, по набережной Круазет в Каннах, долгий вечер в Ницце, разорванный между мутными волнами у Лазурного побережья и чудом Никольского собора. А потом ночлег в Монако, где крупье знаменитого Монте-Карло с улыбкой позволил мне впервые в жизни выиграть сто франков и тут же проиграть.

Наутро странствие в сказочном мире сменилось грустноватой и утомительной поездкой уже не вперёд, а назад. Автобус повернул на север, проскочил мимо Гренобля, промчался с недолгими остановками через Лион, Дижон, Нанси, Мец. Туристов потянуло домой. Они устали, потратились, накупили сувениров, накопили фотоплёнок на несколько альбомов и на годы рассказов о заморских землях. Туризм несравним со странствием, его суть в круговом праздном движении. Беззаботными турне, от французского tour «круг», поначалу развлекались европейские аристократы, затем мелкие буржуа. Наконец, дошла очередь и до нищей постсоветской «образованщины».

Одна из рыхлотелых туристок упросила меня помочь ей по пути купить для дома «хорошего сыра». Напрасно я отговаривал её у прилавка ближайшей fromagerie «сыроварни».

– Ну, если он начнёт портиться, я его по дороге съем, выбрасывать не стану… – вдыхала она густые запахи и закупала кусок за куском вожделенные сыры, ноздри её трепетали от восторга, глаза круглились.

В Меце остаток вечера я водил притихших соотечественников по набережным и старинным мостам Мозеля, вдоль каналов и домов, чудом возведённых на воде. Призывал запомнить окаменевший молитвенный восторг соборов и средневековую тишину. Прощальная прогулка затянулась. Рассказами о «французской Венеции» я отгонял свои мысли о России. За ужином в кафе мне повезло, я глянул в винную карту и с видом знатока попросил наугад:

– Бокал «Рейнгессена», пожалуйста!

Официант одобрительно уточнил:

– Ауслезе?

– Да-да, – согласился я, продолжая игру, и не прогадал.

– И нам закажите! – тут же воскликнули дамы за моим столом.

– Ну, тогда бутылку на всех! – картинно развёл я руками. – Русские женщины…

Светло-золотая сладкая влага заполнила голову. Я закрыл глаза, забыл об ужине, о прошлом и будущем. В чувство меня привели восторженные возгласы. Ничего подобного мои соседки не пили, сетовали, что магазины уже закрыты, а завтра нужно уезжать с раннего утра.

– По дороге в Германии купите, не переживайте, – смаковал я очередной глоток.

– Вы нам поможете? – горячо шепнула соседка.

– Надо название запомнить, мы сами купим! – усмехнулась другая и вгляделась в этикетку.

– А нам с подругой помогите хорошего пива заказать! – донеслось из-за моей спины.

Пришлось окликнуть официанта. Он задумался:

– Если дамы желают хорошего пива, могу предложить немецкое бутылочное «Grimbergen».

Туристки кивнули ему и мне, а я записал в блокнот ещё одно название.

Утром, после ночлега в дешёвой придорожной гостинице с пластмассовыми стенами и скудным, у всех одинаковым завтраком, я вынес чемодан к автобусу и опёрся спиной о стену у подъезда. Туристы загружали багажник и рассаживались по местам. Меня несколько раз удивлённо окликали, шутили:

– Что ж вы стоите?

– Так мы без вас уедем!

На меня неожиданно нахлынула грусть:

– Я остаюсь! – крикнул я в автобусную дверь.

– Как? Вы что, смеётесь?

Микрофон взяла сопровождающая:

– Мы возвращаемся домой уже знакомым вам маршрутом. Наша поездка, по сути, закончена. С агентством был договор, что на границе с Германией гид передаст группу мне и останется во Франции. Его ждёт учёба в университете и… новая жизнь! – она улыбнулась мне через стекло и помахала рукой. – Пожелаем ему удачи! Поехали!

Туристы повскакали с мест. Женщины посылали печальные, совсем воздушные поцелуи, мужчины в знак поддержки потрясали кулаком. Автобусная дверь захлопнулась, окна со знакомыми лицами поплыли в сторону. В сторону России. Я плавно поводил рукою вслед, проводил автобус взглядом и мыслями. Затем огляделся в неродной стране. По раскалённому шоссе сновали автомобили, ревели грузовики. Жаркое утро предвещало зной – в пустыне, переполненной людьми, домами, движением, звуками. Нужно было возвращаться в неизвестность, опять становиться странником.

