Текст книги "Быть русским"

Между историей и мудростью

С профессором Женевского университета Жоржем Нива я познакомился на коллоквиуме по Соловьёву. Узнал, что в начале июня он готовил международную конференцию, посвящённую Вячеславу Иванову, и попросил об участии. Нива согласился, при условии, что место проживания я найду себе сам. Приютить меня на несколько дней обещал Пьер-Ив. Префектура Женевы по просьбе Нива продлила мою визу до 10 июня. На вокзале я свободно купил железнодорожный билет из Парижа до Москвы на 10 июля, надеясь с помощью Филиппа Серса получить месячную визу.

Международная конференция «Между историей и мудростью» проходила в Женеве с 3 по 7 июня. Название удивляло: ведь история никого не умудряет, а мудрость внеисторична. Несмотря ни на что, горстка учёных Запада и Востока продолжала изучать литературу русского модернизма. Она казалась продолжением западноевропейской, её проекцией в тёмные глубины Восточной Полуевропы. На виллах Руйе и Картиньи собрались русисты Европы, Америки, Израиля, России. Из Рима приехал сын поэта, перешедший в католицизм, Дмитрий Вячеславович Иванов с докладом «Вячеслав Иванов в Женеве, Монтрё и Невшателе». Ни он, ни другие участники не претендовали на открытия, выступали с добротными докладами, к которым можно было бы добавить немало таких же. Неудивительно: гуманитарные науки исследуют культурную бесконечность, как астрофизика – бесконечность Вселенной. Я участвовал в обсуждениях и был рад, что Нива и другие одобрили мою мысль: три языка, которыми более всего пользовался Вячеслав Иванов – русский, немецкий и итальянский, – соответствовали в его мировоззрении православию, протестантизму и католицизму. Европейская культура экуменична в своих христианских основах, связь языков выражает связь вер, хотя и не ведёт их к слиянию. К счастью, Патрик де Лобье на конференцию не пришёл.

Узнавая, что я из Москвы, в перерывах и после заседаний, русисты из Европы, Америки, России вписывали мне в блокнот свои адреса. Старушка-шведка, живущая в Локарно, долго расспрашивала о православии и Русской церкви. Я разговорился с профессором славистики, баронессой Фери фон Лилиенфельд (Верой Георгиевной Розенберг), познакомился с Ефимом Эткиндом, Жаном-Филиппом Жаккаром, Леонидом Геллером. После доклада «Герменевтика Вячеслава Иванова» долго беседовал с Леной Силард из Будапешта, тихой, сосредоточенной, мистически настроенной. Во время нашей вечерней «философской прогулки» она высказалась откровенно:

– Об этом не принято писать и говорить, но Иванов – посвящённый. Объяснить его творчество и жизнь, не углубляясь в скрытую суть, невозможно. Герменевтика позволяет постичь тайные символы его поэзии, смысл некоторых поступков, его эротику и стремление к древним знаниям. Он искал их и в греческой архаике, и в Ватиканской библиотеке.

Я соглашался, вспоминал рассказы современников о загадочном перстне Иванова с пятиконечной звездой и антропософских увлечениях.

Во второй день за ужином ко мне подсела крупная женщина и представилась:

– Меня зовут Елизавета, если хотите, Эльжбета. Я православная полька из Бело-стока. Мой муж, Евгений Чиквин, депутат Сейма от православных, главный редактор газет «Пшегляд православны» и «Тыгодник подлясски».

Я тут же засыпал её вопросами о Польше, об отношении к русским, к православию. Она расспрашивала меня о Москве и России.

– Если откровенно, предчувствия у меня мрачные, – хмуро признался я – У моих друзей и знакомых тоже. Всё рушится, всё. Только церковь оживает и вера. Вот где единственная наша надежда…

Мы вышли к набережной Роны, вдали бил в чёрное небо схваченный прожекторами женевский фонтан, многоцветные огни рассыпались далеко по берегам – в волнах отражалась чья-то роскошная жизнь.

