Текст книги "Быть русским"

Лекции в Сорбонне

На следующий день я дозвонился на кафедру Франсису Конту и сообщил о своём успехе.

– Поздравляю, я был уверен, что всё будет хорошо! У меня к вам предложение. До конца учебного года на нашей кафедре мест нет, а летом освободится вакансия доцента. У вас есть время подготовить досье и отправить его в Сорбонну на конкурс. Я вас поддержу. А пока предлагаю прочесть у нас курс лекций. Мне понравился в вашей работе раздел о культуре эпохи сталинизма. Можете на эту тему прочесть у нас несколько лекций? Скажем, три лекции?

– Спасибо огромное! С радостью. Допустим, на тему «Сталин и искусство».

– Отлично. С показом слайдов: архитектура, скульптура, живопись.

– Да, конечно.

– Начать следует с анализа теории соцреализма, рассказать о создании союзов писателей, художников и прочее. Ну, вы понимаете… За месяц сможете подготовиться и прислать предварительный план? Можете писать по-русски, лекции нужно будет читать на русском, но с комментариями на французском.

– Ясно. План лекций пришлю дней через десять, не позже.

– Тогда я ставлю ваши лекции на ноябрь. Записывайте: по средам 13, 20 и 27 числа с 18.00 до 19.30. Желаю успехов! – голос звучал энергично и приветливо.

После унижения и оскорблений от Коньо такое предложение! Лекции в Сорбонне, а затем работа на кафедре вместе с Контом! Ирина светилась от радости, то глядя на меня, то на восьмимесячную дочь. Мелания безмятежно спала, и во мне возникла долгожданная глубокая тишина. Я ловил её дыхание и, закрыв глаза, превращался в младенца.

– Вот твоё счастье! – сказал бы Мирко, увидев меня с крошечной дочкой на руках.

Лишь спустя много лет до меня дошла весть о его болезни и кончине. Как рассказывали, Мирко угас на чужбине, в Нанси, сжимая в ладонях руку жены и пальцы сына.

Несколько тяжёлых лет и тяжелейших последних месяцев миновало, верилось, что рядом с дочкой жизнь станет легче. Ко мне вернулась надежда, я принялся готовить план лекций для Сорбонны. Всё главное уже содержалось в моём докторате, нужно было лишь прописать частности, иллюстрации для показа на экране имелись в моём архиве. Дополнительно я прочёл полтора десятка книг, выделил важнейшие культурные архетипы эпохи сталинизма. Через неделю я отпечатал страницу с тремя абзацами: 1. Феномен сталинской культуры (1930-1953). Новая эстетика большевизма: переход от утопии Будущего к утопии Власти. Создание «всенародной культуры» вместо «классовой», возникновение «советского фольклора» и его ключевых образов: вождя, героя, врага. Советские «празднества» и «незримый ад» Гулага. «Карнавализация насилия: чередование страха и смеха (кинохроника и кинокомедия). 2. Живопись сталинизма. Социалистический символизм – искусство «более живое, чем жизнь». От агитискусства к «большому стилю», «лениниана», «сталиниана», «летопись Октября» и пр. 3. Архитектура сталинизма. Мавзолей Ленина 1930 года – важнейший памятник раннего сталинизма. Развитие стиля:

поиск новой сакральности. Архитектура насилия: монументализм, неоклассика, вертикальная иерархия форм, фасадность, символизм «каменных плакатов». Московское метро – «хтонический рай».

Вечером того же дня из университета Нанси пришло письмо с официальным решением жюри о «невозможности публикации» моей диссертации. Рядом с датой 24 октября стояла подпись Абенсура, президент университета завизировал документ 28 октября. Меня охватила зябкая дрожь:

– Вот низость! Коньо сможет теперь воровать из моего текста всё, что захочет. Поставили высшую оценку и запретили публиковать. Была ведь возможность «разрешить публикацию после исправлений», ей не воспользовались, потому что я бы согласился, а исправлять было нечего. Не возникло у жюри «просвещённых советов», которыми мне грозил Абенсур. Мелькнула догадка: может быть, смысл «консенсусного решения» жюри состоял не только в оценке диссертации, а в запрете на её публикацию, который продавили Коньо с Абенсуром? Нивьер мог воздержаться, и Ланн остался в меньшинстве. М-да, отомстили и мне, и ему… Но как украсть, чтобы не заметили плагиата? Диссертацию прочли и одобрили Ланн, Конт, я отослал её Гейро и Окутюрье. Мой бывший научный повелитель сошёл с ума!

