Текст книги "Быть русским"

Он дал мне свой московский телефон, но звонить ему я не стал. Было видно, что его мучили тяжёлые сомнения. Отец Виталий не верил в будущее России без православной церкви и не мог представить Русскую церковь без будущего, выстраданного предками, – отстранённой от человеческих нужд, народной нужды, богатой и теплохладной, как на Западе.

Вечером все прихожане Крестовоздвиженского храма были приглашены в квартиру Самариных на Авеню Криг. Марианна Андреевна и дочь Марина встречали гостей. В нескольких комнатах и на огромной широкой лоджии, похожей на террасу, собралось человек сорок. Еду и вино приносили вскладчину. Мужчины расхаживали в безупречных чёрных костюмах с бабочками или галстуками. Сверкали женские драгоценности и ожерелья пасхальных яичек из яшмы, малахита, разноцветного стекла, хрусталя, жемчуга, смальты. На Пасху девочкам, девушкам, женщинам близкие дарили их по одному, и так в течение жизни собирались пышные, тяжёлые бусы. Этот обычай эмигранты принесли из дореволюционной России.

Приходской священник Павел Цветков пропел пасхальную молитву, трижды возгласил «Христос Воскресе!» и благословил трапезу. Гости с тарелками и бокалами в руках разбрелись по квартире, вышли в тёплые сумерки на лоджию. Началось весёлое брожение, приветствия по-русски и по-французски, пасхальные поцелуи, звон танцующих бокалов, глотки вина. Закружилась голова и всё вокруг. Запал в память пронзительный рассказ Самарина о своём детстве:

– Однажды мама привезла нас, пятерых детей в Нормандию, отдохнуть и поправить здоровье. Пошли мы как-то всей семьей погулять на берег моря. Идем по тропинке вдоль обрыва. Ветерок, солнце, жаворонки поют. А неподалёку дом строят, на крыше сидит рабочий и поет высоким тенорком: «Когда б имел златые горы и реки, полные вина…» И тут вижу, мама моя тихо осела в траву и заплакала. Такое было чувство, что нет больше у нас родины. Горько стало, не передашь, – он коснулся моего бокала и залпом допил свой. – Понимаете, с этим чувством я и вырос. Очень мне тот случай в душу запал.

Михаил Сергеевич ушёл к гостям, я отвернулся на едва светящийся закат и медленно выдохнул внезапную, непасхальную грусть.

Бегство в Лион

Паломничество во Флюэли лишь немного изменило мои впечатления о Швейцарии. В стране Кальвина выветрился дух святого Николая и разлитой вокруг благодати. Временами она казалась мне огромным, безупречно устроенным старческим домом, выкрашенным, вымытым, сверкающим медицинской чистотой. В нём предусмотрено всё, кроме простой человеческой жизни. Женева – это не Париж. На улицах прохожие говорят вполголоса, дети чинно идут в школу или обратно. Не слышно ни торговцев, ни шарманщиков, ни пьяно горланящих клошаров. Смех здесь заменяет усмешка, искренность – разговоры ни о чём, знакомства сводятся к милым пустякам, которые дарят, идя в гости поесть и поболтать. По-московски откровенные разговоры мне удавались лишь с православными женевцами.

Впервые в жизни я увидел пастбища, ограждённые оголёнными электропроводами. Домашним животным добавляли в пищу успокоительное, чтобы коровы не мычали, овцы не блеяли, собаки не лаяли, кошки не мяукали. Иначе их владельцам по жалобе недовольных соседей грозил приличный штраф. Лишь раз по дороге из гостиницы до электрички я услышал далёкий петушиный крик и вздрогнул, словно исчезло наваждение от мертвенной тишины. В прогале между домами и каменными заборами тянулся в гору луг, вдали виднелся крестьянский дом. С этого дня я начал искать там и сям знаки непослушной жизни: наглое карканье ворон в парке нижнего города, сытое воркование голубей на крышах особняков, писк пичужек в кустах. Мы сопротивлялись вместе. На улицах, что-то напевая по-русски или насвистывая, я отвоёвывал у заколдованного мира своё пространство.

