Текст книги "Быть русским"

– Неужели тех времён? Никогда не слышал! – Юра округлил глаза. – Именно, – поднял я почти пустую бутылку.

Меня поддержали из оставшихся сил и остатков пива:

 
Налей, налей бокалы полней!
 

Наливать было нечего.

– Студиозусы! – ужаснулся Андрей. – Мы пол-ящика пива выпили за здоровье несчастного беглеца в Московию. Остальное надо ближним оставить.

Только тут я спохватился, часы показывали без четверти полночь. В половине первого закрывалось метро.

– Мне пора! На метро опаздываю.

Кто-то начал петь в коридоре «Любо, братцы, любо…» Меня проводили во двор, затем до ворот. Песня разнеслась по гулкой улице и при мысли о штрафе угасла.

– Парижане точно настучат! Переходим на шёпот.

Мы обнялись сразу вчетвером, грузно покачались, со смехом рассыпались, и я бросился к метро!

– Созвонимся! – крикнул вдогонку Андрей.

В ночное время поезда ходили редко. Домой я добрался в половине второго, тихо проник в квартиру, звякнул цепочкой, закрывая дверь, на цыпочках пробрался к себе и блаженно отключил разум.

Тут же сквозь сон пробился к сознанию звонок. Затем второй, потом ещё и ещё. Я открыл глаза и соскочил с постели, ослеплённый солнцем. Часы на руке показывали семь утра. Звонили во входную дверь, на всю квартиру, и никто не откликался. Обожгла мозжечок страшная догадка. Я накинул халат, бросился в прихожую. Дверь болталась на цепочке. За ней виднелось зелёное от злости лицо Филиппа. Взгляд обжёг чёрным кипятком.

– Ужас! Как это случилось? – я потянул дверь, захлопнул, снял цепочку и вновь открыл.

– Валери! Мы не спали всю ночь, – сокрушённо пробормотала Брижит.

– Мы целый час звонили и не могли попасть в собственную квартиру! Неужели ты не слышал? – Филипп глазами навыкат колол и полосовал моё лицо.

– Ни звука не слышал, – внутри всё оборвалось, и я пролепетал, понимая, что произошло непоправимое: – Вернулся от друзей в половине второго, у нас был праздник. Закрыл дверь на цепочку, как ты просил, Филипп. Мне в голову не пришло, что вас дома нет.

Брижит шумно выдохнула, в глазах всплыли слёзы отчаяния.

– Немыслимо. Мы вернулись около трёх… – она помотала головой, проводила взглядом Филиппа, прошедшего в спальню. – Полночи просидели в кафе неподалёку.

– Какое-то проклятье! Брижит… – я коснулся её пальцев, а в голове взорвалось: – Судьба подала последний знак. Окончательное несовпадение судеб. Приговор нашему знакомству.

В Париже оставалось прожить четыре мучительных дня. Чемодан был собран, куплены маленькие подарки маме и московским друзьям. Я не находил себе места, гулял, не замечая улиц, ходил по пустой квартире, звонил знакомым, спешно и грустно прощался, вводя Филиппа в мелкие телефонные расходы. Повидались мы только с Андреем. Днём он тайно зашёл ко мне в гости, покивал, обойдя квартиру. Постоял со мною на балконе, улыбнулся вдоль бесконечной улицы.

– Неплохо ты здесь жил. Да-а, всё хорошее когда-нибудь кончается.

– И превращается в плохое.

– Вот-вот. И я о том же. Инь-янь.

– Закон жизни. Не стоит бояться перемен, давай сфотографируемся напоследок! Когда ещё увидимся…

Я принёс плёночную «мыльницу», купленную в Женеве, установил на узкие балконные перила, нажал на автоспуск и вернулся к Андрею. По щелчку аппарат запечатлел его улыбку и мой задумчивый вид. Смотрели мы в разные стороны. На восток и на запад.

Моя виза заканчивалась 10 июля в пятницу. В 15.55 с Северного вокзала отправился скорый до Москвы. Провожал меня Андрей и до последней минуты шутливо недоумевал:

– Ну, куда ты едешь? Ведь ещё можно остаться!– он подхватил мой чемодан, двинулся к выходу, но тут же вернулся. – Ладно! Человек сам себе казни выбирает.

Я вздохнул, и мы крепко обнялись:

– Не знаю, что меня там ждёт. Как бы там ни было, начну писать диссертацию для Нантера. До встречи через год!