– Понимаю, – моя спутница помедлила. – У нас сейчас всё очень трудно, но жизнь гораздо спокойнее, чем в России. Вас ждут большие беды. Это ясно.

Разговор завершился неожиданно. Она взяла мой блокнот, крупно написала адрес и телефон:

– Если в Москве станет совсем опасно жить, звоните и приезжайте. Переберитесь как-нибудь через границу. Мы с мужем вас приютим.

Эти слова прозвучали как приговор. Я тяжело улыбнулся и кивнул головой, отгоняя тоску:

– Вы очень добры ко мне, – в груди замерла пустота. – Но у души есть родина.

– Конечно. И всё же наша общая родина – любовь. Бог нигде нас не оставит. Для жизни нет границ.

Крупные, потемневшие глаза смотрели тепло и пристально, словно с иконы. Она бы не забыла о своём обещании:

– Спасибо за поддержку. Буду знать, что в Белостоке есть вы.

Мы легко обнялись, будто в церкви. Приглашением Эльжбеты я так и не воспользовался.

Россия сползала в бездну, а в Женеве суетились чиновники из бывших советских международных организаций. «Ассоциация в поддержку перестройки» под началом тех же людей превратилась в «Международную ассоциацию Взаимодействие (МАВ)». Первым встречным на всякий случай раздавали визитки. У меня их набралось с десяток – в память о лихолетье. Я перебирал их и усмехался, вспоминая собственную «Résurrection». Сколько было таких как я и ещё более наивных, растерявших силы, время и даже деньги, во имя «Европы от Лиссабона до Владивостока». Грядущее процветание России в союзе с Европой оказалось столь же несбыточным, как и коммунистическая утопия. Ход событий быстро и жёстко возвращал меня к моему подлинному призванию.

Моя жизнь в Женеве подходила к концу. За три месяца исчезли последние надежды на поддержку в богатой Швейцарии ассоциации «Возрождение» и моего проекта реставрации памятников русской церковной архитектуры. И Патрик, и Самарин, и чиновники из Всемирного Совета церквей говорили одно и то же:

– Идея замечательная, но неосуществимая. Денег вы не соберёте.

Я не знал, что делать, и тут пришло в голову обратиться за советом к владыке Антонию Женевскому. 7 июня после воскресной службы я подошёл к нему с просьбой о коротком разговоре:

– Так вы уезжаете? Жаль, вы у нас хорошо прижились. Тогда заходите ко мне сегодня в четыре часа дня.

Самарин мне рассказывал про архиепископа Антония, сына царского полковника Бартошевича. Он родился в Петербурге, рос в Югославии, уехал в Швейцарию, одно время очень нуждался… Покои владыки помещались в особняке рядом с собором. Он сам открыл входную дверь, провёл внутрь, сел к письменному столу со множеством бумаг и жестом показал на кресло напротив. В углу горела лампада перед крупной старинной иконой, блестела неяркая позолота, рядом висели иконки меньшего размера. На стенах между книжными шкафами виднелись фотографии священников и простенькие картины с русскими пейзажами. Владыка сидел, чуть наклонясь вперёд, перебирал пальцами чётки и ждал. Сквозь затемнённые очки проглядывали умные, усталые глаза. Меня охватила робость, в первый раз представился случай поговорить о своём будущем с архиепископом. Я вздохнул, чтобы не отнимать времени, быстро рассказал о крещении у отца Дмитрия Дудко, изгнании из аспирантуры и с работы, перескочил к международной ассоциации «Résurrection», проекту реставраций и тупику, в который зашло моё начинание.

– Не знаю, что теперь делать.

– О Дудко я много слышал, замечательный пастырь… Так вы из его круга. Вот коммунисты за вас и взялись. Да… – владыка усмехнулся. – Вы про вашу организацию упомянули. Очень важное дело, но неподъёмное. На Западе никто денег на это не даст. Поймите, если русский народ захочет восстановить свои святыни, появятся и деньги, и силы. Бог поможет. На другую помощь не надейтесь. Ну, а вам что делать? Искать своё призвание. К чему у вас сейчас душа лежит?

