Текст книги "Быть русским"

Он дал мне свой московский телефон, но звонить ему я не стал. Было видно, что его мучили тяжёлые сомнения. Отец Виталий не верил в будущее России без православной церкви и не мог представить Русскую церковь без будущего, выстраданного предками, – отстранённой от человеческих нужд, народной нужды, богатой и теплохладной, как на Западе.

Вечером все прихожане Крестовоздвиженского храма были приглашены в квартиру Самариных на Авеню Криг. Марианна Андреевна и дочь Марина встречали гостей. В нескольких комнатах и на огромной широкой лоджии, похожей на террасу, собралось человек сорок. Еду и вино приносили вскладчину. Мужчины расхаживали в безупречных чёрных костюмах с бабочками или галстуками. Сверкали женские драгоценности и ожерелья пасхальных яичек из яшмы, малахита, разноцветного стекла, хрусталя, жемчуга, смальты. На Пасху девочкам, девушкам, женщинам близкие дарили их по одному, и так в течение жизни собирались пышные, тяжёлые бусы. Этот обычай эмигранты принесли из дореволюционной России.

Приходской священник Павел Цветков пропел пасхальную молитву, трижды возгласил «Христос Воскресе!» и благословил трапезу. Гости с тарелками и бокалами в руках разбрелись по квартире, вышли в тёплые сумерки на лоджию. Началось весёлое брожение, приветствия по-русски и по-французски, пасхальные поцелуи, звон танцующих бокалов, глотки вина. Закружилась голова и всё вокруг. Запал в память пронзительный рассказ Самарина о своём детстве:

– Однажды мама привезла нас, пятерых детей в Нормандию, отдохнуть и поправить здоровье. Пошли мы как-то всей семьей погулять на берег моря. Идем по тропинке вдоль обрыва. Ветерок, солнце, жаворонки поют. А неподалёку дом строят, на крыше сидит рабочий и поет высоким тенорком: «Когда б имел златые горы и реки, полные вина…» И тут вижу, мама моя тихо осела в траву и заплакала. Такое было чувство, что нет больше у нас родины. Горько стало, не передашь, – он коснулся моего бокала и залпом допил свой. – Понимаете, с этим чувством я и вырос. Очень мне тот случай в душу запал.

Михаил Сергеевич ушёл к гостям, я отвернулся на едва светящийся закат и медленно выдохнул внезапную, непасхальную грусть.

Бегство в Лион

Паломничество во Флюэли лишь немного изменило мои впечатления о Швейцарии. В стране Кальвина выветрился дух святого Николая и разлитой вокруг благодати. Временами она казалась мне огромным, безупречно устроенным старческим домом, выкрашенным, вымытым, сверкающим медицинской чистотой. В нём предусмотрено всё, кроме простой человеческой жизни. Женева – это не Париж. На улицах прохожие говорят вполголоса, дети чинно идут в школу или обратно. Не слышно ни торговцев, ни шарманщиков, ни пьяно горланящих клошаров. Смех здесь заменяет усмешка, искренность – разговоры ни о чём, знакомства сводятся к милым пустякам, которые дарят, идя в гости поесть и поболтать. По-московски откровенные разговоры мне удавались лишь с православными женевцами.

Впервые в жизни я увидел пастбища, ограждённые оголёнными электропроводами. Домашним животным добавляли в пищу успокоительное, чтобы коровы не мычали, овцы не блеяли, собаки не лаяли, кошки не мяукали. Иначе их владельцам по жалобе недовольных соседей грозил приличный штраф. Лишь раз по дороге из гостиницы до электрички я услышал далёкий петушиный крик и вздрогнул, словно исчезло наваждение от мертвенной тишины. В прогале между домами и каменными заборами тянулся в гору луг, вдали виднелся крестьянский дом. С этого дня я начал искать там и сям знаки непослушной жизни: наглое карканье ворон в парке нижнего города, сытое воркование голубей на крышах особняков, писк пичужек в кустах. Мы сопротивлялись вместе. На улицах, что-то напевая по-русски или насвистывая, я отвоёвывал у заколдованного мира своё пространство.