В самом начале апреля по приглашению парижской знакомой я тайно отправился в Лион. Захотелось свободы. Я рисковал, но надеялся, что моё ночное отсутствие не заметят. Утром, в субботу купил билет на поезд, уселся подальше от окна и случайного взгляда. Женева – город небольшой, на улицах не раз встречаются знакомые. Вряд ли кто-то из немногих пассажиров разделял со мой радость странствия. Одни «работали» (читали какие-то бумаги, листали газеты и журналы), другие ели, третьи дремали. Я неотрывно смотрел в окно и вспоминал об одной из главных римских свобод, оjus migrationis – праве на перемещение. Поезд незаметно пересёк швейцарскую границу и остановился на каком-то полустанке. И тут я понял, что оказался в другом мире, исчез нечеловеческой порядок. В груди онемело. По пустынному перрону ветерок крутил и гнал мелкий бумажный сор…

На остановке с надписью «Бельгард» показался городок на дне ущелья. К едва видной площади на берегу мутно-зелёной Роны каменными ручьями сбегались кривые улочки. В солнечном утре высились средневековые башни, курились черепичные крыши домов. Вагон двинулся дальше, и мираж исчез. Замерла история, ожила география. Колёса зашелестели, будто заскользили по льду. Поезд помчался на юго-запад. Скорость кружила голову, с железным грохотом рухнула перед мостом и вновь вскочила на холм кудрявая лесопосадка, проплыли по небу провода высоковольтки, грузовик успел промчаться по виадуку. Вагон вздрогнул, замелькал перед глазами встречный поезд, полупрозрачный из-за удвоенной скорости. По берегам тянулись давно обжитые, тысячу раз перепаханные поля, огромные сады в ровную крупную клетку, сёла, нанизанные на нитку шоссе. Железная дорога и шоссе разыгрывали бурные страсти: то почти сливались, то нервно отскакивали друг от друга, вспрыгивали на мосты, медлили у травяных склонов, любуясь золотом одуванчиков.

В Лионе я стал самим собой. Целый день бродил по пыльному городу и набережным Роны, заходил в соборы. Проглотил туристический «сэндвич», а вечером пришёл на спектакль передвижного театра «Cosmos-Kolej». Руководил им польско-французский режиссёр Владислав Знорко. Абсурдистская пьеса Бруно Шульца «Трактат о манекенах» – бессильное подражание Беккету – вызвала раздражение. По ходу действия отец автора «трактата» воскресал восемь раз и приобретал облик птицы, а затем – манекена и в конце концов умирал. Пьеса заканчивалась поминальной трапезой…

После спектакля, к моему удивлению и всеобщему удовольствию, последовало продолжение, но его смысл поменялся на противоположный. Немногочисленных зрителей пригласили на платный ужин, приготовленный актёрами. Они же, не снимая костюмов, подносили блюда и усаживались за столики вместе с публикой. С меня денег не спросили. Знакомая парижанка представила мне лично Знорко:

– Владислав! Это Валери, искусствовед из Москвы! Учится в Женеве, – и насмешливым шепотком добавила. – Бедный студент.

Владислав глянул внимательнее, чуть вскинул голову:

– Рад знакомству. Угощайся! Будет весело, – пожал мне руку. – Садись за любой столик!

Вскоре еда была забыта, начались танцы с актрисами и актёрами. Кто-то держал в руке бокал с вином, кто-то перемигивался с приятелями и приятельницами. Я пригласил девушку с соседнего столика. Она улыбнулась, вышла со мною в середину зала и ещё раз улыбнулась:

– Меня зовут Клер.

Не помню, о чём мы говорили, всё пристальней вглядываясь друг в друга. Танец кончился, мы разошлись. Я разговорился со Знорко и его друзьями, мы пили вкруговую внутри галдящей толпы, глотали горьковатый сигаретный туман. И тут я вновь увидел Клер. Она сидела одна уже за другим столиком и вертела пальцами пустой бокал. Медленно встала, когда я вновь позвал её танцевать, грустно улыбнулась. Во время танго вдруг расплакалась у меня на плече и тут же отпрянула, посмотрела в упор.

– Почему ты грустишь?

– Я? Да, мне грустно. Я совсем одинока.

– Не могу поверить. Ты так красива.

– Это неважно. Совсем не важно. Просто я несчастна. Всю жизнь…

От неё пахло вином. Почему она со мной разоткровенничалась? Утешить её словами вряд ли было возможно. И всё-таки я зашептал, почти касаясь губами её щеки:

– Это не навсегда. Для тех, кто хочет любить, жизнь каждое утро начинается заново. Пьеса, которую вы играли, ужасна. В ней нет любви. Восьмое или двадцать восьмое «воскресение» – это убийство надежды и смысла жизни. Наверное, не только ты несчастна в вашем театре. И в театре жизни. Как ты здесь оказалась? В Париже я с тобой не встречался?

– Знорко пригласил меня на один сезон. Я живу в Руане.