Коньо предупреждал, получу я после защиты работу или нет, решат «влиятельные люди». Человеку «с улицы» и без репутации может помочь только невероятная удача. Мне репутацию «сделали», такую же, как в СССР. Судьба столкнула меня с «идейной мафией» среди русистов. Я подозревал, что Абенсур являлся в ней одним из главных и, очевидно, связан с секретной службой DSТ.3838
  DST – Direction de la Surveillance du Territoire (Управление территориального надзора).


[Закрыть] Эту догадку сменила уверенность, когда я узнал из интернета, что в течение шести лет он работал культурным атташе Франции в Москве, а затем ещё и в Нью-Йорке. Несомненно, Абенсур мог запросить моё досье, узнав от Коньо о Международной ассоциации «Résurrection» и моём убеждённом православии. Этого оказалось достаточно, чтобы увидеть во мне опасного иностранца, которому нет места во университетском сообществе. Многолетний опыт общения с гэбистами подсказывал главное: не бояться, сопротивляться и делать всё, что позволяют обстоятельства.

Первой попыткой стала отсылка 8 ноября Конту плана моих лекций с кратким содержанием и списком рекомендуемой литературы, через пару дней он позвонил и его одобрил. Я продолжал готовиться, отгоняя мучительные предчувствия, неужели Коньо и Абенсур продолжат меня травить? Оба они являлись, скорее, чиновниками в университетской среде, чем учёными. Абенсур, как выяснилось, едва-едва говорил на ломаном русском, Коньо сам некогда признался, что не может по-русски писать.

13 ноября я приехал на Кафедру славянских языков за десять минут до начала лекции «Феномен сталинской культуры». Вместе с Контом мы спустились в амфитеатр, он был заполнен более чем наполовину:

– Вы собрали неплохую аудиторию! – негромко, отчётливо произнёс Конт, улыбнулся в зал, представил меня и перед уходом шепнул:

– Говорите медленнее, как можно чётче.

В передних рядах расположились студенты явно русского происхождения. Понять это можно было по улыбчивым лицам и раскрытым тетрадкам для конспектов. Дальше виднелись напряжённые, скованные французы, они пытались уловить мою мысль, больше слушали, чем записывали. После выступления ко мне подошло с полдюжины студентов, вопросы звучали по-русски и по-французски:

– Скажите, «карнавализация террора», если Бахтину следовать, означает чередование ролей героя и жертвы? – строгие очки очень шли брюнетке с ранней складкой над переносицей.

– Совершенно верно.

– Но ведь жертвы сталинизма не становились героями? Переворачивание было в одну сторону!

Я задумался:

– Да… Некоторые из жертв стали героями позже, при Хрущёве. Например, писатели Шаламов и Солженицын. С точки зрения диалектики, сталинизм продолжился в антисталинизме, их внутренняя связь разрушилась только после падения советского государства. Тогда вспомнили про демократию, а кто-то и про дореволюционную монархию.

– Борьба с авангардом обеднила советскую культуру?

– Сталин знал о сталинизме?

– Нужно ли переименовать в Париже станцию метро «Сталинград»?

Необычные, живые вопросы означали, что лекция понравилась.

Через неделю перед выступлением я вновь зашёл на кафедру. Конт пожал руку:

– Ваша лекция понравилась, поздравляю.

– Спасибо, я старался.

От пристального взгляда повеяло холодком, как бы некстати он добавил:

– Мы с Абенсуром договорились завтра пообедать…

Мелькнула догадка: мой палач начал меня преследовать и давить на Конта. Это я понял, войдя в аудиторию, студентов было куда меньше, хотя тема должна была их привлечь: «Живопись сталинизма». Вопросов почти не задавали, лишь один человек подошёл в конце лекции, горячо поблагодарил и протянул визитку:

– Дрáго, преподаватель сербской литературы. Слышал отзывы о вашей первой лекции, пришёл на вторую. Очень интересно, рад познакомиться! Надеюсь, мы ещё не раз увидимся на кафедре.

