Текст книги "Быть русским"

– Начинаем учить «русский ресторанный»! Вынимайте тетрадки и записывайте меню: salade, soupe, kotlette Požarski, vodka, dessert, compote, éclair… По-русски всё звучит почти как по-французски. В слове seliodka корень, как французское sel «соль». Кстати, слово restaurant, как и названия этих блюд, тоже русский двойник французского, – усмехнулся, – только пишется на кириллице. Ну, а про bistro и привычку русских казаков в Париже пить быстро, у стойки, вы уже, наверное, знаете.

Собравшиеся покивали, углубились в еду и её обсуждение. Русский язык был мгновенно забыт, но я не отставал:

– Теперь поговорим про любопытное культурное явление – русско-французский «гастрономический альянс». Смотрите, что в него входит, кроме блюд из нашего меню. Я начну, а вы продолжайте: коньяк, ром, шампанское, кагор, бордо, бургундское, сидр… Постарайтесь вспомнить русские слова во французском.

– Zakouskis, bortsch, ikra… blinis… – сходу выпалила седеющая дама, подглядывая в меню.

– Мм… – задумался её сосед по столу, – boeuf Stroganoff, malossol…

– Отлично! Ещё!

– Chapká! – со смехом выпалил пожилой студент.

Все расхохотались.

– Вы пробовали её на вкус? – не удержался я. – А если ещё подумать…

Воцарилось молчание, но в разговор вмешался хозяин ресторана. Наш урок задел его за живое:

– Позвольте немного вам помочь: koulebiák, pelmenís, pirožkís, vatroushká, medovik, varenikís, kvass… – он тут же давал объяснения. – Кто-то из вас пробовал эти блюда?

Студенты переглянулись, пожали плечами.

– Тогда вам предстоит ещё многое попробовать и оценить. Приходите ко мне, не пожалеете. Заказ можно сделать по телефону, вот вам мои визитки.

– Да-да, обязательно! – поддержал я хозяина. – Тут вы сможете немного поговорить по-русски, выучить названия блюд и потом заказать в России ваш первый ужин, – я усмехнулся. – Кто-то из вас может произнести слово «борщ»?

Все попытки оказались неудачны. Расстались со студентами мы вполне дружески, и о своём «гастрономическом путешествии в Россию», они, несомненно, всем рассказали. Хамская выходка в отношении меня была забыта, это чувствовалось по дружелюбно-уважительному отношению ко мне во всех моих группах. Но решали мою судьбу не студенты.

С Коньо я встретился в феврале, сразу после его приезда из Москвы, поздоровался, как ни в чём не бывало. Он хмуро кивнул:

– Я слышал, у тебя были неприятности на общем собрании? Студенты тобой недовольны.

– Да, одна из них что-то сказала. Она немного не уравновешена, всё тут же наладилось. Спроси студенток этой группы.

– Имей в виду! Ещё одна такая история, и я досрочно расторгну с тобой контракт! – он почти кричал, не замечая брызг изо рта.

Я нахмурился:

– Прости, но это совершенно надуманная история.

Коньо меня пугал. Заменить преподавателя среди учебного года по просьбе взбалмошной студентки было вряд ли возможно. Я бы настаивал на письменных обвинениях, а на них никто бы не решился из-за бездоказательности. Он вслух жалел, что принял меня на работу, я упорно не желал перед ним заискивать. 18 марта выступил на факультетском семинаре с докладом: «La peinture fantastique clandestine dans la Russie stalinienne»3232
  Подпольная фантастическая живопись в сталинской России.


[Закрыть]. Речь шла о художниках-космистах «Амаравеллы». Об этой художественной группе и её трагической судьбе на Западе никто не знал. Три десятка редчайших даже для России слайдов и мой рассказ произвели впечатление, университетские интеллектуалы наградили меня несколькими задумчивыми хлопками. В тот же вечер выступление повторилось в цикле лекций «Русские вечера». Собрались два десятка людей и среди них знакомая журналистка из городской газеты. Мы улыбнулись друг другу как старые знакомые, а в груди заметалось предчувствие новой беды. Лучше бы она не приходила…

История о возникновении в России «космического искусства» и трагической судьбе художников, ставших жертвами репрессий, поразила всех. Знакомые искусствоведы из Музея Школы Нанси и незнакомые люди просили что-то уточнить, восхищались виртуозной графикой, фантастическим образами Вселенной. В конце лекции ко мне подошёл, улыбнулся и протянул визитку Марк Тебол, директор Высшей национальной школы искусств Нанси. Такого успеха я не ожидал.