– Хотел бы продолжить учёбу, вернуться к изучению русской культуры. В России всё рушится, там выживать придётся, а не наукой заниматься. Надеюсь во Франции докторскую написать по русской средневековой культуре. Но там у меня нет ни родных, ни дома, ни работы, ни документов. Если ничего не получится, наверное, буду искать себе какое-то место в церкви, – я замер в ожидании ответа.

– Вы женаты?

– Был. Мне дали церковный развод. Детей нет.

Владыка помолчал, щипнул бороду, вгляделся в моё лицо:

– Вот что я могу вам предложить. В Монреале для Никольского собора нужен дьякон, который может служить по-славянски и по-французски. Способности для этого у вас есть. Я мог бы рекомендовать вас митрополиту Виталию. Но тогда вы, как человек разведённый, должны принять монашество.

В голове несколько мгновений бушевал вихрь. От неожиданности я не знал, что сказать. Откуда-то издалека вернулся в келью владыки Антония, и ко мне вернулось дыхание:

– Это ведь… всё меняет в моей жизни!

– Не спешите. Бог вразумит, что делать. Возьмите эти деньги на дорогу и расходы. Пятьсот швейцарских франков. Немного, но вам пригодятся.

– Владыка! – я отвёл руки назад. – Мне ваш совет дорог. Я денег не прошу.

Он улыбнулся:

– Знаю, что не просите. Даю, потому что вам будет нужно. В прошлом году к нам один молодой человек приезжал из России, наша община смогла ему даже небольшой компьютер купить. У нас богатые прихожане. Возьмите! – он протянул конверт. – Вы ведь на днях в Париж едете? Я тоже туда собираюсь в храм Всех русских святых на приходской праздник. Обещал приехать владыка Виталий. Приходите! Это на улице Клод Лоррен около бульвара Экзэльманс. Всё обдумайте. Я вас ему представлю, он решит, как лучше поступить.

С поездкой в Париж всё складывалось удачно до тех пор, пока консульство Франции в Женеве не отказалось выдать мне въездную визу. Узнал об этом я лишь вечером 7 июня, после окончания конференции, и ужаснулся. В лицо хлынул жар. Мне объяснили, что с моим паспортом я должен тем же путём, что приехал в Швейцарию, вернуться в Россию и просить визу в московском консульстве Франции! Я убеждал, показывал железнодорожный билет из Парижа до Москвы. Отчаявшись, даже призвал к человечности и тут же пожалел об этой глупости. Кроме меня в консульстве никого не было, чиновницы одна за другой отводили глаза и отходили от окошек вглубь помещения.

Не прощаясь, я выскочил на улицу Амбер Галуа и пробежал целый квартал, чтобы не закричать от бессилия. Перешёл на шаг, отдышался и погрузился в безрадостные мысли. Срок визы истекал через три дня, затем мне, как нелегалу, грозил арест с неведомыми последствиями. Я бродил по улицам, не узнавая Женевы и обомлел, когда увидел русскую церковь. Остановился у ворот, глянул на сияющее пятиглавие и закрыл глаза. Веки влажнели, я шатался без сил и молился без слов. Звякнула калитка.

– Здравствуйте! – Михаил Сергеевич Самарин остановился рядом: – Что случилось? На вас лица нет!

Нескольких моих слов оказалось достаточно, он ухватил меня за руку и потащил за собой:

– Не отчаивайтесь, не падайте духом! Садитесь-ка в машину! – Самарин открыл дверцу роскошного лимузина и слегка подтолкнул. – Хорошо, что я по делам в храм зашёл и вас встретил.

От неожиданности и быстрой езды высохли глаза. В окошко врывался уличный ветерок и выдувал из головы все мысли. Я бессильно улыбнулся своему спутнику, тот поймал мой взгляд, нахмурился, пронёсся несколько кварталов и ловко притормозил:

– Подождите немного! – Самарин хлопнул дверцей и скрылся в каком-то магазине.

Ничего не понимая, я сжимал ладонями лицо и смотрел на снующие автомобили.

