Текст книги "Быть русским"

Противостояние

По западным правилам «игры в науку», когда нужно делать вид, что ищешь истину, при этом думаешь о соответствии твоих утверждений с общепринятыми, мне нужно было написать текст в три сотни страниц, предельно «логичный» и в меру скучный, с двумя-тремя основными идеями и на правильном французском. Я же сделал всё по-русски. Докторская получилась почти на пятьсот страниц больше и сложной даже для отечественных исследователей. Но такой ценой мне удалось сделать открытие, объяснить возникновение внутри русского авангарда архаической утопии, дополнявшей утопию футуристическую. Изложить мои идеи, не подтверждая примерами из всего пласта художественной культуры, было невозможно.

В сентябре 2001 года я вернулся из Москвы в ожидании тяжелейших испытаний. Защита, в соответствии с правилами, должна была состояться до конца осени. В ответ на моё вопрошающее письмо из докторантуры Нанси сообщили, что Коньо останется в Москве «до весны» будущего года, и защита откладывается. У меня опустились руки, жена не могла поверить, что «французский профессор, пусть даже на пенсии, может так поступить». Коньо откровенно надо мной издевался, он прекрасно знал, что я окажусь бессилен перед чиновничьей системой, и чувствовал себя в ней как рыба в воде. Похоже, унаследована она была от Средневековья: соискатель не имел права до защиты что-либо публиковать по теме диссертации, поскольку она должна быть совершенно «оригинальной». Он словно вассал зависел от воли руководителя, который мог назначить любых рецензентов и членов жюри, заставить своего подопечного переписать себе в угоду весь текст и даже отменить защиту. В сталинское время у докторанта было больше возможностей бороться с самодурством: о научной ценности его работы свидетельствовали обязательные предварительные публикации и независимое жюри. Во Франции было невозможно ни оспорить произвол руководителя, ни защититься от плагиата или пристрастных суждений оппонентов, которые могли легко назвать любой докторат «антинаучным», «абсурдным» и т.п. Всех соискателей загоняли в «панургово стадо» серых, малозаметных «интеллектуалов», строго соблюдающих научные догмы, смешанные с идеологией и политикой. Такими же должны были становиться их студенты, я понимал это, но продолжал сопротивляться. В конце ноября отослал диссертацию нескольким будущим членам жюри, фамилии которых Коньо, согласившись со мной, вписал на титульной странице.

Под Новый год почти одновременно от Ланна, Конта и Гейро пришли письма с одобрением моей работы и согласием на участие в жюри. Ко мне возвратились надежда и силы ждать развязки. В феврале 2002 Конт дважды звонил и просил прислать мои статьи по русскому фольклору. Увы, все они остались в Москве. Мы встретились в дни зимних каникул у него на кафедре в Сорбонне. Склонив лысеющую голову с красивым галльским черепом, он выслушал печальную историю с моей защитой. Сочувственно кивнул, но на просьбу стать моим научным руководителем вместо Коньо ответил уклончиво:

– Счёл бы за честь. Ваша диссертация уникальна во многих отношениях. Понимаете, поменять научного руководителя непросто, нужно, чтобы президент нашего университета договорился с президентом вашего. В принципе это можно, но я таких случаев не припомню. Конечно, такое отношение к докторанту очень странно для научного руководителя. Но, я думаю, всё образуется, не переживайте. Вы написали серьёзнейшее исследование, – он явно желал меня приободрить. – Я подтверждаю согласие на участие в жюри. Как только будет назначена дата вашей защиты, напишу отзыв о диссертации и с удовольствием приеду в Нанси.

Встреча с Контом добавила мне сил ещё на несколько недель. Подумалось, ведь Коньо не захочет вредить мне, а значит и своей репутации. Ошибся я и на этот раз. В начале марта он вернулся в Париж, наш телефонный разговор меня ошарашил. Когда я рассказал о согласии Конта войти в члены жюри, услышал резкий ответ:

– Меня это не касается!

– Как?! Мы же в сентябре согласовали этот вопрос. Ты своей рукой вписал его имя вместе с другими. У меня сохранилась эта страница!