Пристанище у бенедиктинцев

Из Меца я поехал прямиком в Ла-Круа-сюр-Урк. Поездом с пересадками добрался до Шато-Тьерри, с любопытством прошёл по улицам, мимоходом купил полбагета и вместо обеда проглотил его с чаем в ненавистном «Макдональдсе». На шоссе у выезда из города поставил на обочину чемодан полный книг, помял уставшие руки и принялся ловить попутку. Надежды почти не было. Легковушки всех мастей прибавляли ходу и остервенело неслись мимо, рычали грузовики. Я усаживался на чемодан, вздыхал и начинал всё заново. Надвигался вечер, солнце зависло над горизонтом и начало багроветь. Ещё четверть часа я упорно махал машинам, затем махнул на них рукой и двинулся пешком. Мне гудели в спину. Шоферы на ходу показывали, что следует перейти на противоположную сторону. Там поймать попутку было бы совершенно невозможно. Я остановился, бессильно выдохнул молитву и поволочил чемодан по самому краю обочины. Гудки прекратились. Через каждые сто шагов я тёр уставшую руку и не мог шагнуть на асфальт, чтобы её поменять, ноги соскальзывали по гравию в придорожную канаву. Было ясно, пешеходов во Франции приговорили к исчезновению, а я хотел жить. Стал останавливаться через семьдесят шагов, затем через пятьдесят. И тут меня осенила отчаянная мысль. Я вынул из чемодана чёрный толстый однотомник Велимира Хлебникова, поднял над головой и застыл у обочины.

Некоторые попутки начали притормаживать, меня удивлённо разглядывали и ехали дальше. Медлительный серебристый микроавтобус я разглядел издалека и, непонятно почему, поднял том Хлебникова обеими руками. Предчувствие не обмануло. Автобус остановился, толстый краснолицый блондин с переднего сиденья приспустил оконное стекло и пристально вгляделся:

– Мсьё, вы?.. – начал он.

Я подхватил:

– Бонжур, вы не могли бы подвезти меня до монастыря Ля-Круа-сюр-Урк?

С заднего сиденья донёсся пьяный смешок:

– Так вы в монастырь, мсьё? Прямо с Библией?

– Да, к отцу Ефрему. Эта книга мне очень дорога, – слукавил я.

– Вот оно что? Отца Ефрема мы знаем, – округлил глаза блондин. – Ну, садитесь, раз так!

Изнутри открыли скользящую дверцу, помогли втащить чемодан. Я чуть не вскрикнул от радости:

– Как я вам благодарен! Пришлось бы с чемоданом всю ночь идти.

– Да, тут километров двадцать нужно шагать. Тяжёлый у вас чемодан. Что везёте-то?

– Книги, в основном.

Рядом на заднем сиденье насмешливо сверкал глазами старик в крестьянской кепке. Пьяненький блондин оглядывался вполоборота:

– А откуда вы? По акценту не поймёшь.

– Из Москвы.

– Ой-ля-ля! – присвистнул старик. – И сразу в монастырь! Бывает же…

– А назад дороги нет! Прощай, молодость! – захохотали все разом.

– Вы не обижайтесь, – сбавил тон старик в кепке, – Понятно, каждому своё.

Мимо мчались поля, урчал мотор, розовел закат. Я удивлялся своему везению. Выяснилось, что все трое – крестьяне и не раз подрабатывали у Ефрема.

– Так у вас Библия на каком языке? – вгляделся в обложку старик.

– На русском. Это моя поэтическая библия… – замысловато слукавил я.

– В стихах. Чего только не придумают!

Микроавтобус свернул на длинную узкую аллею и притормозил у главного подъезда. Мне помогли вытащить чемодан, блондин в знак прощания шутливо отдал ладонью честь:

– Салют, Попофф!

Колёса скрежетнули на дворовом гравии, я двумя руками помахал вслед.

Над входом в здание горела простая лампочка, в окнах было темно. Хилая дверь даже не была заперта. Я втащил чемодан в вестибюль, вслушался в слабые голоса, повернул, постучал в низкую дверь и вошёл на кухню:

– Здравствуйте! Простите, что так внезапно!

Из-за длинного деревянного стола удивлённо поднялся брат Жан, за ним потянулась старушка в сером бенедиктинском платке и отец Ефрем:

– Валери! – слегка раскинул он руки и первым шагнул навстречу. – Добро пожаловать!

Брат Жан, мелко тряс мою ладонь и лепетал по-русски:

– Очень рад… тебя видеть снова!