В самом начале апреля по приглашению парижской знакомой я тайно отправился в Лион. Захотелось свободы. Я рисковал, но надеялся, что моё ночное отсутствие не заметят. Утром, в субботу купил билет на поезд, уселся подальше от окна и случайного взгляда. Женева – город небольшой, на улицах не раз встречаются знакомые. Вряд ли кто-то из немногих пассажиров разделял со мой радость странствия. Одни «работали» (читали какие-то бумаги, листали газеты и журналы), другие ели, третьи дремали. Я неотрывно смотрел в окно и вспоминал об одной из главных римских свобод, оjus migrationis – праве на перемещение. Поезд незаметно пересёк швейцарскую границу и остановился на каком-то полустанке. И тут я понял, что оказался в другом мире, исчез нечеловеческой порядок. В груди онемело. По пустынному перрону ветерок крутил и гнал мелкий бумажный сор…

На остановке с надписью «Бельгард» показался городок на дне ущелья. К едва видной площади на берегу мутно-зелёной Роны каменными ручьями сбегались кривые улочки. В солнечном утре высились средневековые башни, курились черепичные крыши домов. Вагон двинулся дальше, и мираж исчез. Замерла история, ожила география. Колёса зашелестели, будто заскользили по льду. Поезд помчался на юго-запад. Скорость кружила голову, с железным грохотом рухнула перед мостом и вновь вскочила на холм кудрявая лесопосадка, проплыли по небу провода высоковольтки, грузовик успел промчаться по виадуку. Вагон вздрогнул, замелькал перед глазами встречный поезд, полупрозрачный из-за удвоенной скорости. По берегам тянулись давно обжитые, тысячу раз перепаханные поля, огромные сады в ровную крупную клетку, сёла, нанизанные на нитку шоссе. Железная дорога и шоссе разыгрывали бурные страсти: то почти сливались, то нервно отскакивали друг от друга, вспрыгивали на мосты, медлили у травяных склонов, любуясь золотом одуванчиков.

В Лионе я стал самим собой. Целый день бродил по пыльному городу и набережным Роны, заходил в соборы. Проглотил туристический «сэндвич», а вечером пришёл на спектакль передвижного театра «Cosmos-Kolej». Руководил им польско-французский режиссёр Владислав Знорко. Абсурдистская пьеса Бруно Шульца «Трактат о манекенах» – бессильное подражание Беккету – вызвала раздражение. По ходу действия отец автора «трактата» воскресал восемь раз и приобретал облик птицы, а затем – манекена и в конце концов умирал. Пьеса заканчивалась поминальной трапезой…

После спектакля, к моему удивлению и всеобщему удовольствию, последовало продолжение, но его смысл поменялся на противоположный. Немногочисленных зрителей пригласили на платный ужин, приготовленный актёрами. Они же, не снимая костюмов, подносили блюда и усаживались за столики вместе с публикой. С меня денег не спросили. Знакомая парижанка представила мне лично Знорко:

– Владислав! Это Валери, искусствовед из Москвы! Учится в Женеве, – и насмешливым шепотком добавила. – Бедный студент.

Владислав глянул внимательнее, чуть вскинул голову:

– Рад знакомству. Угощайся! Будет весело, – пожал мне руку. – Садись за любой столик!

Вскоре еда была забыта, начались танцы с актрисами и актёрами. Кто-то держал в руке бокал с вином, кто-то перемигивался с приятелями и приятельницами. Я пригласил девушку с соседнего столика. Она улыбнулась, вышла со мною в середину зала и ещё раз улыбнулась:

– Меня зовут Клер.

Не помню, о чём мы говорили, всё пристальней вглядываясь друг в друга. Танец кончился, мы разошлись. Я разговорился со Знорко и его друзьями, мы пили вкруговую внутри галдящей толпы, глотали горьковатый сигаретный туман. И тут я вновь увидел Клер. Она сидела одна уже за другим столиком и вертела пальцами пустой бокал. Медленно встала, когда я вновь позвал её танцевать, грустно улыбнулась. Во время танго вдруг расплакалась у меня на плече и тут же отпрянула, посмотрела в упор.

– Почему ты грустишь?

– Я? Да, мне грустно. Я совсем одинока.

– Не могу поверить. Ты так красива.

– Это неважно. Совсем не важно. Просто я несчастна. Всю жизнь…

От неё пахло вином. Почему она со мной разоткровенничалась? Утешить её словами вряд ли было возможно. И всё-таки я зашептал, почти касаясь губами её щеки:

– Это не навсегда. Для тех, кто хочет любить, жизнь каждое утро начинается заново. Пьеса, которую вы играли, ужасна. В ней нет любви. Восьмое или двадцать восьмое «воскресение» – это убийство надежды и смысла жизни. Наверное, не только ты несчастна в вашем театре. И в театре жизни. Как ты здесь оказалась? В Париже я с тобой не встречался?