– Это была твоя инициатива. Окончательный состав жюри определяет не докторант, а научный руководитель. Разговор закончен, – он повесил трубку.

Новый удар. Не осталось сомнений, Коньо решил во что бы то ни стало завалить мою защиту. 4 апреля мне пришла записка от Абенсура, которого он включил в состав жюри. Неизвестный мне профессор сообщал о возникших у моего научного руководителя «неожиданных препятствиях», которые помешали им совместно назначить дату защиты. Коньо даже не подумал мне что-то объяснить или извиниться. В университете я выяснил, что он отправил в докторантуру письменное согласие на защиту, утвердил состав жюри (Коньо, Ланн, Абенсур и Нивьер) и в конце апреля вновь уехал в Москву. По согласованию с Нивьером, заместителем Коньо на кафедре, дата защиты была назначена на 25 июня, но она вновь не состоялась. 31 мая докторантура письменно уведомила, что защита «переносится на осень 2002, поскольку второй необходимый отзыв, от профессора Абенсура, ещё не получен».

Ловушка захлопывалась. Ничего не оставалось, как всеми силами добиваться защиты. 3 июня я написал Жану-Клоду Маркаде письмо, откровенно рассказал о тяжёлых отношениях с Коньо: «Я никогда не настаивал на различиях в нашем видении русского авангарда, хотя в своей работе отверг некоторые устаревшие идеи и схемы, не собираясь тем самым никого обидеть». Ссылался на положительные отзывы о диссертации Ланна, Конта и Гейро, признавался, что хотел бы найти другого руководителя, и просил совета на этот счёт. Чтобы не пропали результаты многолетней работы, я надеялся её опубликовать и спрашивал, в какое издательство стоило бы обратиться, поскольку «речь идёт о моём интеллектуальном выживании». К письму было приложено подробное оглавление диссертации и резюме.

В тот же день я отправил директору докторантуры Симоне Мазарик жалобу на искусственное затягивание защиты Коньо и Абенсуром, которая уже дважды переносилась и в итоге была отложена на целый год. Протестовал я и против изменения состава жюри, одобренного Коньо. Объяснял, что именно на этом основании в его отсутствие я обратился к Фрасису Конту, получил от него согласие на участие в жюри и устный положительный отзыв о диссертации. В письме приводилась ссылка на официальный документ французских университетов, Сharte des thèses (Устав диссертаций): «Научный руководитель диссертации в согласии с докторантом предлагает /…/ состав жюри защиты при соблюдении правил, присущих учреждению, а также дату защиты». Я упорно продолжал требовать «гарантий, что моя защита состоится не позднее ноября 2002 года и просить включения в жюри профессора Конта, чья компетенция обеспечит должное научное качество защиты».

Это был открытый вызов Коньо и его приятелю-покровителю Абенсуру. Я чувствовал свою правоту и ничего не боялся, всем было ясно, что дело может дойти до суда. Терять мне было нечего, а президенту университета скандал был вовсе не нужен. Кроме того, поскольку осенью минувшего года защита не состоялась из-за отсутствия Коньо, я отказался вносить годовую плату за обучение. 15 марта президент университета Герберт Нери ответил мне согласием. Видимо, выходки моего руководителя всем надоели, и он решил положить им конец. Лишить пенсии «заслуженного профессора» никто не мог, этим и объяснялось его запредельное хамство. Для университетской среды поведение Коньо было неслыханным, но все отмалчивались. Ведь я был иностранцем, но возражал французскому профессору и утверждал нечто новое о русском авангарде, разрушая застарелые мифы. За моей спиной простиралась униженная, бессильная Россия, защитой мне оставались лишь вера и русская культура. Любовь к ней требовала бесстрашия.