У меня эта надежда стремительно исчезала, а тревога росла. Порывы мыслей метались в голове, предчувствия смешивались с домыслами. Абенсур звонил Конту и настоял на встрече, чтобы его запугать и убедить меня изгнать. Он прекрасно знал, как советские власти боролись с инакомыслием в 1960-1970-е годы. Теперь инакомыслящим оказался я. Значит, всё повторится с зеркальной точностью, мне запретят «идеологическую работу» – преподавание. Конт предложил мне прочесть лекции, потому что эхо скандала до него ещё не докатилось, зато до Абенсура долетели слухи о моей первой лекции в Сорбонне. Ну, что ж, осталось выслушать приговор, как в советское время я услышал его в Москве.

О своих горьких мыслях я рассказал жене:

– Скорее всего, так и будет, Абенсур – это надзиратель, пойми! Такие в советское время на каждом углу были. Сопротивляться бесполезно, даже вредно.

– Какие они злые!

– Многое идёт от зависти! От ненависти к чужаку, тем более из России. Меня ещё и обокрасть хотят!

– Перестань, не думай так, всё наладится. Видишь, я почти не надеялась получить место в Кане, а вот… ради Мелании получила. Бог нас не оставит.

Мы стояли рядом с деревянной кроваткой и смотрели, как дочка спит среди любимых игрушек.

– Теперь нас ждёт бедность, – вздохнул я и промолчал.

Напрасно Ирина успокаивала меня, а точнее, себя. Было понятно, что моя третья лекция в Сорбонне станет последней, и мне заявят о том, что меня ждёт в будущем.

На этот раз профессор Конт, увидев меня, хмуро кивнул:

– Я должен с вами поговорить, зайдите ко мне после лекции.

В аудитории собралось десятка полтора студентов, вид у всех был немного растерянный. Видимо, им сказали, что мои лекции слушать необязательно. Драго не пришёл.

– Значит, это выступление должно стать лучшим из трёх! Прощальным, – горечь медленно оседала в груди.

Лекция была построена на иллюстрациях из двухтомника С.О. Хан-Магомедова «Архитектура советского авангарда». Эволюция от авангардистского Мавзолея Ленина и «неоклассики» 1930-х годов к сталинским высоткам в стиле «русской готики» конца XVIII столетия завораживала. В конце выступления три уже знакомые студентки задали мне лишь один вопрос:

– А вы ещё будете нам лекции читать? О других эпохах?

– Не знаю. Пока господин Конт мне этого не предлагал.

– Жаль.

В этом возгласе было столько простодушной сердечности, что я не удержался:

– Вы откуда, девушки?

– Я из Томска, а они из Петербурга.

– Спасибо за ваше внимание! Счастливо вам доучиться!

Конт был уже одет и ждал меня.

– Идёмте, на улице поговорим, – глаза злобно сверкнули.

Таким я его никогда не видел и не мог поверить, что эта злоба относилась ко мне. Мы спустились, не проронив ни слова, вышли на бульвар Мальзерб. Конт быстро, молча шагал на полкорпуса впереди. Я не выдержал:

– Простите, вы хотели со мной поговорить?

– Вам в метро?

Я кивнул:

– Да.

– Спустимся вместе.

Так же молча мы оказались на перроне и вошли в полупустой вагон. Поезд набрал скорость, Конт повернул ко мне дрожащее от гнева лицо и произнёс слова, которые навсегда остались в сознании, в подсознании, в душе:

– Не буду ничего вам объяснять, – он помолчал. – On vous descendra sur terre en flèche! 3939
  Фразеологизм: «Вас свергнут с высоты на землю!»


[Закрыть]

– Что? – я не мог понять смысла этих слов.

– До свидания, – он прищурил глаза, словно от боли, отвернулся к дверям и через несколько мгновений вышел на ближайшей станции.

– «Вильер», через одну «Сен-Лазар», успеваю на девятнадцать пятьдесят до Кана. Что же он сказал? – билось в мозгу, обезболивающий шок проходил.