– Ничего, не смертельно. Бывало хуже.

Михаил Сергеевич появился с бумажным пакетом в руках, положил его в багажник и вновь сел за руль:

– Поедем к Пьеру-Иву. К себе не могу пригласить. Извините, уж.

Дверь в квартиру, где я жил уже больше недели, открыла Пилар. Изумлённо улыбнулась и развела руками:

– Мишель! Приятная неожиданность! Проходите, проходите!

– Можно нашего москвича сразу за стол усадить, в вашей гостиной?

– Разумеется, – она прищурилась в вопросительной полуулыбке и провела меня к низкому шестиугольному столику. Я рассматривал восточные узоры и терзался от унижения. Мой паспорт для них – клеймо изгоя, удостоверение безликости.

Через пару минут Самарин вернулся с кухни, поставил передо мной бутылку водки, рюмку и вазочку для варенья, до краёв наполненную красной икрой. Посмотрел в моё изумлённое лицо, налил и кивнул:

– Пейте, так нужно! На себе испытал.

– А вы? Тут одна рюмка.

– Мне нельзя, лечусь. Я вес должен сбросить. Пейте!

Ледяной шар пролетел через гортань и взорвался в животе.

– Закусывайте, вся икра ваша! – он пододвинул вазочку с выразительно торчащей чайной ложкой.

– Михаил Сергеевич, мне так никогда не приходилось…

– Вот и хорошо! – он вновь наполнил рюмку. – Теперь повторите! Давайте, сходу!

Я повиновался. Самарин тут же заставил меня выпить по третьему разу и доесть икру. Глянул в глаза и усмехнулся:

– Полегчало немного?

– Кажется, – откинулся я в кресле.

– Вот и славно! Это наш старинный семейный способ, безотказный, можно сказать. Всякую дурь смывает.

Голова медленно полыхала. Я собрался с мыслями и наугад расслабленно спросил:

– У вас, быть может, есть в Париже знакомые, кто помог бы записаться в университет, если я туда доеду… Думаю готовить докторскую о символике русской средневековой культуры.

Самарин задумался:

– Вот что. Разыщите Николая Владимировича Лосского, он профессорствует в университете Нантер. Сошлитесь на меня и попросите его совета. Мы давние друзья.

Всё о чём мы говорили потом, пролетело мимо сознания. Запомнилось, как Михаил Сергеевич подвёл меня к моей кровати и прикрыл дверь в комнату.

Проснулся я часа в четыре, а заснул, как потом выяснилось, в шесть вечера. За несколько дремотных часов в памяти проплыла длинная цепочка событий и встреч. В голову тихо, сама собой явилась мысль обратиться в Русское консульство в Женеве.

– Именно! Как же я сразу не сообразил.

В десять утра я позвонил в двухэтажный особняк на уютной Авеню де ля Пэ, протянул охраннику паспорт и напрямую объяснил свою просьбу. Через несколько минут из дверей подъезда вышел мой ровесник, вернул мне паспорт, глянул на истёкшее удостоверение студента Женевского университета и билет на поезд Париж-Москва, внимательно прочёл копии прошлогодних писем ЮНЕСКО в поддержку ассоциации «Résurrection».

– М-да, ситуация неприятная. Но вы, я вижу, человек серьёзный. Попробуем вам помочь, – он что-то надписал на визитке и протянул мне. – Вот мои координаты. Приходите завтра к двум часам дня.

На карточке было отпечатано по-русски и по-французски: «Андрей Мелех. Атташе постоянной советской миссии при представительстве ООН в Женеве». Авторучкой был приписан домашний телефон, ниже – внутренний рабочий и номер кабинета. Удивительно, дипломатическая миссия всё ещё называлась «советской». От радости я тряхнул в воздухе кулаком:

– Господи, теперь есть надежда!!!

Этот дипломат был совершенно не похож на советских чиновников – с каменными лицами и угрюмыми глазами. Как он сюда попал? Чей-то сын, получивший тёплое место и ещё не омертвевший? Или дипломат нового поколения, который защищает интересы не партии и правительства, а государства и его граждан?