– Знорко пригласил меня на один сезон. Я живу в Руане.

– Понятно. А я в России. Потерял любовь, жену, страну. У меня осталась только вера в Бога. И я знаю, что с нею всё вернётся. У меня и у всех, кто верит.

Сияющие заплаканные глаза ослепили:

– Я верю!

Никогда не думал, что так легко целоваться с незнакомкой. Ну да, она актриса. Пусть. Страдание и надежду нельзя сыграть.

– Жаль, завтра нужно уезжать. В Женеву, а потом ещё дальше, неведомо куда.

– Я так и знала…

Наши губы сомкнулись, поцелуй остался в памяти мягким слепком нежности.

– Клер… я тебя не забуду.

– Я тоже… Мне всегда остаются одни воспоминания. Всегда, – она вздохнула, прижалась к моему плечу.

– В памяти не должен гаснуть огонёк. Когда-нибудь он разгорится. У тебя, у меня.

Мы безнадёжно, отчаянно обнимались. Вопреки судьбе. Её тело таяло в руках, моё сердце исчезало в груди, мысли – в голове. Знакомые уже подходили к нам и лукаво призывали опомниться:

– Пора по домам! Клер, мы тебя подвезём! Валери, пошли, переночуешь у меня в мастерской!

Кто-то потянул меня за руку. Я отпустил Клер, глянул вслед. У дверей она обернулась и помахала рукой, как все те, кто прощается навсегда. Я ответил тем же.

Утром, не дождавшись, пока проснётся неведомый мне хозяин мастерской, я огляделся. Увидел на стенах несколько картин «под Модильяни», взял со стола кусок хлеба, написал записку с крупным словом «Мерси!», защёлкнул дверь и вышел в город. Прохожие помогли найти Никольскую церковь. Служили по-славянски, я зажёг две свечки, чтобы я и Клер нашли на земле любовь.

Обратный скорый поезд в Женеву оказался медленным, останавливался на полустанках, переездах и среди полей. В вагонном громкоговорителе объясняли на французском, итальянском, испанском, что состав скоро продолжит путь. Неторопливо, словно разглядывая, поезд объезжал пылающие зеркала озёр, тянулся сквозь потемневшие равнины. Внезапно зажглись потолочные лампы, и заоконный мир исчез. Поезд катился в безвидную ночь, глаза кололи вспышки фонарей на полустанках. Наконец, заскрежетали и грянули короткой дробью колёса, брызнули одна за другой россыпи городских огней, разверзлась под мостом сияющая улица, замелькали окна многоэтажек и неоновые вывески. Поезд подъезжал к вокзалу Корневен.

О соединении вер

Международный коллоквиум «Экуменическая мысль Соловьёва», организованный факультетом социологии Женевского университета, состоялся 8 мая на Вилле Риго. Патрик сослался на множество выступающих и не дал мне слова, хотя поначалу одобрил мой доклад «Экуменическая религия Владимира Соловьева». Он давал понять, что мой отказ от его предложения, привёл к последствиям. Мы не были единомышленниками. Разговоры о единении церквей я воспринимал лишь как возможность сближения христианских надежд и завет о небесном единстве святых разных религий. Лишь Бог может судить об их достоинствах.

Зачарованности религиозными идеями этого религиозного философа у меня не было. В Женеве я, наконец, прочёл его основные экуменические статьи, собранные в брюссельском сборнике «О христианском единстве». Удивительно, в городской библиотеке нашлось даже русское издание этой книги. Соловьёв противопоставлял «религиозный национализм» (неизменно русский, но не греческий или армянский) «единству христианских церквей под эгидой Папы». Идея соединения духовной и светской властей Европы – Ватикана и русского императора – была заимствована у польско-чешского философа Хёне-Вроньского и удивляла утопичностью. В трактате «Великий спор и христианская политика» Соловьёв утверждал: «истинно-народный русский идеал требует, прежде всего, соединения церквей». Столичный, кабинетный философ совершенно не представлял народную жизнь и «народный русский идеал». Православную соборность он подменял даже не экуменизмом, а абсолютизмом Римского престола. Вызывало недоумение отрицание Соловьёвым мистической полноты Церкви. Он полагал, что православие такой полнотой не обладает, что Русская церковь «покинута Духом Истины и Любви и посему не есть истинная Церковь Бога». Напротив, Апостольский престол в Риме Соловьёв называл «чудотворной иконой вселенского христианства». Почему он отвергал вселенское православие, хотя в нём сосуществуют равные по достоинству поместные Церкви, как в христианском храме – различные церковные престолы?