Поезд двинулся. Мы вразнобой помахали друг другу, неторопливо зачеркивая свои лица. Проводник попросил отойти от двери и с грохотом захлопнул Париж. Всплыла в памяти романтичная Брижит. Сквозь тени парижских друзей и знакомых двинулись, замелькали и понеслись вспять, в прошлое вокзальные строения, вагоны пригородных электричек, дома, дома. Чужие дома.

В купе соседом оказался молодой тощий монах из Подмосковья. Два дня и полночи мы говорили о Франции и России, делились едой, пили нескончаемый чай, на получасовых остановках выбегали из вагона и неслись по привокзальным улицам Аахена, Познани, Варшавы, ухватывая куски незнакомой жизни. И давались диву, настолько она мимолётна. За окнами мелькали города, соборы, замки, словно перелистывались страницы альбома. Открываешь одну страну, другую, и вот уж досмотрел Европу до последней обложки – до границы. Началась Белоруссия. Западное преддверие России окутывала ночь. Мы опустили оконную шторку, а подняли её уже в Подмосковье. Зелёные лесные волны накатывали на неказистые деревушки, отступали перед хлебными полями. Потом непрерывной полосой поплыли унылые, полузаброшенные московские пригороды. В час дня я вышел на Белорусском вокзале и, будто споткнувшись, с головой рухнул в отчаянную, растерзанную жизнь.

Пропасть свободы

В первые же московские дни хороводы сухих листьев с пожелтевших до срока берёзок навеяли дурные предчувствия. На праздник Петра и Павла 12 июля бывшая сельская церковка у метро «Свиблово» оказалась переполнена. Ветерок дружно гнул пламя свечек, гулял под сводами между раскрытыми настежь дверьми всех трёх входов. А я изнемогал от тягостного удушья. Так трудно оказалось выстоять эту долгую службу. Выстоять всей Россией – неделю, месяц, год, всю будущую жизнь. Скрепив сердца, сурово глядя вперед, читая свою судьбу в иконных ликах. Верующие и святые скрестились взглядами, соединились в молитве.

– Миром Господу помолимся! – возглашал дьякон. – О спасении душ и телес наших…

Больше надеяться было не на что. Старуха у церкви тянула за милостыней грубую мужскую ладонь. Этими руками она зарабатывала на жизнь, пока могла. И вдруг оказалась нищей.

В конце сентября, на международной конференции «Эсхатология Владимира Соловьёва» в Иностранке я ещё раз повстречался с Патриком де Лобье. Случайно. Он оказался и организатором, и главным докладчиком. Свои мысли излагал не как в Женеве, а с едва прикровенной прямотой. Утверждал, что Соловьёв пророчествовал о необходимости соединения православия с католицизмом в преддверии Страшного Суда. Докладчики из Франции один за другим говорили, что Соловьёв умер католиком, и в этом заключался его завет русскому православию. Им возражали иереи Валентин Асмус и Александр Шергунов. В перерыве мы с Патриком обменялись на расстоянии суховатыми улыбками и полупоклонами. В фойе предлагали чай, кофе и дорогое европейское печенье. Я отвёл в сторону отца Александра и спросил, почему он так резко нападал на католиков.

– Раньше я был мягче, пытался найти общий язык с Патриком и прочими… Понимаете, нам в России нужно, наконец, определиться, – собеседник пристально глянул. – Или мы отвергаем традиции Русской церкви и начинаем экуменическое сближение и обновление в духе Второго Ватиканского собора, или отвергаем христианский модернизм.

Спорить с Шергуновым не хотелось. Экуменизм я не принимал, но уже давно искал средний путь, называл его «обновлением внутри традиции». Церковь должна дышать современностью вместе с верующими. Выслушав несколько докладов, я ушёл, ни с кем толком не простившись. В груди поднималась тягостная муть. В Ватикане чувствовали, как стремительно слабела Россия, и посылали гонцов к её изголовью: отрекись от веры, и мы тебе поможем. Так же как после Флорентийской унии 1438 года Запад «помог» Византии в борьбе против турок.