Окрылённый, я шагал по улочкам Старого города, мысленно прощаясь с Женевой. На следующий день помощник консула, улыбаясь, вручил мне дипломатическую ноту. В ней содержалась просьба к консульству Франции в Женеве помочь мне получить въездную визу.

– Желаю успехов! – он крепко пожал мне руку и ободряюще кивнул.

Через полчаса в консульстве Франции я протянул ноту в окошко чиновнице. Она прищурилась, пробежала текст и садистски посверлила меня глазами:

– В ноте не указан срок вашего пребывания во Франции! У Консульства нет достаточных оснований для выдачи вам визы. Уточните и документально подтвердите даты!

– Стерва! – едва не сорвалось с языка.

Я сунул бумаги в портфель и бегом ринулся к Центральному почтамту.

– Только бы Филипп оказался на месте! – билось в висках.

Ещё через полчаса я отправил ему платным факсом записку с просьбой прислать вызов на тридцать дней, объяснил причину и приложил дипломатическую ноту. Сел в кресло неподалёку, закрыл лицо ладонями и провалился в безвременье. Решалась моя судьба. Буду я писать докторскую во Франции или вернусь в Москву и, стиснув зубы, стану жить, как получится. И там, и тут меня ждала неизвестность. Молитва кружила в груди, небо касалось лица. Я не чувствовал тела и ждал ответа. Ждал, готовый ко всему.

Раздался тихий скрежет факса. Из него неспешно выползло письмо на бланке «Résurrection» за подписью Филиппа. Он приглашал меня на месяц в Париж.

Вновь бешеный бег по тихой добропорядочной Женеве. В половине пятого я протянул факс той же самой чиновнице. Она покраснела от злости:

– Давайте паспорт! Зайдите завтра в это же время.

С ледяной вежливостью я выдавил из себя «мерси». В запасе оставалось два дня. Теперь я знал, куда идти, у Крестовоздвиженского собора, выдохнул молитву, вспомнил «безотказный способ» Самариных и усмехнулся. Только в русском православии так легко соединяется божественное и человеческое. Душа замирает в полнейшей немощи, во сне, полусне и наяву всем существом взывает о помощи. И случается невероятное.

Ворота были заперты. Я отыскал телефонную будку и позвонил:

– Михаил Сергеевич! Завтра к вечеру французы обещали выдать мне визу. Русское консульство помогло!

– Слава Богу! Теперь понимаете, что нельзя отчаиваться! Так, значит, вы послезавтра уезжаете?

– Да.

– Жаль, не смогу с вами попрощаться.

– Неужели не увидимся?

– Нет, завтра с утра я в горы уезжаю, в пансионат, худеть. Ну, желаю вам успехов в Париже. Бог в помощь!

– Спасибо вам за всё. Огромное! До встречи! – грустно добавил я, сильно сомневаясь, что нам ещё предстоит.

Предчувствия не обманули, судьба развела нас навсегда. Года два я посылал Самарину письма, затем поздравления с праздниками, но ни разу не получил ответа. Понятно, он был очень занят и не очень здоров. Лишь спустя три десятилетия я узнал, что в 1990-е годы все силы и время Михаил Сергеевич посвящал работе на радио «Голос православия».

Месячную французскую визу до 10 июля мне выдали девятого июня, в штампе указали третье число, чтобы не объяснять начальству причину такой спешки. В последний день ближе к вечеру я покинул Женеву скоростным поездом. Через четверть часа он пересёк границу Франции. В третий раз я загляделся на Бельгард и пожалел, что так в нём и не побывал. Потянулось длинное горное ущелье, мелькнули городки Кюло и Амберьё. Вдоль реки и железной дороги лениво развернулась широкая долина с крохотными деревушками и стадами коров. Поезд нырял в грохот и сумрак тоннелей и вылетал в слепящий вечер.