На следующий день меня ошеломил звонок секретаря из газеты «L’Est républicain»:

– Мсьё Байдин, мы сегодня опубликовали статью о вашей лекции. Заходите в редакцию за номером.

Новость я встретил как приговор. Сама судьба требовала оставаться самим собой и ничего не бояться. Статья называлась «Amaravella ou l’art fantastique dissident du communisme (Амаравелла, или фантастическое диссидентское искусство коммунизма)». На кафедре никто не проронил о ней ни слова, однако через несколько дней с доски объявлений около кафедры исчез листок с расписанием лекций «Русские вечера». Его сорвали в бешенстве, оставив клочки бумаги под канцелярскими кнопками. Мне открыто объявили войну. Коньо, которому я рассказал о случившемся, пожал плечами и отвернулся:

– Понятия не имею.

– Моё объявление висело там с конца ноября, – настаивал я. – На апрель ещё одна лекция намечена. Ты не возражаешь, если я её прочту?

– Это твоё дело.

Поверить, что кто-то из студентов или преподавателей сорвал объявление без ведома Коньо, было невозможно. Значит, это сделал он? В висках тяжело забилась кровь. Я покусал губы:

– Будь что будет! Унижаться ради продолжения контракта не стану. Жалкие люди! И так всё непохоже на Россию. Хотя… в Институте искусствознания мерзавцев было не меньше. И там, и тут – кастовый дух, подлая борьба с чужаками и неугодными.

Наутро на том же месте я приколол такое же объявление. Через несколько дней, столкнувшись со мной в коридоре у кафедры, Коньо взорвался от злобы и закричал, осыпая меня ругательствами. Нижняя губа прыгала вместе с влажным подбородком. Смысл выкриков был в том, что кто-то из коллег по кафедре ему на меня пожаловался. Кто? О чём шла речь? Я молча слушал несколько мгновений, извинился и быстро зашагал прочь. Он продолжал кричать вслед. В коридоре застыли ошеломлённые студенты. Было ясно, что Коньо не в себе, у него проблемы с психикой, с нервами. Я стал для него невыносимым раздражителем, похоже, его язвили зависть и мысли о собственной научной несостоятельности.

Не прошло и недели, как ко мне подошёл Коньо, извинился за нервный срыв и с подчёркнутым огорчением произнёс:

– Хочу тебе сообщить, что наш университет по договору с Екатеринбургским обязан пригласить одного из их преподавателей на будущий учебный год. Так что при всём моём желании, контракт с тобой продлить невозможно.

Я усмехнулся, была найдена простейшая формула моего изгнания. Меня лишали заработка на следующий год, но возвращали свободу. Напрасно Жанна Гюккер, самая опытная преподавательница с двадцатилетним стажем, пыталась меня защитить, говорила о моих успехах в работе, энергии и «редких достоинствах». Она прекрасно понимала происходящее и стыдилась коллег, её никто не слушал. Загадочное напутствие старца Николая с острова Залит обретало ясность.

Моё угрюмое бессилие тут же уловила Ирина. Кроме неё, никто не мог меня поддержать, и слова сострадания из её апрельского письма помогли не отчаяться: «Страдания всего творения вызывают бунт. Мы как муравьи перед Богом. Можно кричать перед Ним и остаться без ответа… Горько. Одно утешение: любовь. Это единственный смысл нашего брака. Хочу всегда быть около тебя, как самый близкий друг…»

На Пасху я отправил поздравления одному из московских друзей: «Как бы ни грустна была Россия, в этой грусти и рождается подлинная радость. В ней наш ответ безумным, которые живут в тихом аду потребления, словно «демоны глухонемые»: без любви, веры, надежды. Они явно «умнее» нас, но это ум короткий, для которого всё непостижимое и чудесное «юродиво», как некогда казалось эллинам».