– Вы как раз к ужину, – улыбнулась старушка и поставила передо мной миску с супом.

Отец Ефрем не скрывал радости, после ужина провёл меня в комнатку-келью на втором этаже:

– Располагайтесь и отдыхайте. Завтрак в восемь утра.

Утром мы часа два проговорили в его кабинете о возрождении православия в России, о московских иконописных мастерских, церковном пении, о моих несчастьях и надеждах.

– Всё к лучшему, не жалейте ни о чём! Постараемся вам помочь с записью в университет. Мы о вас молились и непрестанно молимся о сближении наших церквей. У нас так много общего, особенно, общих врагов. Спасти Европу может лишь святая Церковь, но нам не хватает священников. На Западе слабеет вера, исчезают великие личности.

– В России они уже исчезли!

– Да, у нас только Иоанн-Павел Второй остался. А ваш Ельцин… – он покачал головой, – человек ужасный. Но он не вечен, есть во всём божественный промысел.

Чувствовалось, что отцу Ефрему не с кем было вести разговоры о самом главном в его жизни: вере, монашестве, церковных искусствах и о «духовном врачевании». Рассказал он и о себе. В миру его звали Доминик Йон. Он родился в Версале в богатой дворянской семье. Его дедушка сотрудничал с Жаном Эйфелем, владел большим особняком. Доминик получил католическое воспитание, закончил философский факультет Сорбонны. После войны перед ним были открыты двери в высшее французское общество, но он избрал другой путь. Год жил затворником в молитве и созерцании, ожидая мистического откровения. Затем отрёкся от мира и был рукоположен в дьякона. В этом чине и остался – заботы приходского кюре его явно тяготили.

В монастырь апостолов Петра и Павла он принёс «рухлядь» своей прежней жизни и тут её похоронил. Бывшее поместье Шато де Монтиньи с замком середины XIX века поначалу принадлежало виконтессе Дюмулен, после Второй мировой войны его выкупили иезуиты и поселили в нём монахов-земледельцев, от которых остался огромный сад и поля зерновых. Затем это хозяйство купило бенедиктинское аббатство, но и оно оскудело. В начале 1990-х замок, сад, земли и леса приобрело семейство Йонов и передало в пользование отцу Ефрему.

В двухэтажном длинном замке на краю огромного парка, переходящего в лес, он основал общину «харизматиков». В неё принимали всех, но желающих остаться было мало. В подножии круглой башни обитала крещёная марокканка Мириам, немолодая проститутка, сбежавшая от арабской мафии. Она прекрасно готовила, но общения избегала. Другие насельники жили на втором этаже. Брат Жан Урбак, добродушный чудак, сын видного парижского банкира, страдал нервным тиком и ожирением, донимал всех ночным храпом, разносившимся по монастырскому коридору, и невероятной рассеянностью. С утра до вечера по требованию Ефрема он копал огород, пытался петь на клиросе, в свободное время изучал богословие и языки, читал по-латински, немного говорил по-английски, по-немецки и даже по-русски. Сестра Мари-Элизабет, добрейшая начитанная старушка, дочь крещённого еврея-издателя из Эльзаса, занималась бельём и одеждой, стирала на двух огромных машинах, сушила всё на чердаке, гладила, ставила заплатки.

Остальные приходили в обитатель на несколько дней или месяцев и уходили: африканец Ги из Браззавиля, мечтавший после «стажировки» вернуться на родину и стать шаманом-вуду, хромой старик-бретонец, ночами напивавшийся в своей келье, убогая и бесполая Бернадетт, в полузабытьи непрестанно мывшая монастырские полы, молодой поляк, через неделю сбежавший с мешком краденой одежды…

В кабинете настоятеля размером с небольшой зал вдоль стен высились стеллажи с книгами, письменный стол помещался в углу около окна, в противоположном стоял стол со старым компьютером. Ефрем почти сразу усадил меня за него и попросил разобраться.

– У нас никто не может понять, как это работает. Попробуйте!

Инструкции не оказалось. Экран высвечивал тусклые зелёные буквы и цифры. Дискеты размером пятнадцать на пятнадцать сантиметров и громоздкий принтер с рулонами перфорированной бумаги внушали оторопь. Я ломал голову и с трудом постигал простейшие действия. День за днём перепечатывал из записной тетради адреса людей, которым Ефрем рассылал приглашения на свои мероприятия. Напечатать адреса на почтовых конвертах с непривычки оказалось непросто. Бумага морщилась, рвалась, застревала.