Пропали горы, до самого Лиона поезд нёсся по южнорусским степям. Плавно петляла Сона. Островки лесов цеплялись за вершины пологих холмов, склоны были сплошь распаханы на разноцветные лоскутья. Тесно сбитые деревни напоминали россыпи черепков. Дорога стремительно менялась, в глаза и уши набегали всё новые образы. От встречных поездов взрывался воздух и вздрагивал вагон. Голос в динамиках тихой скороговоркой объяснял железнодорожную географию, сыпал названиями станций. Заходящее солнце просвечивало полупустой вагон, освещало полмира на востоке. Едва я задумался, и в окна принялись хлестать беззвучные струи дождя, капли трепетали, серебрились и высыхали на лету.

После Дижона поплыли, вращаясь возле бегущей точки на горизонте, холмистые поля с меловыми размытыми полосами. На Лионский вокзал поезд прибыл в сумерки. Глотая через окно такси пыльный, бензиновый воздух, я добрался до улицы Лафайет, у подъезда набрал по памяти входной код, втащил чемодан на пятый этаж и позвонил в знакомую квартиру.

Конец интеллигентской утопии

Месяц в Париже оказался отрезвляюще горьким и для меня, и для всех, кто благодушно надеялся на помощь Запада в возрождении русских святынь. Канул в лету журнал «Христианская Европа» – детище Витторио Страда, Игоря Виноградова, Жоржа Нива, Ренаты Гальцевой и их ватиканских покровителей. Идеи «культурного экуменизма» и духовного единства христианской интеллигенции можно было бы принять. Но за ними маячил экуменизм вероисповедный, к которому меня склоняли в Женеве люди, слишком близкие к Риму. За год парижане забыли о Международной ассоциации «Воскресение». Филипп, который с таким воодушевлением втянул меня и моих знакомых в её создание, с жаром о ней рассказывал и даже немного на неё потратился, всё забросил. Не потому ли, что Россия на глазах всего мира внезапно превратилась в «больную страну», и её уже приговорили к небытию вместе с русской православной культурой…

Наутро после нашего вовсе не праздничного ужина последние сомнения развеял короткий нервный разговор с Филиппом. Он не скрывал, что устал от всего, что было со мною связано: наша ассоциация, утопические мечты, моя работа над рукописями Кандинского… Хотя, видимо, не прочь был, чтобы я продолжил эту работу, и потому вновь пригласил в Париж.

– Филипп, я тебе поверил и, получается, напрасно старался целый год. Привлёк к делу известнейших людей в разных странах! – досада моя звучала, как обвинение.

– Значит, твоя работа была не слишком удачной! – вспылил он.

– Как? В чём ты меня можешь упрекнуть?

– А ты меня? Я не совершаю чудес. Для такой программы нужны огромные деньги!

– Но ты обещал их найти, поговорить с кардиналом Люстижье, ещё с кем-то…

Об этих словах я тут же пожалел. У Филиппа побледнело лицо и задрожали руки:

– Валери, ты был… Ты слишком наивен. И к тому же неблагодарен. Лично для тебя я сделал немало. Пригласил в Париж. А сейчас ещё раз.

– Спасибо. А я для тебя проделал бесплатно неплохую работу. Расшифровать рукописи Кандинского не всякий может. И ты это знаешь.

– Хочешь, чтобы я тебе заплатил? – в глазах Филиппа закипало бешенство. – Сколько я тебе должен?!

Я не знал, что сказать. Он явно рвал наши отношения.

– Ничего не хочу. Что сделано, то сделано.

– Хорошо, – голос чуть смягчился. – Я тебе заплачу по… по десять франков за страницу. Согласен?

– Не нужно.

– Согласен?! – вскрикнул Филипп.

– Ну, если настаиваешь.

Он скрылся в кабинете, тут же вернулся, открыл на столе знакомую папку и принялся считать мелко исписанные мною страницы.

– Восемьдесят семь страниц. Я заплачу тебе девятьсот франков. Согласен?

– Прекрасно.

Филипп выхватил из бумажника пачку купюр и отсчитал. Я, не глядя, сунул их в карман:

– Спасибо. Я помню, осталось несколько нерасшифрованных страниц.