Чтобы прийти в себя, я принялся усиленно искать заработок. Составил для Русского культурного центра в Париже программу «La culture russe en France», включил в неё восемь экскурсий: «Русская культура в Париже», «Русские художники в Париже», «Русская культура в парижских кафе», «Музей Тургенева в Буживале», «Русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа», «Франко-русские исторические связи» (Сенлис, Реймс, Мурмелон и др.), «Культурные сокровища русского православия в Париже и окрестностях». Все мои предложения надолго повисли в воздухе, и в конце концов их отклонили без объяснения причины.

Публикация о моей последней лекции появилась в городской прессе 29 мая. Старшим ученикам пригородного колледжа Калло я рассказал о связях между искусством и архитектурой Школы Нанси и Ар Нуво в России. Учебный год уже почти закончился, а моя жизнь продолжалась – по внутренним законам. В Нанси я сделал всё, чтобы привлечь к русскому языку и культуре как можно больше людей. Мои усилия оценили многие в городе. Но не на русской кафедре. Вместо меня нашли кого-то послушного и незаметного, словно Мирко. Под руководством Коньо мне предстояло писать докторат, и он решил сгладить наши отношения. 6 июня написал официальное «Рекомендательное письмо», которое могло бы помочь мне в поисках работы: «Я хочу подчеркнуть, что Валерий Байдин не является обычным преподавателем и что его вклад в пропаганду русской культуры на филфаке университета Нанси-2 оказался необычайно ценным. Он впервые и совершенно добровольно сумел организовать внекурсовую работу, которой мы в течение многих лет безуспешно пытались добиться от других преподавателей, ограничивавшихся строго педагогическими целями. Я горячо рекомендую его кандидатуру Комиссии Специалистов».

Шла середина июня. В который раз я поверил Коньо, признался, что собираюсь подавать документы в Институт Восточных языков. Он одобрительно кивнул:

– Я вхожу там в Квалификационную комиссию.

На радостях я рассказал Ирине, что есть надежда получить другую работу, поспешил написать об этом маме и друзьям. Обещания Коньо оказались пустыми. О том, с кем меня свела судьба, я уже догадывался, но окончательно понял лишь после защиты.

Эмиль Галле

Работа над докторатом захлёстывала, я же не мог себя пересилить и уходил далеко в сторону. После статьей о Вроньском и Андрее Белом меня увлекла новая тема, едва я оказался в Музее Школы Нанси. В музейной и городской библиотеках нашлось множество сведений о связях Эмиля Галле, одного из основоположников европейского модерна, с Россией. Они лежали на поверхности, но в течение века оставались никому не интересны. Знакомство Галле с русской культурой началось в 1877 году в итальянских Альпах, где проживал в усадьбе «Интра» дипломат Пётр Трубецкой, отец известного на всю Европу скульптора Павла (Паоло) Трубецкого. Спустя два десятилетия успехи русского модерна стали столь значительны, что начали влиять на творчество Галле и не только на него. Следы художественных поисков европейского Ар Нуво сохранила полемика в начале 1900-х годов на страницах парижского журнала «Art et Décoration». Маститый искусствовед Габриэль Мурэ противопоставлял «натурализму» Галле с оттенком модного в конце XIХ столетия «японизма» русское Новое искусство, наполненное духом национальной истории. Оно зародилось в художественных мастерских Абрамцево и Талашкино, впитало в себя наследие народного творчества и его артельный дух, близкий к идеям «социального искусства» Галле. Он скончался в 1904 году, когда в его произведениях уже наметились поворот к «неорусскому» стилю и отход от «японизма». Впоследствии керамика и стекло знаменитого мастера повлияли на работы его русских последователей в Гусь-Хрустальном. Было странно, что столь важные культурные взаимодействия двух стран не были замечены искусствоведами ни во Франции, ни в России.

5 декабря 1998 года в роскошном кафе «L’Exelsior-Flo» – одном из лучших в Нанси памятников стиля модерн – я выступил с докладом «Эмиль Галле и Россия». Через год статья с тем же названием была вынесена на обложку и заняла половину местного журнала «Arts Nouveaux». Меня признали искусствоведы, главный хранитель Музея Школы Нанси Валери Томас доверила мне для изучения папку с неизвестными рисунками Галле. Подписи под карандашными акварельными эскизами столового сервиза были сделаны на русском. Это была настоящая находка! За несколько месяцев работы в Париже, Москве и Петербурге мне удалось изучить историю возникновения и датировку этих эскизов. Они свидетельствовали о начатой Галле в 1894 году и незавершённой работе над большим столовым наборам «в русском стиле» для императора Александра III. Стойкий интерес мэтра Ар Нуво к России получил ещё одно подтверждение. Об этом открытии я сообщил на Международном коллоквиуме «Ар Нуво в Европе: Нанси – Прага – Краков – Москва». Университет Нанси-2 провёл 26-27 ноября 2001 года.