Вокзальная толпа, перрон, вагон, место у окна с алмазным накрапом дождя. Уличный озноб.

– Такая злоба. После похвал и обещаний работы, после моих лекций. Нет, он настоящий учёный и любит Россию. Светлана Толстая рассказывала, как он, словно крестьянин, босыми ногами шёл к Троице-Сергиевой Лавре… Не мог он вдруг сказать: «Вас низвергнут на землю». Кто низвергнет? Нет, он себя сломал и просто повторил слова Абенсура, – в голове вспыхнуло: – Нет, передал мне его приговор! «On vous descendra sur terre en flèche».

Пригородные дома встречали поезд лающим грохотом, под гулким мостом развезлась тьма, подсвеченная золотистой огненной рябью. Сена. И опять взрыв грохота. Или хохота? Всё повторялось, одни – русофобы, другие – испуганные конформисты, слуги режима и рабы собственной карьеры. Четверть века назад такие же злые глаза кололи в мозг. Мой научный руководитель в аспирантуре истфака МГУ подводил итог моей учёбы в России:

– Дошли слухи, что вы занимаетесь религиозной пропагандой. Я парторг идеологического факультета, либо меня лишат работы, либо вы должны покинуть университет…

Почти теми же словами, в тот же 1978 год, распаляясь до бешенства, мою участь объявила мне директор Института искусствознания:

– С такими убеждениями вам не место в нашем институте! И не вздумайте мне перечить! Вы будете отовсюду изгнаны, я вам обещаю!

Обещание она сдержала. И потому теперь за окном мелькают французские поля, лесопосадки, деревушки. С одной чужбины я попал на другую. Отец Николай, «не захотели меня» ни там, ни тут! Где же моя родина, Господи?

Неожиданность

Узнав о скандальном разрыве с Контом, жена загрустила. Она родилась в стране, где отношения на любой работе были куда жёстче, чем в России. Мы сидели на кухне, Ирина пододвигала мне еду, но меня воротило даже от запаха пищи.

– Ни с кем нельзя быть откровенным на работе. Зря ты поверил в дружбу с Коньо, вот и пострадал, – со спокойной горечью в голосе, объясняла она очевидности, которым я никогда не придавал значения: – Ты же от него зависел, а хотел на своём настоять.

– Значит, запрещено иметь в науке свои взгляды, свободно мыслить? Повторять нелепости и отжившие схемы унизительно, нельзя соглашаться с невежеством.

Коньо позвал в жюри «своих людей», которые ни авангарда не знают, ни русской народной культуры. Он понадеялся на знакомство с Ланном, а наткнулся на настоящего учёного, и тот показал на защите, что их критика глупа или ничтожна.

Коньо испугался включить в жюри Конта, Гейро, Окутюрье, Маркаде, потому что не учёный и это знает! Поэтому и меня возненавидел. Такие, как он, разрушают науку, душат всех, кто видит их ничтожество и сопротивляется. Русистика во Франции идёт к упадку! И не только она, чиновничья мафия повсюду в гуманитарных областях. Эти люди поддерживают друг друга, придумывают бессмысленные реформы, чтобы показать свою «полезность», и всё губят. Ты ведь сама от них страдаешь и все твои коллеги!

– Согласна, – она погладила мою ладонь. – Но пока у тебя нет статуса, нет работы, нужно быть, как мышь. И в будущем избегать любых конфликтов с коллегами. Французы очень злопамятны, я сама от этого страдала.

Сквозь закрытые глаза слышался её голос. Она была права, почему же не подсказала, что после изгнания из Нанси, нужно было бежать от Коньо к другому профессору?! Этим вопросом я мучил её и себя два года перед защитой. И ответ на него у нас был общий, много раз повторялся:

– Кто мог подумать, что он такой злой и подлый?

В груди с болью отзывалось:

– А я их с женой в Русский скит под Мурмелоном возил, песни у них в гостях пел – народные, казачьи, про себя всё рассказывал… Да-а, «помог» мне Коньо с докторатом, отлично сыграл роль «французского друга». Как я был слеп! Ведь подлость не имеет границ, хотя, в России подлецы, пожалуй, не такие изощрённые.