В работе «Россия и вселенская церковь» Соловьёв писал о химерическом «православном папстве», утверждал, что «папы боролись за чистоту веры с византийскими императорами-еретиками», что необходимо объединиться с «Западом, обладающим всем тем, что нам недостаёт». Неужели после Наполеоновской, Крымской и десятка иных войн Европы против России он верил в великодушный отказ Запада от превосходства над нею? Сын знаменитого историка плохо знал отечественную историю. Искренне верил во «всеевропейское христианство», благородной цивилизаторской миссии мешало лишь косное православие. Стоило поцеловать туфлю Папе, и Россию приняли бы в семью просвещённых народов.

Изучение Соловьёва привело к трактату Этьена Жильсона «Дух средневековой философии». Его взгляды не вызывали отторжения в отличие от соловьёвского религиозного космополитизма. От Жильсона я скакнул к европейской мистике. Несколько вечеров листал писания «серафического доктора» Бонавентуры, Иоахима Флорского, Хуана де ля Крус, Терезы Авильской, Франциска Сальского. К их мистическому опыту восходили экстатическое созерцание и постижение божественных откровений, без которого трудно понять суть католического благочестия.

Мои попытки проникнуть в глубины западной мистической философии завершились после столкновения с современным западным миросозерцанием. Писания властителей дум прежних эпох оказались ненужным чудачеством. Началось всё с приглашения Патрика в Этнографический музей Женевы на «Неделю бесполезности». Начиная с 7 мая, семь городских интеллектуалов выступили с вечерними докладами: «О бесполезности и о бродячих буддийских монахах», «О бесполезности жизни (опыт пребывания в монастыре)», и далее – о «бесполезности» социологии, социальных наук, искусства, созерцательной жизни… Усталая мозговая игра воспроизводила на свой лад постмодернистские деконструкции «тиранических» основ религии, науки, искусства и нравственности. Последнее сообщение, «О бесполезности христианина», сделал Патрик де Лобье. Утверждения об апофатичности христианского экзистенциализма и тупиковости бездуховного утилитаризма сталкивались со стеной молчаливого отторжения. Западная жизнь стремительно теряла смысл и духовную высоту. Современности, сползающей к варварству, противостоял лишь одинокий, «бесполезный» человек – юродивый мыслитель, подвижник-изгой, обличитель пороков, стиснутый разгульной толпой.

Через неделю после коллоквиума по Соловьёву католический мир потрясла оглушительная новость. Передовица и несколько разворотов газеты «La Croix» за 14 мая были посвящены канонизации Эскрива де Балагера, основателя знаменитого монашеского ордена «Opus Dei (Дело Божие)». Хвалебные статьи в его честь вышли под огромной шапкой: «Ad majorem Opus Dei gloriam» («К вящей славе Opus Dei»). Я не удержался и спросил Патрика, глядя глаза в глаза:

– Непонятно, в чём смысл этой канонизации? С какой целью де Балагер создал и много лет возглавлял тайный орден монахов в миру? Чтобы обращать в католицизм светскую интеллигенцию или чтобы за всеми следить и вербовать «агентов веры»? Извините, это нечто вроде католического КГБ?

Глаза моего собеседника похолодели, он пристально прищурился:

– Вы уверены в том, о чём говорите?

– Я читал об этом лет пятнадцать назад.

– В СССР? Это же советская пропаганда!

– И всё же скажите, почему монашество в миру должно быть тайным? Апостолы учили открыто проповедовать…

Ответа не последовало. Расстались мы стремительно и сухо. Видимо, в тот день Патрик де Лобье окончательно поставил на мне крест. К этому всё шло. Стать криптокатоликом я не намеревался, внедрения в России экуменизма не поддерживал. Более того, возникло подозрение, что к «Opus Dei» причастен сам Патрик. Его деятельность и полускрытый образ жизни вполне соответствовали задачам могущественного ордена.