5 июня, через день после отправки «ультиматума» в докторантуру Нанси, пришло письмо от Жана-Клода Ланна. Строго доверительное и тем более для меня ценное. В конверт была вложена копия его отзыва о диссертации, датированного 15-м мая. Конечно, он уже знал о случившемся и желал меня поддержать: «Валерий Байдин представляет к защите исследование, посвящённое наиболее волнующим проблемам, поставленным русским авангардом: почему художественное движение, претендующее на лидерство в модернизме, одновременно вело поиски источника вдохновения и основополагающего мифа в наиболее отдалённом прошлом национальной культуры? На этот центральный вопрос соискатель отвечает на протяжении всей своей вдохновенной работы, объединяя впечатляющий массив фактов, сопоставляя различные доктрины и интерпретации, которые пытались объяснить удивительное противоречие русского модернизма.

С редкой скромностью В. Байдин пишет, что пытается всего лишь наметить вехи будущего систематического исследования этого вопроса, одного из наиболее острых, среди тех, что встают перед исследователями данного периода. Тем не менее, на 632 страницах плотного и чёткого письма соискатель совершил куда больше, чем обозначил вехи: соединяя методы культурологии, психоанализа и филологии В. Байдин, прямо показывает причины возникновения и существования архаического фактора в искусстве русского авангарда, а также создаёт замечательную типологию различных проявлений этого внутреннего, парадоксального принципа модернистского творчества. Таким образом, диссертация В. Байдина представляет собою значимый вклад в изучение русского модернизма, как по обилию собранного «материала» (литература, живопись, музыка, архитектура), так и по тонкости анализа и новаторскому характеру исследовательского метода. Я даю самое благоприятное заключение по поводу защиты этой диссертации».

Вскоре от него пришло приглашение из Лионского университета на трёхдневный международный коллоквиум «Идея счастья в русском модернизме», намеченный на начало декабря. Ланн давал понять, что я не одинок, и он готов мне помочь. Понятно, что его отзыв, отправленный в докторантуру, попал к Коньо, тянуть с защитой ему становилось всё труднее. 11 июня он направил записку членам жюри, мне и в докторантуру факультета, благодарил всех за «терпение и понимание» и предлагал назначить дату защиты на вторую половину октября 2002 года. О каких-то извинениях передо мной не было и речи.

Наконец-то меня услышали. 23 июня директор докторантуры Симона Мазарик известила письмом, что настоятельно потребовала от Абенсура прислать отзыв о моей диссертации не позднее конца августа. Утверждала, что профессор Коньо якобы «никоим образом» не пытается удалить из состава жюри профессора Конта, который, однако, не может гарантировать своё участие из-за «крайней занятости». 28 июня пришёл ответ от президента университета. Он сообщал, что знает о трудностях с защитой моей диссертации и поручает руководителю докторантуры мадам Мазарик внимательно исследовать моё досье. Иначе говоря, поставить вопрос на контроль. Дышать стало чуть легче. Теперь Коньо не сможет тянуть с защитой под угрозой его отстранения от научного руководства. Я позвонил Конту, чтобы выяснить его позицию, и с удивлением услышал, что, «несмотря на занятость», он готов участвовать в защите и что никто из докторантуры Нанси ему не звонил. Не откладывая, 4 июля я написал в университет об этом разговоре и попросил уладить недоразумение.

Вероятно, неприятности коснулись Коньо по-настоящему, он понял, что заигрался. 7 июля от него пришло едкое письмо. Впервые он обращался ко мне на «вы» и «настоятельно рекомендовал» дополнить библиографию французскими и западными публикациями. Эта придирка была смехотворна: моя библиография насчитывала почти 900 ссылок, в том числе 150 на европейских языках (пришлось специально подсчитывать). Из них ни одна не относилась напрямую к теме, а раздувать список, ссылаясь на исследования в «параллельных областях», не было смысла. Всю эту литературу я изучал в течение пяти лет, кое-что было прочитано и законспектировано ещё в советское время. Разумеется, ничего добавлять я не стал, и на защите замечаний по этому поводу не было. В письме Коньо настаивал, что соискатель не вправе самостоятельно приглашать кого-то в состав жюри. В ответ я ему выслал ксерокопию титульной страницы диссертации с фамилиями членов жюри, вписанными им самим в сентябре 2001 года в Москве. Что толку, он кипел бешенством и стал для меня предельно опасен. В середине июля, накануне летних каникул, я вновь обратился в докторантуру с настоятельной просьбой включить в состав жюри Франсиса Конта. К письмам прилагал фотокопию титульной страницы диссертации с фамилиями членов жюри, вписанными Коньо. Я настаивал на своем законном праве сохранить состав жюри, соответствующий характеру моей диссертации, а не характеру её научного руководителя. Добавлял, что в соответствии с Уставом диссертации, «Научный руководитель диссертации в согласии с докторантом предлагает /…/ состав жюри защиты». Это «согласие» Коньо отверг.