В тот вечер жена посоветовала мне показать диссертацию Мишелю Никё, заведующему русской кафедрой в университете Кана:

– Я сначала спрошу, согласится ли он. Если прочтёт, может, что-то посоветует.

Мы жили на соседних улицах и уже побывали друг у друга в гостях. Как-то в воскресенье столкнулись с Никё неподалёку от городского собора Сент-Этьен, когда католики расходились по городу после службы. Он не скрывал религиозности, и это внутренне располагало. Невысокого роста, неразговорчивый, крайне осторожный в словах и поступках, внимательно поглядывал на собеседника из-за очков. Его русская жена, домашняя христианка с карими пристально-ласковыми глазами, болезненная причудница. Томилась на чужбине, чтобы побороть тоску, упорно отвергала Россию, читала западных мистиков и с годами всё больше замыкалась в своём странном мире. Часто гуляла по соседнему кладбищу Сен-Габриэль, несколько раз я встречал её неподалёку и однажды не удержался:

– Жанна, осмелюсь спросить, что вас так влечёт на это кладбище?

Она задумчиво посмотрела мимо меня:

– Я общаюсь с душами верующих. Что церковь, что кладбище – нет мёртвых. У Бога все живы.

– Вы думаете, там похоронены только верующие?

– Неверующих нет, тем более среди тех, кто переступил смерть…

Спорить я не стал, и она удалилась неспешными неслышными шагами.

Мишель Никё терпеливо пребывал рядом с женой, погружённый в бесконечное научное исследование. Отдельные его части становились книгами, статьи – их главами. В его трудах сплетались три главных линии: русские католики, борьба западников со славянофилами, идейное противостояние Запада и России. Хотя поначалу он изучал прозу Сергея Клычкова.

Короткое и очень доброе письмо Жана-Клода Ланна от 5 декабря 2002 явилось полной неожиданностью. Мы с женой в четыре глаза слово за словом разбирали мелкую вязь почерка, привыкнуть к которому было сложно. Ланн «извинялся за долгое молчание», замечал, что я столкнулся с «тяжёлыми испытаниями во время защиты», когда он смог оценить мой «такт и умение вести научные дебаты». Наконец, желал мне и моей семье «прекрасных новогодних праздников». Несомненно, он знал о моём изгнании из Сорбонны и вновь посылал знак сочувствия и поддержки. Я воспрянул духом, значит, русофобская мафия среди русистов не всесильна! Ланн устоял, не отвернулся. В ответном благодарном письме я признался, что, несмотря ни на что, буду потихоньку готовить диссертацию к публикации. Разумеется, многое в ней нужно подправить, кое-что сократить, ещё раз всё переосмыслить…

Тяжелейшая проверка на прочность была выдержана, я не свихнулся, не скатился в чёрную тоску, не утратил страсти к научной работе. Может, и к лучшему, что сорвалось с Сорбонной. Там меня доконали бы «смотрящие» за мной и всё равно бы выгнали самым подлым образом. Никто бы не осмелился меня защищать, Конт дал это понять. Среди русистов слухи о том, что кому-то из коллег поставили «чёрную метку», распространялись стремительно, и ничего хорошего я не ждал. К новости о том, что Никё согласился посмотреть мою диссертацию, отнёсся, скорее, с тревогой.

Он позвонил через неделю и пригласил к себе, по голосу понять его настроение было невозможно. В десять утра он встретил меня у калитки, провёл по садовой дорожке к своему особняку. Удивили его домашние тапочки, совсем по-русски он протянул мне гостевую пару:

– Проходите, – Никё неслышно двинулся к гостиной, показал на кресло и уселся в такое же. – Я прочёл вашу диссертацию, кое-что быстро, кое-что подробнее. Согласен с Ланном, это очень серьёзная работа. Я не специалист по авангарду, но ваш анализ кажется убедительным.

Мы сидели у окна, полуприкрытого толстыми занавесками. Пахло книжной пылью, веяло вечерним сумраком, будто в саду погасал день. Его осторожная похвала медленно, глотком алкоголя разливалась по телу, но разогнавшееся сердце никак не успокаивалось, в памяти всколыхнулись обиды и страхи последних недель. Я покусывал губы, отводил глаза.