Перед началом выступлений у входа в зал я столкнулся с Алексеем Комечем. Мы оба обомлели. В Институте искусствознания он в своё время заведовал Сектором свода памятников архитектуры.

– Алексей Ильич! Двадцать лет не виделись. Помните? Валерий Байдин, работал в секторе Григория Стернина и Олега Швидковского.

– Валерий, конечно! – он сверкнул глазами и крепко стиснул руку. – Какими судьбами? Вы из Москвы раньше нас прилетели?

– Нет, приехал, из Парижа. Я здесь на кафедре докторскую пишу по русскому авангарду.

Комеч вгляделся в мою переносицу, затем в причёску:

– Так вы во Франции живёте?

– Уже лет десять. Как Мелитина Котовская выгнала меня с волчьим билетом, так и начались мои приключения. Работал по договорам, писал литрецензии, устраивал выставки непризнанных художников, а потом уехал из СССР.

– До сих пор не понимаю, за что вас выгнали? – он нахмурил брови.

– За религиозный самиздат, за то, что в церковь ходил. КГБ не дремало.

– Даже не верится. Ужасное было время! – он со вздохом покачал головой. – Но вы вполне тут устроились, я вижу? Искренне за вас рад. Ладно, в перерыве поговорим!

Нас уже торопили, Комеча звали в президиум. Выяснилось, что он теперь он является директором Института искусствознания.

Мой доклад «Émile Gallé et certaines tendances de l’Art Nouvеau russe»3333
  «Эмиль Галле и некоторые тенденции русского Нового искусства».


[Закрыть] стоял третьим по счёту. Я сопоставлял безличный дух Природы в западном модерне, вдохновлённом «японизмом», и дух Истории в модерне русском, опиравшемся на народное искусство и национальный миф. Слайды с неизвестными рисунками Галле для «русского сервиза» стали небольшой сенсацией. Специально для этого выступления мне передали их из Музея Школы Нанси. Коллеги по русской кафедре доклад встретили хмуро, зал отблагодарил меня громкими, дружными хлопками.

Во время коктейля ко мне подошёл Комеч:

– К счастью, я не совсем забыл французский. Очень интересное сообщение!

Он тут же предложил прочесть доклад по-русски на Козицком и опубликовать в институтском сборнике. Представил свою спутницу:

– Елена Струтинская из Сектора театра, она у нас публикациями занимается. Обменяйтесь координатами.

Миловидная дама отбросила строгость, улыбнулась и протянула руку. Нивьер молча прислушивался к нашему разговору. По моей вине из этого предложения ничего не вышло, не хотелось мне оказаться среди бывших коллег в институте, откуда меня постыдно выгнали за «инакомыслие». Сообщение Коньо «От Ар Нуво до авангарда…» должно был замыкать коллоквиум, но не состоялось. Науке он предпочел длительное пребывание в Москве. Вечером русская кафедра пригласила всех участников на ужин в одном из кафе. Длинный г-образный стол со скромным угощением украшали лишь бутылки неплохого вина. Гости потихоньку переговаривались на разных языках. Я оказался напротив Нивьера и его жены, урождённой Шуваловой. Говорить нам было не о чем, но несколько слов мой коллега всё-таки произнёс. Когда по рукам пошло большое деревянное блюдо с несколькими кусками сыра, я отрезал себе два тонких ломтика.

– Мсьё Байдин, вы здесь не один!

Нивьер намекал, что я тем самым обделил других? В меня впились четыре стекленеющих глаза. Вместо лиц образовалось два пустых пятна, я вгляделся в них, передал блюдо соседу и усмехнулся. Завистливая неприязнь Нивьера разгорелась вскоре после моего появления в Нанси. Мой сегодняшний успех вновь вывел его из себя, и он не удержался от мелочной колкости.