К моим неудачам относились терпимо, заменить меня было некем. Время от времени я пел молитву «Под твою милость…» на французском, текст которой переписал в Париже из православного требника: «Nous accourons sous ta miséricorde, ô Mère de Dieu». У меня выпросили слова и стали с радостью подпевать, удивляя немногих паломников-французов.

Через месяц я начал рваться на волю. Понимал, что жизнь без денег и пристанища – это жизнь клошара и пытался найти выход. Для начала погрузился в углублённое изучение французского и поиск заработка. Полученные в турагенстве франки берёг как зеницу ока. Свободного времени было вдоволь, я же не оставлял себе ни минуты отдыха. Выписал множество имён и адресов из книги «Les Russes en France» и с августа по октябрь разработал несколько туристических маршрутов. Отпросившись у Ефрема в Париж, обошёл с полдюжины турагентств в центре города. Мои программки «Sanct-Petersbour innegé (Заснеженный Санкт-Петербург)», «La couronne norde de la Russie (Северная корона России)», «Paris russe (Русский Париж)» никого не заинтересовали. Мне холодно и вежливо улыбались и разводили руками:

– Это не к нам. У нас уже работают двуязычные дипломированные гиды во Франции и в России…

Было ясно, в Париже человека «без рекомендации» никто работу не возьмёт.

Помимо трудов на старом громоздком компьютере Ефрем поручил уход за розами перед входом в монастырь и всячески поощрял моё клиросное пение. Я подпевал басом, и грегорианские песнопения на три голоса становились чуть звучнее. Ефрем дополнял их воскресными юбиляциями на латинском. Перед сном мы все вместе пели «Salve, Regina», а в душе отзывалось: «Богородице Дево, радуйся». Однажды в монастырь приехал с лекцией знаменитый священник-композитор Андре Гуз. Его сочинения напоминали православные, и неудивительно – он учился в певческих классах Троице-Сергиевой лавры, предпочитал многоголосие однозвучному григорианскому песнопению.

Ко мне относились с уважением, но на французский лад. Однажды полузнакомый местный кюре, к которому мы приезжали на воскресную мессу в соседнее село, посмотрел в мою сторону и промолвил поразительные слова:

– Il est Russe, mais c’est un Russe gentil1010
  Он русский, но это добрый русский.


[Закрыть].

Видно, ему было достаточно ватиканских мифов о варварском русском православии, ничего другого он знать не хотел.

Небольшой приработок мне всё же удалось найти. Татьяна договорилась с немецким издателем Клаусом Петером Клаузеном, ярым католиком-консерватором, о серии моих статеек для его крохотных газет «Mistik» и «Schwarze Brief». Он охотно публиковал мои пересказы коротких историй о современных православных чудесах. Черпал их я из купленных в России по её же совету приходских брошюрок. В них рассказывалось о спасении верующих в первую Чеченскую войну, о чуде в музее перед иконой Богородицы, об исцелениях людей после причастия – загипнотизированной женщины, оккультиста, горького пьяницы… Более всего захватили Клаузена статьи о расцвете магии при Горбачеве и Ельцине, о том, как «меняют кожу» бывшие коммунистические идеологи, как борются христиане в России против торговли детскими эмбрионами и т.д. Для продолжения нашего сотрудничества Клаузен даже подарил мне маленький подержанный «Макинтош» PowerBook-180 с экраном в полстраницы. К этому времени все брошюрки были мной переведены, придумывать чудеса я не желал.

Каждую субботу с утра Ефрем увозил всех в «паломничество» к окрестным достопримечательностям. В старом «Ситроене-фургоне» помещалась вся община. Я и брат Жан усаживались на полу обширного багажника и созерцали бегущую назад дорогу, другие пятеро – на сиденья. За несколько тёплых месяцев мы объездили немалую округу, повидали соборы Суассона и Лана, древней столицы Франции, заброшенные монастыри, названия которых я тут же забывал, аббатство в Санлисе, где похоронена Анна Русская, королева Франции и супруга Генриха I. Мимоходом останавливались у старинных замков, перекусывали под ближайшим деревом и говорили о «милой Франции» прежних времён. От Ефрема я впервые услышал слова о «Franсе Éternelle», о «Вечной Франции». Он произнёс их негромко, мимоходом и тут же согласился:

– Да-да, для французов это то же самое, что для русских «святая Русь». Об этом не принято говорить, но все католики помнят о бессмертных душах наших святых.

Отец Ефрем и никто иной открыл мне верующую, благородную и благочестивую Францию.