– Вы успокойтесь, – Никё заметил мою нервозность. – Ваша защита прошла вполне успешно.

– Но диссертацию запретили публиковать! Коньо заявил на защите, что более умные люди могут черпать из неё богатый материал! Он на кражу намекает?

Никё нахмурился:

– Не думаю. Коньо был обозлён, сказал что-то не то.

– Вам не кажется, что он сумасшедший? – я выдохнул горечь и прикрыл лицо ладонью.

– Поведение странное. Так или иначе, вам стоит продолжить исследование, тема очень перспективная, на мой взгляд. Я сделал в тексте пометки, некоторые неточности исправил. Ничего существенного, – Никё одновременно протянул мне увесистый том моего научного самиздата и руку на прощанье.

Конечно, я был ему безмерно благодарен – за спокойную благожелательность, за добрый совет. Дома пролистал диссертацию, глянул на несколько карандашных пометок и отложил в сторону:

– Да, ничего важного он не отметил. Конечно, я продолжу работать, но зачем писать по-французски? Здесь лишь единицы могут меня понять, шесть лет пропали… В России на эту тему можно было бы книгу издать, докторскую защитить. А что меня ждёт во Франции? Соболезнования неудачнику, сочувствие жены и горстки друзей да злорадство врагов? Но здесь моя семья – самое ценное, что я не смог найти в России, две родные души захотели, чтобы я жил рядом. А если именно это промыслил старец Николай, а не мою научную карьеру?

С этого дня мысль перейти на русский не оставляла. Передо мной разверзался обрыв, а за спиной вырастало древо жизни. Тихо шелестело, касалось листиками лица и говорило сказочным человеческим голоском. Меланье было почти два года, разговоры с нею целили от скорбей, ограждали от духов злобы поднебесных. Вот моя крошечная родина – семья и внутри неё неспешное богослужение жизни! Мир этот не имел пределов, как свет под небосводом. Мы праздновали наши именины и дни рождения, ждали Пасху, дважды отмечали Рождество и Новый год. «Русское новолетье» наступало в душе без грохота хлопушек и полуночных криков из окрестных многоэтажек.

Ирина долго уговаривала меня подать документы в Квалификационную комиссию на соискание места доцента. После скандалов на защите и в Сорбонне, ни малейшей надежды на успех у меня не было, но я согласился. Следуя древней заповеди, решил стучать в двери будущего: в одну, другую, третью. В конце ноября пришёл ответ из Министерства образования о назначении двух рецензентов моего досье с указанием крайней даты его отсылки в Комиссию до 6 января будущего года. Увы, копию официального Отчёта о защите мне всё не присылали. Шли недели. В докторантуре Нанси отвечали по телефону, что сами ждут отчёта, что задержки бывают, но волноваться не стоит, к Новому году копия будет мною получена. Жена недоумевала:

– Мне отчёт быстро прислали, недели через две после защиты. Обычно все стараются поскорее свои отчёты написать, пока выступления не забылись. М-да, неприятно, без Отчёта тебя не допустят к конкурсу.

Напрасно я подозревал, что мои гонители хотели помешать мне сдать документы на ближайший конкурс. Перед Русским Рождеством 2003 года пришёл «знак судьбы» – бандероль из университета. Долгожданный «Отчёт о защите» удивил объёмом – тридцать три страницы! Обычно, член жюри обходится четырьмя-пятью страницами, больше попросту невозможно запомнить. Коньо размахал текст на 16 страниц, он оказался тем самым, что прозвучал на защите. Целый час я читал и перечитывал выступление моего главного гонителя, вновь отмечая нелепости, оборванные цитаты, отсебятину и ругань. Ни одного существенного замечания, только обвинения в «отсутствии логики и чёткой терминологии». Доказать их было невозможно, дискуссии по поводу научных определений длятся годами и десятилетиями. Опять бросилась в глаза фраза про «русское национальное прошлое» – «мусор истории».

– Русист-русофоб, бездарный, жестоко уязвлённый, завистливый и лживый «заслуженный профессор». До сих пор не могу поверить, что во Франции это возможно!