Двуликий капитализм по-разному торжествовал на Западе и Востоке. В Париже роскошные магазины напоминали храмы, в Москве церкви стали уподобляться магазинам. Жажда денег пошатнула в России стену истовой веры, и в церквях принялись торговать всем, чем можно: свечками и просфорками, крестиками и цепочками, брошюрками и книгами вперемежку с платками, пряниками, шоколадками, мёдом, льняным маслом и прочая, и прочая. В русском священстве веками воплощалась воля народа к выживанию. Оно хранило и спасало церковь земную, ограждало верующих. Богослужение соединялось с жизнеслужением. И вдруг… Стало тягостно ощущать холод «алтарного» православия, видеть отчуждённые лица клира. Священство и мирян разделила «усталость в вере», усталость от безрадостной жизни. Соблазны терзали пастырей и заживо губили наёмников.

В октябре за два дня вместе с мокрым снегом на землю пала нестерпимо жестокая осень. Ледяные ветры выдували из душ остатки надежды, что жизнь как-нибудь наладится. Люди пытались выжить внутри катастрофы, замедленной из-за своего чудовищного размаха. Как и многие, я надеялся, что безумие закончится, народ не станут душить «костлявой рукой голода» и загонять в бандитский капитализм, как в 1918 загоняли в военный коммунизм. Но с каждой неделей жизнь становилась всё безнадёжнее.

В Москве и по всей стране с лиц исчезли улыбки. В магазинах, уродливых ларьках и на толкучках появились россыпи недорогой в прошлом еды, но цены с двумя-тремя нолями на конце вызывали испарину страха. Как жить дальше? Менялись они словно на счётчике такси, несущегося в никуда. К концу года продавцы придумали указывать стоимость в «у.е.», в неких «условных единицах». Нули исчезли, цифры уменьшились, округлились и стали означать недоступные для простых смертных доллары. Толпы людей с голодными лицами, затравленными взглядами, пока не нищие, но уже на грани отчаяния, многократно обманутые властями, боролись за существование. Зарплаты и пенсии выплачивали с ворохами новеньких цветных бумажек в 100, 1000, 10000 рублей. По недосмотру на них целый год сохранялся привычный ленинский профиль и надпись «СССР». Зимой 1993-го денежная реформа смыла остатки «позорного прошлого» и добавила один ноль к самой крупной купюре в 100000 рублей. Менялась она на тысячу долларов, и мне в руки не попала ни разу.

Народ терял остатки сил и терпения. По всей стране бастовали учителя и студенты, врачи и пациенты, шофёры и шахтёры, заключённые и судьи, воины-афганцы и милиционеры, штатские и военные, рабочие и крестьяне. Наступило демократическое равноправие. Всех оглушили «беспредельной свободой». Все требовали выплаты зарплат и пенсий, на всех новым властям было наплевать. В качестве подарочной обманки напечатали для народа миллионы «ваучеров». Не зная, что делать с этими бумажками, их продавали скупщикам, которые сколачивали свои начальные капиталы. Трезвомыслящие пьяницы меняли эти «документы» на ящик водки и оказывались правы. Из любопытства я приобрёл на ваучер три акции какого-то оборонного предприятия, стал его «частичным собственником» и даже получил через год дивиденды в восемь рублей. Несколько лет мне приходили приглашения на «собрания акционеров», но за свою собственность я не держался, и она ушла к «правильным людям».

С конца 1992 года москвичи начали готовиться к голодной, холодной зиме. Крытый рынок неподалёку от дома превратился в огромную барахолку, я выискивал там теплую одежду и в конце концов купил крепкие деревенские валенки с резиновыми калошами, меховые рукавицы и шапку-ушанку. Дважды мне навстречу тянулась старуха с впалыми глазами и умоляла:

– Сынок! Купи мои коврики, варежки вязаные, носочки для детей! Купи что-нибудь!

Перед ней на земле был разложен самодельный товар. Ничего мне не было нужно, я смотрел на неё, качал головой и слышал:

– Хоть что-нибудь!

– Ну, хорошо. Сколько стоит? – я со вздохом поднял круглый тряпичный коврик с узором в виде пёстрой спирали.

– Бери хоть за триста! За двести!

– Ладно. Красиво у вас получилось.

– Ох, спасибо, сынок! – она сжала деньги в кулаке. – Я ведь все тряпочки в доме пособирала. Стараюсь, как могу.

Через несколько дней я опять увидел её на том же месте, с теми же ковриками и варежками.

– Сынок, дай Бог тебе здоровья! Купи ещё коврик! Устала я, купи… – глаза слезились словно от мороза, лицо совсем осунулось за минувшие дни.

– Хорошо, вот этот! – я поднял коврик, протянул деньги, отвернулся и зашагал домой.