– Понятно. А я в России. Потерял любовь, жену, страну. У меня осталась только вера в Бога. И я знаю, что с нею всё вернётся. У меня и у всех, кто верит.

Сияющие заплаканные глаза ослепили:

– Я верю!

Никогда не думал, что так легко целоваться с незнакомкой. Ну да, она актриса. Пусть. Страдание и надежду нельзя сыграть.

– Жаль, завтра нужно уезжать. В Женеву, а потом ещё дальше, неведомо куда.

– Я так и знала…

Наши губы сомкнулись, поцелуй остался в памяти мягким слепком нежности.

– Клер… я тебя не забуду.

– Я тоже… Мне всегда остаются одни воспоминания. Всегда, – она вздохнула, прижалась к моему плечу.

– В памяти не должен гаснуть огонёк. Когда-нибудь он разгорится. У тебя, у меня.

Мы безнадёжно, отчаянно обнимались. Вопреки судьбе. Её тело таяло в руках, моё сердце исчезало в груди, мысли – в голове. Знакомые уже подходили к нам и лукаво призывали опомниться:

– Пора по домам! Клер, мы тебя подвезём! Валери, пошли, переночуешь у меня в мастерской!

Кто-то потянул меня за руку. Я отпустил Клер, глянул вслед. У дверей она обернулась и помахала рукой, как все те, кто прощается навсегда. Я ответил тем же.

Утром, не дождавшись, пока проснётся неведомый мне хозяин мастерской, я огляделся. Увидел на стенах несколько картин «под Модильяни», взял со стола кусок хлеба, написал записку с крупным словом «Мерси!», защёлкнул дверь и вышел в город. Прохожие помогли найти Никольскую церковь. Служили по-славянски, я зажёг две свечки, чтобы я и Клер нашли на земле любовь.

Обратный скорый поезд в Женеву оказался медленным, останавливался на полустанках, переездах и среди полей. В вагонном громкоговорителе объясняли на французском, итальянском, испанском, что состав скоро продолжит путь. Неторопливо, словно разглядывая, поезд объезжал пылающие зеркала озёр, тянулся сквозь потемневшие равнины. Внезапно зажглись потолочные лампы, и заоконный мир исчез. Поезд катился в безвидную ночь, глаза кололи вспышки фонарей на полустанках. Наконец, заскрежетали и грянули короткой дробью колёса, брызнули одна за другой россыпи городских огней, разверзлась под мостом сияющая улица, замелькали окна многоэтажек и неоновые вывески. Поезд подъезжал к вокзалу Корневен.

О соединении вер

Международный коллоквиум «Экуменическая мысль Соловьёва», организованный факультетом социологии Женевского университета, состоялся 8 мая на Вилле Риго. Патрик сослался на множество выступающих и не дал мне слова, хотя поначалу одобрил мой доклад «Экуменическая религия Владимира Соловьева». Он давал понять, что мой отказ от его предложения, привёл к последствиям. Мы не были единомышленниками. Разговоры о единении церквей я воспринимал лишь как возможность сближения христианских надежд и завет о небесном единстве святых разных религий. Лишь Бог может судить об их достоинствах.

Зачарованности религиозными идеями этого религиозного философа у меня не было. В Женеве я, наконец, прочёл его основные экуменические статьи, собранные в брюссельском сборнике «О христианском единстве». Удивительно, в городской библиотеке нашлось даже русское издание этой книги. Соловьёв противопоставлял «религиозный национализм» (неизменно русский, но не греческий или армянский) «единству христианских церквей под эгидой Папы». Идея соединения духовной и светской властей Европы – Ватикана и русского императора – была заимствована у польско-чешского философа Хёне-Вроньского и удивляла утопичностью. В трактате «Великий спор и христианская политика» Соловьёв утверждал: «истинно-народный русский идеал требует, прежде всего, соединения церквей». Столичный, кабинетный философ совершенно не представлял народную жизнь и «народный русский идеал». Православную соборность он подменял даже не экуменизмом, а абсолютизмом Римского престола. Вызывало недоумение отрицание Соловьёвым мистической полноты Церкви. Он полагал, что православие такой полнотой не обладает, что Русская церковь «покинута Духом Истины и Любви и посему не есть истинная Церковь Бога». Напротив, Апостольский престол в Риме Соловьёв называл «чудотворной иконой вселенского христианства». Почему он отвергал вселенское православие, хотя в нём сосуществуют равные по достоинству поместные Церкви, как в христианском храме – различные церковные престолы?