Жена принялась читать и остановилась, вертя первой страницей:

– А где вторая? Тут сразу третья.

Заново просмотрев «Отчёт», я заметил, что в текстах Коньо и Абенсура совпадают шрифты – классический Arial. Заглянул в папку с перепиской и замер: тем же шрифтом Коньо напечатал мне письма 11 июня и 10 июля прошлого года, хотя шрифт отзыва Абенсура о диссертации был другим. Значит, именно Коньо написал текст «Отчёта» для председателя жюри. Абенсур русский авангард в целом и в частностях явно не изучал, выпустил книгу о Мейерхольде, ряд статей о русском театре начала ХХ века, и всё. Восемь страниц его части «Отчёта» пестрели именами, неизвестными даже узким специалистам. Например, «Boklanov», на самом деле, являлся Е.Н. Боклаговым, автором малозначимой статьи о Хлебникове, опубликованной в 2000 году в Дубне. Существовала пропасть таких статей! Зато упоминание Филиппа Серса, нашего общего с Коньо знакомого прошлых лет, прямо указывало на авторство текста, подписанного Абенсуром.

Канальи! Всё было подготовлено заранее и разыграно как театральная пьеса. В первом акте, до защиты, меня хотели напугать. Во втором, на защите, раздавить и признать мою работу ненаучной. Не получилось. Тогда начался третий акт, и «Отчёт о защите» был превращён в средство расправы и моего изгнания из университетской среды. Докторантура в Нанси не захотела защитить мои права, более того, молчаливо способствовала задержке этого «Отчёта» на два с лишним месяца, пока Коньо то ли изнемогал от злобы и лечил психику, то ли согласовывал общий текст с Абенсуром. На моё замечание об отсутствии в «Отчёте» двух страниц из университета ответили не сразу. Позже выяснилось, что в докторантуру, мне и членам жюри были разосланы неполные экземпляры.

Через несколько дней из университета пришло письмо с извинениями и вложенными ксерокопиями недостающей страницы. Каково же было моё удивление, когда я прочёл на ней слова, которые Коньо не произносил во время защиты. В «Отчёте» он утверждал, что «ошибся, предложив В. Байдину пост на кафедре, и вскоре убедился в его полной неспособности к преподаванию и плохих отношениях со студентами», что «потребовало преждевременного разрыва контракта…»

– Ира, он подлец законченный! Вставил в отчёт то, что не говорил на защите! Ты помнишь? Пишет здесь о моём «плохом преподавании», а в конце учебного года выдал мне хвалебное рекомендательное письмо! Ты ведь читала. Понимаешь, Коньо боялся, что Ланн не подпишет такой «Отчёт», и прислал в докторантуру недостающие страницы потом. Абенсур покрыл это мошенничество.

Жена вздохнула и ничего не ответила.

– Я напишу президенту университета, приложу то самое рекомендательное письмо Коньо и опротестую эту вставку в текст. От меня и других хотели скрыть фальсификацию. Невероятно!

– Вряд ли получится, отчёт уже в архиве. Затеешь скандал, себе же хуже сделаешь. Тебя на работу будут бояться взять, – она опять вздохнула и ушла в спаленку дочери.

Я погрузился в тяжёлые раздумья. Так вот почему Коньо так помрачнел, когда в конце июля 1997 года я познакомил его со своей будущей женой! Контракт со мной на преподавание был уже подписан, а я вдруг превратился из бесправного иностранного студента в будущего француза. Понял, что после моей заведомой «неудачи» с защитой, я, отчаявшись, не уеду в Россию, а это был бы лучший для него исход. Я же не француз, я «неевропеец», со мной можно делать всё, что угодно. Коньо пришёл в бешенство, когда Ланн помешал ему на защите и с помощью своего приятеля решил отомстить мне после неё – на всю жизнь.

В отчаянии я написал Абенсуру, что мой бывший научный руководитель в «Отчёте о защите», по сути, «лишил меня возможности преподавать. Я объясняю это его «сложным психологическим состоянием. Посоветуйте, как исправить ситуацию. Я рассчитываю на вашу помощь в качестве председателя жюри на моей защите».