Как эта старуха с деревенским лицом оказалась в полумёртвой Москве, где жизнь стала нестерпимой? Встретил её я и в третий раз. Старушка узнала меня, опять показала на свой горестный товар. Я молча помотал головой, она глянула без укора, смиренно опустила руки и кивнула, закрыв глаза. Больше я её не видел и не находил себе места. Выжила она, умерла, уехала куда-то в деревню? Клял себя за то, что не купил у неё что-то ещё, пусть совсем ненужное. Потом кому-нибудь подарил бы… Оба её коврика остались у меня в память о той, что честно, по-старинке хотела выжить, но захлебнулась бедой. В конце зимы показалось, что эта старуха появилась на другом конце Москвы. Нищенка у метро протягивала прохожим восковую ладонь с мелочью. У меня в карманах почти не было денег.

– Простите, больше нет! – проговорил я, дал ей монетку и заглянул в лицо под нависшим платком.

Нет, это была другая старуха. Она поклонилась моему полтиннику, и меня проняло:

– Милость ей нужна, а не милостыня! Стоит между жизнью и смертью и молится обо всех. И обо мне тоже!

Поначалу я жил на десять французских франков в день. Привезённых из Европы денег хватило бы на год суровой бедности. Раз в неделю я менял их по новому курсу и так выгадывал две-три сотни рублей. Цены росли, мой валютный запас таял, приходилось искать заработок. Даже старые знакомые из журналов и издательств бегло пролистывали мои статьи по истории русской культуры и качали головой: слишком научно, нужны сенсации. Охотно принимали переводы из популярного французского журнала «Sience et vie» (двойника дореволюционного ежемесячника «Наука и жизнь»), но гонорары выдавали лишь после публикации. Понять издателей было можно, все едва сводили концы с концами.

От безнадёги я принялся сочинять «слоганы» и писать крохотные сценарии для карликовых рекламных агентств, которыми обзавелось множество редакций. Платили неохотно, придирались к словам, требовали немыслимой, гипнотической убедительности. Я переделывал тексты и приносил вновь, пока не заметил, что некоторые из моих отвергнутых и чуть изменённых слоганов стали появляться в рекламе других агентств. Кто-то бессовестно продавал их на сторону. Доказать авторство было невозможно, на жизнь теперь зарабатывали «командами» – мелкими группками людей умственного труда. Человека «с улицы» грабили, как ночного прохожего. Эту затею пришлось оставить и перейти на голодный паёк столичного интеллигента.

С октября я погрузился в работу, конца которой не видел. Текст доктората не должен был превышать 400–450 страниц. План, составленный в академических традициях Московского университета, включал историографию, библиографию, обзор источников и состоял из шести глав: «Религия и культура дохристианской Руси (от проторусских истоков до I в. н. э.)», «Древнерусское предхристианство (I–X вв.)», «Символика храмовой культуры в раннесредневековой Руси (XI–XIII вв.)», «Символика народной культуры в зрелом Средневековье (XIV–XVI вв.)», «Культурный универсализм европейского христианства и особенности русского православия», «Религиозная культура Руси и восточные традиции». Первые две главы я в угоду Струве писать не стал, отложил на потом.

В крупнейших библиотеках Москвы я прочитывал горы книг. Домой приносил кипы выписок, цитат и ксерокопий отдельных страниц или статей. Обложившись словарями Фасмера, Срезневского, Даля, Праславянского языка, русских диалектов, углублялся в недра родного языка и удивлялся. Временами он казался мне иностранным: настолько были забыты значения древних слов, утеряны связанные с ними смыслы. За ХХ век в изучении древностей продвинулись лишь археология, языкознание и отчасти этнография. Возникли и окаменели наукоподобные схемы и мифы: о создании древнерусского государства варягами, об отсутствии дохристианской культуры, о том, что Византия дала нам «всё», но русские «невегласы» не смогли ничего усвоить, закоснели в языческом «двоеверии», довели всё до кровавого Раскола и так далее.

Стопка рукописных страниц росла на рабочем столе, а мои сбережения всё таяли. Приходилось опять искать заработок, теперь по-настоящему. Я взялся за переводы, популярные статьи о современном искусстве и тайнах мировой истории. Никто не считал письменных знаков, рукопись оценивали «на глаз», по усмотрению редакторов. За перевод французской подростковой книжки о пиратах мне по-дружески предложили либо согласиться на половину обещанного гонорара, либо ждать публикации год, два, три и тогда получить его полностью. Редактора я знал лет пятнадцать. Посмотрел в безмятежные голубые глаза старого приятеля и согласился на полцены.