Вторая поездка во Францию была давно задумана Патриком, и оказалась для меня подарком судьбы. Не без умысла нас, четырёх москвичей, по отдельной программе решили познакомить с культурой средневекового католицизма. Утром 9 мая мы отъехали из Женевы в Авиньон.

У Экс-лё-Бан глаза утонули в курящемся под солнцем озере – Лак де Бурже. На берегах, у подножия гор белели крошечные замки. В Гренобле я выскочил в неподвижную жару и минутную толчею на вокзале и едва успел вскочить в вагон. Тронулись с места и замелькали в окнах полуодетые люди, пышная листва каштанов, эвкалиптов и платанов с облезшими стволами, безлюдные кварталы, вывески и витрины, ряды машин вдоль улиц. Глаз ухватывал вспышки-картинки: лиловые человечки на выжженной зноем площади, обрезок улицы в лиственной кайме, придорожный дом с бельём на балконе. вдали над городом прощально вспыхнули снеговые вершины Альп. После Валенса горы опять разошлись по сторонам огромной равнины Придорожные кусты стали сливаться в ярко-красные полосы… В полусне грезился вокзал с названием «Оранж», купы цветущих акаций, высокие туи, похожие на кипарисы. Укачало. В сознании лениво плыли слова «шествие», «путешествие», «происшествие»…

Проснулся я в Авиньоне. На вокзале нас встретили молодой, улыбчивый священник Шарль и его помощница из центра Нотр-Дам-де-Ви, куда мы и направлялись. Над Провансом густо синело «египетское» небо, вдоль шоссе мелькали сады с краснеющей черешней и оливковые рощицы. Перед особняками с выбеленными стенами вздымались невысокие пальмы. По дороге нам рассказали, что центр Нотр-Дам-де-Ви был создан в конце 1960-х годов. Так при содействии Анри Мальро было спасено от разрушения древнее аббатство Сенанк, замечательный памятник романской архитектуры XII столетия. В аббатстве мы оказались первыми православными, если не считать Оливье Клемана. Вероятно, поэтому нам был устроен особенно тёплый приём. Мы питались вместе с братией в трапезной XVII века, спали в отдельных номерах монастырской гостиницы, погружаясь в немыслимый комфорт «не от мира сего». Пахло лавандой с окрестных полей, благоухали цветники на газонах, боскеты, стриженные самшитовые изгороди. Базилика, клуатр, здание келий составляли каменный оркестр. Эхо голосов и шагов звучало среди гладко тёсаных стен и сводов цистерианской архитектуры. В Се-нанке создан земной образ рая. Как здесь жить дальше? Ждать изгнания из рая? По ночам я просыпался, слушал, как совы долгими криками оплакивали жизнь, и шептал самому себе: «Неспроста плачут божьи твари, которым дано видеть во тьме…»

Нас опекали отец Шарль и две монашки. Рассказали, что над округой высится одинокая вершина Ванту. Я догадался, что её название переводится как «Ветренная», потому что каждую весну на здешние земли обрушивается мистраль. Несколько дней, неделю и больше дует с севера резкий ледяной ветер, и люди наглухо закрываются в домах. Я добавлял к рассказу:

– …словно русские крестьяне в зимние вьюги.

Нас возили по окрестностям, в старинные городки Венаск, Гурд, показали в Авиньоне мрачно-красивый Папский дворец. И ни к чему не принуждали. Лишь в воскресение позвали на мессу и попросили после неё что-нибудь пожелать французам-католикам от русских православных. Конечно, следовало отблагодарить всех за щедрый приём. В церкви, построенной в стиле безликого конструктивизма 1960-х годов, меня провели на солею перед алтарём. С высоты трёх ступенек я увидел две сотни людей, сидящих, словно в концертном зале, и произнёс несколько слов, над которыми накануне думал несколько часов. Не хотелось произносить приветствия похожие на тост. В голове возникла молитва: «Помолимся о восстановлении веры в христианском мире, попросим о небесной милости, об умножении любви во имя жизни – земной и вечной. Аминь». Собравшиеся шумно хлопали, улыбались. Я слушал колотящееся сердце и чувствовал, что мне поверили, и на миг мы стали едины.

На улице ко мне подошла старушка Ноэль, до невероятия похожая на русскую бабушку из сельской церкви, и обняла:

– Храни вас Бог! Нет ничего выше молитвы и трудов веры. Любовь Матери Божией одна для всех людей.