– Это тебя уже не касается!

На том мы и расстались. Отец Георгий Дробот оказался прав, европейцев он хорошо изучил. Я вышел на улицу. Хорошо, что Брижит не было дома. Разумеется, в тот же вечер Филипп ей всё рассказал. Было заметно, что с этого дня она осторожно отдалилась, чтобы не раздражать мужа, говорила со мной мало и грустно отводила глаза. Видно, ей было жаль меня, а мне всего происшедшего. С ассоциацией «Résurrection» было покончено. Исчезла изнуряющая тяжесть. За год я к ней привык, словно к близкому, больному существу, жизни которого требовалось посвятить всего себя. Мои парижские друзья превратились в знакомых и под разными предлогами ели отдельно. Вместе со мной иногда под столом завтракала кошка. К счастью, меня не выгоняли из квартиры и что-то оставляли на утренний чай. Обедал и ужинал я в городе, где и как придётся. Отчаянно берёг деньги для московской жизни и кроме ненавистного «Макдональдса» заходил лишь в бельгийские «Квик» или «Фланч», где та же еда была менее убогой и стоила чуть дороже.

Париже у меня осталось лишь несколько личных дел. Сначала я принёс Никите Струве для публикации в «Вестнике» сорокастраничную статью «Космос и храм русского Средневековья». Он посмотрел на название, на меня и спросил:

– Вы уверены, что нашего читателя эта тема заинтересует?

– Надеюсь, – смутился я, вопрос походил на отказ. – В статье развиваются идеи Евгения Трубецкого о символике русского храма. После его книги «Умозрение в красках» об этом никто не писал.

– Хорошо. Я посмотрю, но ничего не обещаю. Редакционный портфель переполнен.

Разумеется, ответа не последовало. Мысль о влиянии дохристианских верований на символику русского храма в то время казалась нелепой. В дополненном виде эта статья была опубликована лишь спустя тридцать лет в моей книге «Древнерусское предхристианство».

От Струве, с улицы Фобур де Сент-Женевьев я отправился пешком до площади Сен-Сюльпис, рядом с которой на улочке Феру находилось парижское издательство «L´Âge d´Homme». Владимира Димитриевича я не застал, но жизнь этих стенах кипела. Вокруг сновали люди. Пачки книг высились вдоль стен и в проходах, лежали на столах и прилавках для продажи. Афиши и фотографии с портретами русских, сербских, польских писателей, поэтов, драматургов дополняли картину. Пахло бумажным складом и типографской краской. В этом замечательным издательстве – посольстве славянских культур на Западе – были изданы по-русски и переведены на французский тысячи книг, изданы сборники статей, книги по искусству. Какие-то тома из серий «Classiques Slaves» и «Slavica» я уже читал, другие предстояло прочесть. Я полистал несколько изданий, записал названия и решил купить, как только появятся деньги.

Димитриевич был выдающимся сербским интеллектуалом, диссидентом и патриотом. Мне это казалось естественным. Только так можно было противостоять коммунистической и другим утопиям Запада. Он опубликовал всего Александра Зиновьева, сознательно дополняя Струве, издавшего «всего Солженицына». Димитриевич пытался соединить культуры Восточной и Западной Европы во имя общей свободы, даже когда над планетой стала нависать новая мировая диктатура. Он протестовал против бомбардировок Сербии и упорно продолжал подвижническое служение.

Горько, что своё обещание перед ним я так и не смог выполнить. В огромной России и моей крошечной жизни наступили годы тяжелейших испытаний. В 2011 году Димитриевич неожиданно погиб в странной автокатастрофе. Его издательство осталось жить, но потеряло лицо, стало работать по законам рынка. Французский текст книги «Золотые купола» был подготовлен, но так и остался неизданным. Лишь спустя три десятилетия после нашей встречи на его основе были опубликованы по-русски исследования, которые теперь вряд ли кому-то нужны на Западе. Гильотиной «культуры отмены (culture cancel)» Европа отсекла себя от русской цивилизации и от своего духовного прошлого.