Мои отчаянные попытки отстоять свои права оказались тщетны. Вскоре из докторантуры мне прислали постановление президента университета о проведении защиты 24 октября 2002 года в 14 часов. В нём утверждался состав жюри, предложенный Коньо, прилагались отзывы двух рецензентов. Стало тоскливо. Нивьер не имел никакого отношения к русскому авангарду, докторскую посвятил борьбе имяславцев и имябожников на Афоне в 1910-е годы, занимался церковной историей. От этого человека веяло промозглым холодом политизированного «европравославия», ждать от него понимания значимости моей работы и хоть малейшего сочувствия не приходилось.

Через три дня пришёл жёсткий ответ от Симоны Мазарик: «профессор Коньо составил жюри с предельной объективностью и бесстрастностью. Я уточняю, что соискателю не надлежит участвовать в составлении жюри. /…/ предлагаю вам с доверием отнестись к честности экзаменаторов и с уважением к правилам и обычаям французского Университета, которые обязательны для всех». Эти слова не раз вспоминались во время защиты и, особенно, после неё. На всю жизнь я выучил «правила и обычаи французского Университета», главными из них являются лицемерие и «духовная буржуазность». О ней когда-то писал Николай Бердяев, о конформизме, равнодушии к истине и ненависти к «иным». У самых оголтелых университетских чиновников к этому добавлялись виртуозная ложь и ксенофобия. Иностранцы не могут становиться соперниками французов, возмутители спокойствия должны отовсюду изгоняться как опасные враги.

Таким врагом меня сделал Абенсур. Его отзыв от 25 июня, заставил крепко задуматься. После условных комплиментов («энциклопедизм», «богатство собранного материала») следовал упрёк: говоря об «архаике», автор «ограничивается лишь её «чертами», и неясность этого понятия как бы скрывает неясность мысли». Рецензент утверждал, что я не дал определений «авангарду» и «архаизму», хотя в предисловии диссертации были указаны двенадцать признаков авангарда и пять признаков авангардистской архаики («возврата к истокам»). Отвергал Абенсур и мой подход, предполагающий рассмотрение явления в динамике – предельного расширения хронологических рамок и областей исследования. В отзыве утверждалось: «соискатель вынужден давать лишь общее описание сюжета, обходиться общими местами и совершать ошибки, как только пытается углубить понятия».

Тут я остановился. А читал ли Абенсур диссертацию или не удосужился? Скорее всего, профессор элитной Эколь Нормаль по привычке и по занятости посмотрел лишь начало и конец текста, просмотрев главное. Не упомянул он ни одного имени, ни одного факта, не познакомился с «богатством собранного материала», о котором упоминал. На шести сотнях страниц я приводил множество примеров воздействия «архаического мифа» на творчество Хлебникова, А. Туфанова, А. Введенского, Кандинского, Малевича, Мейерхольда, И. Терентьева, Эйзенштейна, И. Голосова, Ладовского… Этому рождающемуся «архаическому мифу» невозможно было дать точное определение, как и мифу о «коммунистическом завтра». Суть первого – ретроспективная утопия, уводящая в «золотой век архаики», суть второго – утопия проспективная, направленная в «светлое будущее». Об этом я писал в предисловии, объяснял суть «ретро-проспективных» устремлений в русской культуре разных эпох, и более позднее явление «футуро-архаики». Мои критики отстали на четверть века, но заявить об этом вслух было слишком вызывающе.