Униженных и оскорблённых литераторов в постсоветские годы было великое множество. Ходили слухи, что кто-то из знакомых поэтов умер от голода и тоски, кто-то уехал в деревенскую глушь и канул в небытие. Писатели сгорали в безысходном пьянстве, продавали талант и душу литературным барыгам, уезжали, наплевав на всё, в неведомые страны. Кто-то приторговывал у станций метро всякой мелочью или по дешёвке распродавал на диких рынках одежду, обувь и домашний скарб. Кому-то как могли, помогали близкие, из голодных городов звали в нищие деревни, зная, что на земле легче выжить. Одиноким приходилось тяжелее всего. В больницах их оставляли ненадолго, чуть подкармливали, кое-как подлечивали и выписывали по домам.

Людям моего круга предстояло выживать среди руин. Те, кого не уволили из различных НИИ, существовали на мизерную зарплату. Все, кто мог, уезжал из «проклятой страны». Не все выдерживали, умирали от безнадёжности, сходили с ума и сводили с ума близких. Один из моих знакомых, доцент Литературного института Владимир Безъязычный, покончил с собою в начале 1996 года, когда его, одинокого и вконец оголодавшего, перестали пускать в недорогую столовую Дома учёных. Но литература упорно продолжала жить в головах людей, словно память о прошлых временах, когда книги были нужны. Вопреки всему их писали, покупали и читали.

Но библиотеки душили нищетой, устраивали им публичные казни. Самую изуверскую придумали для крупнейшей, в 1992 году торжественно названной «Российской Государственной». Напротив Кремля, в подвальном этаже мировой сокровищницы знаний, читателей ждал пустой буфет и столовая с гулаговской едой:

баланда, напоминавшая «борщ» или «щи» с капустным крошевом, лохмотьями тушёнки и каплями жира, хлебные котлеты с привкусом мяса, на гарнир голубоватая картофельная каша или макаронная слизь. Кассирша, как проводница в вагоне, подавала желающим стакан с чайной заваркой на дне и насыпала сахару. Кипяток каждый наливал себе из огромного, «великодержавного» самовара и размешивал чай привязанной к нему алюминиевой ложкой. Единственной на всю столовую. Посетителям давали понять, что эти жалкие ложки воровали ещё более жалкие русские интеллигенты. Большинство из них, опустив глаза, не осмеливались тратиться на странную еду, ковыряли домашнюю пищу из стеклянных баночек и обходились бесплатным кипятком. У новичков лезли глаза на лоб, редкие иностранцы столбенели от изумления. Прихотливые уходили голодными и предпочитали терпеть, но не всё можно было вытерпеть. Нужда заставляла пройти мимо задымлённой курилки туда, где помещалась неведомая Данте область ада. От смрада у меня потемнело в глазах. Воды в туалете давно не было, и чистить его даже не думали. Вдоль стен стыли лужи, из-под дверей кабинок выплывало дерьмо…

Я выскочил наружу, застонал от унижения и, сдерживая тошноту, ринулся на улицу:

– Мерзавцы! Мерзавцы! Мало им разрухи, безработицы и голода!

Они целили в подсознание, сокрушали волю. Библейский образ «мерзости и запустения» поражал сатанинской силой. Те, кто восходил по мраморной библиотечной лестнице в храм знаний, должны были спуститься в пыточные подполья, и почувствовать собственное ничтожество, будто у лагерной параши. В 1930-е годы сатанисты устраивали туалеты рядом с разрушенными церквями, будто намекая: «Вот ваша Святая Русь. Отныне и навеки!» Православие возрождалось в России вопреки смертельному приговору, и тогда потомки палачей решили осквернить русскую культуру. Лица новых сатанистов выглядывали из-за спины Ельцина, смотрели с экранов телевизоров. Словами о «новой жизни» и свободе они проповедовали смерть, растлевали и насиловали миллионы душ.

Бывшая «Ленинка» надолго перестала для меня существовать. К счастью, в Исторической, Иностранной и Театральной библиотеке на Дмитровке всё осталось как прежде. Только читателей в них почти не осталось. В пустынных залах спасались от сумасшествия и впадали в тихое безумие мрачноликие одиночки. Они «уходили от мира» в мёртвую тишину, листали пыльные страницы и питались лишь духом мудрости. Спасение в истинной культуре и творчестве становилось всё более призрачным.