В течение декабря я подготовил доклад к печати. На публикацию в университетском сборнике под редакцией Нивьера не очень рассчитывал и оказался прав: он так и не вышел. Было жаль хоронить статью «в столе» после нескольких лет работы в библиотеках, музеях, архивах Франции и России. Пришлось перевести текст на русский, но опубликовать его долго не удавалось. Москва едва начала отходить от постсоветских ужасов, журналы по искусству дышали на ладан. Процветала лишь торговля антиквариатом, иностранцы скупали и вывозили всё, что могли, русские нувориши собирали коллекции и открывали частные музеи. Знакомые посоветовали обратиться в журнал «Антиквариат», и там моё исследование о Галле весьма оценили эксперты. В крупнейших музеях России хранилось лишь около полусотни подлинников, а по стране бродило множество подделок или так называемых «галле» – работ французских учеников мастера. За статью «Эмиль Галле и русский модерн», появившуюся лишь в 2007 году, мне даже выплатили гонорар. Французский текст доклада с фотографией эскиза Галле для «русского сервиза» опубликовали в парижском «Revue des études slaves» в 2009 году.

Разгром Югославии

В конце века становилось всё яснее, что Россию на Западе превращают в «империю зла». После финансового краха 1998 года готовился новый натиск на правительство Ельцина. Годом ранее вышла книга Джульетто Кьеза «Прощай Россия!». Обличая преступную ельцинскую власть, он не оставлял стране надежды на спасение. Советская номенклатура предала Россию и превратилась в «новых русских». Кьеза утверждал: ненавистная Западу «чужая страна» навсегда повержена, «избранные народы» могут пировать на её обломках, устремляясь в светлое капиталистическое будущее. Россия оказалась беззащитна перед врагами, а они у неё никогда не исчезали и жаждали, не вступая в войну, ускорить «естественную кончину» ядерной державы. Видимо, сроки её существования были отмерены до наступления третьего тысячелетия. Очередным ударом стремились запугать Ельцина и заставить окончательно сдать Россию.

Готовился Запад исподволь. В начале 1999 года Тадеуш Кондрусевич, архиепископ католиков латинского обряда в России, объявил о скором «паломничестве» мощей святой Терезы-малой в Москву и Петербург. Ещё в 1930-е годы Ватикан назвал эту святую «покровительницей России», теперь было задумано распространить полмиллиона её «икон» с молитвами на русском. Затевалась явная провокация. Если бы «русские националисты» хоть как-то «оскорбили» останки святой Терезы, мировая «демократическая пресса» объявила бы Россию империей «православных варваров», а Патриарха Московского – «русским аятоллой». Непонятно как, этот натиск был отбит, спустя год мощи тихо провезли по некоторым католическим приходам России.

Жесточайший удар пришёлся на братскую Югославию. Зловещая символика событий нацеливалась на подсознание всех христиан. 24 марта 1999 года, накануне католического Благовещения, союз 19 стран Запада напал на Сербию, начались яростные бомбардировки Белграда и других городов. Французское общество безмолвствовало, обывателей не очень волновала война «против сербской тирании» «в защиту косоваров». На протест в западной прессе против беззакония и «демократического единомыслия» осмелилась лишь горстка французов. Тем больше уважения они вызывали. В день начала войны представители «новых правых» Лоран Озон и Шарль Шампетье организовали группу «Нет войне!» и напечатали листовку «Brisons la censure! (Разрушим цензуру!)». Наутро Патриарх Московский Алексий II призвал мир осудить злодеяние. Сербская церковь молилась о справедливости, напоминала всем, что фашистская оккупация Косово и Метохии позволила германцам создать Великую Албанию, изгнать с родных земель 200000 сербов, после войны Тито запретил им возвращаться в свои дома. За последние годы произошла этническая чистка в 800 населенных пунктах Косово. Никого на Западе эта правда не волновала. Ширак в числе первых осудил «диктатора Милошевича» и «сербский милитаризм». К чести французов, в городке Морсан-сюр-Орж под Парижем возник Комитет поддержки сербского народа во главе с Роже Пеннетье. Президенту Франции был брошен гневный упрёк: «Ваша агрессия должна вас привести к Международному суду в Гаагском трибунале, если он ещё будет существовать…»

28 марта сербами был сбит американский самолёт-невидимка. Я узнал это, когда приехал в собор св. Саввы у метро «Симплон» на молебен о Сербии. В сербском кафе на углу улицы собравшиеся неистово кричали у телевизора. Вновь и вновь повторялись кадры новостей с горящими обломками самолёта, на лицах сияла надежда.