Абенсур настаивал на концепции, о которой не раз твердил Коньо, на конфликте «между художниками и мыслителями анархистских или либертарианских устремлений авангарда, отважно противостоящего тоталитаризму, возникшему в России после 1917 года и подчинившему интеллектуальную и художественную жизнь». Я доказывал, что не существовало монолитного «авангарда», в советскую эпоху основная его часть вошла в систему власти, другая ушла в идейное и художественное подполье.

Заключение рецензента оказалось вполне иезуитским. Абенсур утверждал: «дефекты концепции таковы, что никакая переработка диссертации не может быть предложена». И далее: «Допуск к защите, тем не менее, оправдан самим намерением соискателя дать ответ на исключительно сложные вопросы, касающиеся русской культурной жизни. В этом заключаются одновременно достоинство и недостаток работы, поскольку основные элементы доказательства недостаточно разработаны. Тем не менее, следует дать возможность соискателю объясниться и принять просвещённые советы, которые жюри не преминет ему дать».

Дочитав отзыв, я с минуту колебался между горьким смехом и предчувствием жестокой битвы. Какие «просвещённые советы» намеревались мне дать, если моя диссертация «не может быть переработана»? Эти палачи науки готовили мне публичную расправу и пугали заранее, зная, что страх казни – её мучительнейшее начало. Пьянящая власть над жертвой рождают комплекс насильника, мне предстояло выдержать пыточные испытания. Надежда была лишь на Небо, поддержку Ланна и на себя. Я не желал раболепствовать, был уверен в своей научной правоте и достаточных знаниях. До защиты оставалось больше трёх месяцев. У меня было право на вступительное слово. Следовало превратить его в наступательное!

С конца лета и до дня защиты я писал и переписывал это «Слово», окончательный текст занял двенадцать страниц. Одновременно в качестве отдыха я исправлял стиль, ошибки и опечатки в диссертации. Наконец, кусая губы от тоски, составил обширный индекс личных имён, заново отпечатал текст, переплёл и отправил членам жюри. К середине августа у меня открылось «второе дыхание». Днями и неделями я работал, не чувствуя усталости, ощущал себя диссидентом во французской идеологизированной русистике. Многолетняя работа была завершена, её могли бы оценить в России, но здесь я искал союзников. Коньо этому яростно сопротивлялся и собирал свою «группу поддержки».

29 июля пришло письмо от Маркаде. Ключевыми являлись два его утверждения: о «захватывающем» плане моей работы и о том, что «сменить научного руководителя абсолютно возможно (я сам это сделал). Попробуйте обратиться от моего имени к Мишелю Окутюрье. Держитесь. Дружески, Ж-К. Маркаде». Если бы я спохватился в 2001 году, когда Коньо на много месяцев уехал в Москву, или весной 1998, когда он расторг со мною контракт! Возможности были. Светлана Михайловна Толстая, вдова моего учителя Никиты Ильича Толстого, искренне рекомендовала обратиться от её имени к Фрасису Конту. Но нет, не мог я поверить в подлость человека, который десять лет нашего знакомства дружески улыбался и «толкал в науку», помог защитить кандидатскую, записал в докторантуру Нанси, приглашал на факультетские семинары, на международные конференции… Я гнал сомнения, боролся с предчувствиями, верил высшую правду жизни. Как в юности, меня вело вперёд «упорство в истине» – сатьяграха.

1 октября президент университета вновь заявил мне письменно, что «состав жюри определяет глава университета по совету руководителя доктората и научного руководителя». Ссылался на статью 12 какого-то указа от 25 апреля 2002 года, скорее всего, возникшего в его секретариате как ответ на мои жалобы или настойчивые требования Коньо. Он знал, чем ему грозит независимое, беспристрастное жюри. Система защищала свои интересы. Везде, хоть в СССР, хоть на Западе, она действовала «по ту сторону добра и зла». Преодолеть университетские «правила и обычаи» могли лишь наиболее маститые учёные. Профессор Сорбонны Мишель Окутюрье, замечательный литературовед и переводчик русской классики, 17 октября прислал мне поздравление с завершением работы над диссертацией и добрые пожелания на будущее. Включить его в жюри также оказалось невозможно.