Надеяться на письменный ответ было слишком наивно, через несколько дней я позвонил Абенсуру и спросил, давя бунтующие чувства:

– Скажите, господин Абенсур, после всего происшедшего есть ли мне смысл искать место университетского преподавателя?

Последовал быстрый, жёсткий ответ:

– Вы не сможете преподавать во французских университетах, попробуйте поискать место в начальной школе.

Преодолевая себя, я продолжил:

– А заниматься научными исследованиями, публиковаться во Франции я смогу?

Абенсур важно помедлил:

– Публиковаться… да, вы можете. Пишите, участвуйте в коллоквиумах. Желаю успехов.

В конце концов понять Абенсура было можно. При всей неприязни ко мне он действовал как машина, выполнял инструкцию, лишая меня доступа к должности государственного чиновника. Ну, и по-приятельски помогал Коньо наказать ненавистного, непокорного «умника».

Весь оставшийся день я слонялся по квартире, мчался по городу, обгоняя тоску, возвращался, сидел около спящей дочери. Как растить её без денег? Прошлогодней весной жена чудом получила место доцента в здешнем университете, а я – лишь пособие по безработице. Жан-Клод Ланн входил в члены Квалификационной комиссии и, несомненно, всё знал. Его деятельное сочувствие не давало отчаяться. 16 января он прислал письмо в несколько строк, в котором предлагал обратиться к Никё, влиятельному члену различных научных советов в системе университетского образования. Мелькнула надежда, что Ланн попросил его как-то мне помочь, они были давними друзьями. Быть может, он уговорил Никё пожалеть нашу семью и принять к себе на работу Ирину? Бог весть. В мае 2001 года свершилось чудо, и неважно кого оно избрало себе в помощники.

И всё-таки очередного удара я не выдержал. 7 февраля 2003 пришёл отказ Квалификационной комиссии допустить меня к конкурсу на занятие вакансии доцента русской кафедры. Критика рецензентов поразила предвзятостью, они попросту повторяли обвинения Коньо. Понятно, никто не хотел связываться с мстительным и опасным «заслуженным профессором». Марк Вайнштейн в отзыве от 11 января назвал «скандальным» отсутствие определения архаизма в моей диссертации (которую, видимо, плохо читал) и бездоказательно возражал тому, что «шаманизм и икона» явились провоцирующими «протоавангардистскими» элементами в русском модернизме. Мириам Дезэр заявляла, что в моей диссертации «архаизм везде», а кроме того, я «никого не слушаю» и не способен к преподаванию. Как бы случайно, она передатировала рекомендательное письмо Коньо с 1998 на 1997 год, будто он рекомендовал меня самому себе перед принятием на работу! Омерзение от лицемерия и лжи смешивалось с бессилием, меня сделали «отказником», лишили средств к существованию, как некогда гэбисты – в Институте искусствознания и в МГУ.

Отхлынула наука, обнажилась жестокая жизнь. На целый месяц я впал в неодолимую тоску. Одному было бы легче перенести травлю, но моя семья и маленькая дочь! Много ночей подряд во мне возникал бунт против этих мерзких людей, против страны, где меня превратили в изгоя. С утра смотрел на спящую Меланию, кивком прощался с женой и надолго уходил из дома. До вечера бессмысленно бродил по городу, по ближайшим окрестностям и однажды на краю посёлка увидел под обрывом подмосковное поле. Оно тянулось через ложбину далеко к вечернему зареву, свежие земляные борозды чуть светились. Мозг раскололся надвое. Я упал на колени, затем ничком и зарыдал в прошлогоднюю траву. Боже, зачем я здесь? Уехал из «страны запретов» ради свободы, поверил обещаниям, хотел доучиться, получить диплом, работу, заниматься наукой. Не мог я представить, что столкнусь с высокомерной серостью и жесточайшей ненавистью. Мне мстили за то, кем я был и желал остаться – самим собой. Беда заключалась в отсутствии у меня «правильной» европейской крови и в моих «неправильных» мыслях. Для французской русофобии, вялотекущей, словно шизофрения, я был пришельцем из нищей России, опасным православным дурачком.