– Ты русский? – кто-то крепко пожал руку и перешёл на французский: – Россия поможет! Американцы нас не запугают. Давай после молебна вместе пойдём на демонстрацию!

Я кивнул. Улица Симплон была заполнена до предела, толпа медленно двигалась к церкви, входила внутрь. Люди целовали на аналое иконы святого Саввы и Богородицы, подходили к священнику. Он благословлял всех крестным знамением и причащал, как на войне. От храма, кто как мог, сразу же отправлялись на площадь Трокадеро. К полудню на ней собрались десятки тысяч парижан, над головами вращали сербские, русские, французские, бразильские флаги. Многоязыкая речь тонула в громе голосов: «Не дамó Косовó!» («Не отдадим Косово!»). Я кричал вместе со всеми. Слышалась французская и сербская речь. Жгли американские флаги, брались за руки и сдвигали плечи перед натисками полиции, бросали дымовые шашки. Полиция отвечала слезоточивым газом.

В тот день ещё была надежда, что Запад не посмеет развязать войну в центре Европы. Но нет, он давно готовился раздавить слишком независимую Югославию. Англосаксы будто в ответ глумливо писали на бомбах: «Счастливой Пасхи!» Вечером, стиснув виски, я записал в блокноте: «Россия как никогда одинока и слаба перед силами мирового зла. Единственная наша цель – борьба за выживание победу. Нас изнуряют ужасом конца. Вспомним в ответ наши корни, наши молитвы и песни в разгар войны. И так – выстоим. Кровавые раны Сербии заживут, язвы западного мира наполнятся смертельным гноем».

На Радоницу 20 апреля Патриарх Московский Алексий прилетел в Белград и вместе с Патриархом Сербским Павлом отслужил панихиду по убиенным. 23 апреля он выступил с новым осуждением бомбардировок. В мае появился на свет первый номер журнала «La Grosse Bertha (Большая Берта)». Название отсылало к немецкой пушке-монстру Первой мировой войны. Солженицын, Ноам Хомский, Ален де Бенуа, Владимир Волкофф, генерал Пьер-Мари Галуа, Жорж Нива и другие писатели, философы, учёные – известные на весь мир, на всю Европу, на всю Францию, осуждали чудовищное лицемерие Запада, его «гуманистическую войну», попрание международного права и убийства, убийства, убийства невинных людей. На последней странице под письмом «Европейцы хотят мира» стояли подписи трёх сотен университетских профессоров, издателей, журналистов, политиков разных стран. Тогда же вышел специальный номер ежемесячника «Balcans Infos». Фотографии руин Белграда, после фашистских бомбардировок в апреле 1941 и в апреле 1999 потрясали сходством. На одном из разворотов под рубрикой «Лай псов войны» были собраны призывы к войне вождей западной либеральной элиты: Андре Глюксмана, Даниэля Кон-Бендита, Бернара-Анри Леви, Эли Визеля, Александра Адлера и… Гарри Каспарова. Свободолюбивые «западные интеллектуалы» объединились под знаком Лжи. Круглосуточно работали фабрики западных СМИ, создающих «всемирную правду». Лицо «всего прогрессивного человечества» исказила судорога злобы, в глазах «повелителей мира» стыла тьма.

После этой войны я перестал читать даже самых хвалёных французских и западных журналистов. Название их профессии происходит от корня jour «день», их писания-однодневки – обманки. Обыватели дружно верят им по закону «демократического послушания». Едва слышный протест горстки лучших людей Запада против «нового мирового порядка» захлебнулся. Югославию до полусмерти забили сапогами. Война, начавшаяся в Сербии в августе 1914 года, завершила XIX столетие, новая война в Югославии закончила ХХ век – надежд и утопий. 20 июня сербская армия вынуждена была оставить Косово и Метохию. В груди теснились страшные предчувствия: следующей целью явится Россия. И точно, через два месяца вспыхнула Вторая Чеченская война.