Текст книги "Быть русским"

Рождение дочери

В конце июня 2000 года Ирина отправила мне милую открытку из городка Йер на Лазурном берегу, где неделю отдыхала вместе с подругой из Женевы: «Сейчас пишу тебе из сада. Птицы и цикады без конца поют, солнце блестит, небо голубое. Передо мной холм, море, сосны, лавры, пальмы, аканфы. Здесь почти как в раю, и очень жалею, что тебя нет рядом. Надеюсь, работа твоя хорошо продвигается. Ты – как муравей, пока я – как цикада!»

О том, что ждёт ребёнка, жена призналась сразу после возвращения. Усадила на диван, чуть приблизила лицо. Из сияющих глаз рвалась великая, сладостная тайна. Я догадывался, что она скажет, молчал и ждал слов, сравнимых с признанием в любви.

– У нас будет ребёнок… – не знаю, что она прочла в моих глазах, и тут же продолжила: – Невероятно! Я была у врача, всё так. Просто невероятно!

Тут же забылись все прежние дела и появились новые, смыло старые мысли, набежала сияющая волна и затопила всё вокруг:

– Значит, стану отцом. Больше полжизни прошло, я и думать об этом перестал. Пристроился к будущей пустоте, к старческой скорби. И вот небесная весть: мне и ей суждено другое будущее!

На следующий день мы напросились в гости к родителям. Дверь открыла мать Ирины, глянула на дочь, вскрикнула и сжала руки у груди:

– Наконец-то! Как я ждала! Как ждала! Пьер!

Пётр Николаевич вышел из кабинета и недоумённо уставился на Изабель.

– Неужели ты не догадываешься? – почти кричала она.

– Нет, а в чём дело? – он нахмурился, поймал улыбку Ирины, своей жены, мою, улыбнулся в ответ: – И всё-таки?

– Папа, мы ждём ребёнка!

Он округлил глаза, развёл руками и… перекрестился:

– Но это замечательно, просто замечательно! Слава Богу!

Все слова едва касались смысла. Мы собрались за столом выпили по глотку сладчайшего золотого кипрского вина и разошлись – привыкать к оглушительной новости.

С каждым днём в Ирине разгоралась жизнь. Так было задумано природой. Она уставала, жаловалась на дурноту, затем поднималась помолодевшей и тут же ввергала меня в нескончаемые хлопоты. Что-то нужно было срочно купить, что-то принести от родителей, куда-то поехать. Ребёнок должен был родиться в феврале, врачи зачем-то объявили, что родится девочка. Глупо. Какая разница, какого рода чудо? Разве что имя дочки мы смогли придумать заранее. Написали два списка из десяти имён, сравнили, и лишь одно совпало: Мелания. Днями и ночами меня притягивала её неведомая, моя и не моя жизнь. Она уже началась у меня в душе и в моей жене, была выше понимания, выше человеческой воли. Мы – орудия Тайны, с которой начинаются таинства всех религий. В ней слиты времена и пространства, мириады живых и умерших, вечность и миг, память и беспамятство. Разум не способен это постичь. Нужно просто ждать и готовиться.

На Новый 2001 год родители подарили нам детскую кроватку. Полкомнаты в нашей квартирке было освобождено для новорожденной. Мы подолгу гуляли в городских парках, Ирина набиралась сил. В конце января на пригорках сквозь жухлую листву пробились травинки, начали вспыхивать примулы, маргаритки, фиалки, цикламены. Солнце торопило весну, ветер ластился к лицу и притворялся летним. Наши прогулки оборвались внезапно, в один из вечеров Ирина побледнела:

– Кажется, начинается. Срочно едем.

Всё необходимое было приготовлено ею заранее. Уже два месяца врачи готовили меня в группе будущих отцов присутствовать на родах. Поначалу я пришёл в ужас. Бросился за советом к отцу Николаю Чернокраку, он обнял меня за плечи:

– Не смущайся. Я был на родах Кати, этот день стал самым важным в моей жизни. Как священник тебе говорю, иди! Ты всё поймёшь.

Жену положили на каталку и повезли по коридорам. Я шёл сзади, пока меня не остановила медсестра:

– Подождите здесь, вас позовут.

Ира скрылась за створками белых дверей. Через полчаса они окрылись, и меня пригласили внутрь. Сдавать экзамен на мужскую зрелость? Прислуживать в женском алтаре? Кажется, попросили одеть белый халат и усадили на круглую табуретку около приоткрытой двери. Из-за неё доносились короткие фразы врачей, понял я лишь последнюю:

– Позовите мужа!

Двустворчатые светлые двери раскрылись в сияющую палату, мозг ослепил белый свет. Жрица величаво подвела меня к высокому ложу. Я увидел потное красное лицо, погладил волосы, заглянул в глаза. Ирина попыталась улыбнуться, протянула руку, пожала мои пальцы:

– Как хорошо, что ты пришёл!

– Ну, как ты? Очень больно?

– Очень. Но я буду терпеть! Раньше женщины без лекарств рожали… – она дышала прерывисто и часто.

– Прошу тебя, не нужно! Зачем так страдать?

– Я буду терпеть. Помоги мне! – она зашептала по-русски: – Прочти мне «Отче наш».

Нагнувшись к её уху, я прочёл молитву по-славянски. Она шептала вместе со мною, крепко сжимала мои пальцы, а потом отчаянно вскрикнула и застонала.

– Мадам, мы вам советуем согласиться на укол. У вас очень высокие пульс и давление! – твёрдо произнесла женщина из-за моей спины.

– Они хотят сделать мне укол в позвоночник. Это очень опасно, – едва внятно произнесла Ирина по-французски.

– Мсье, успокойте вашу супругу, это совсем не опасно. Мы всем предлагаем этот укол, перед ним будет обезболивающая инъекция, для младенца он совершенно безвреден.

– Нет, я буду терпеть, пока смогу! – вскрикнула жена и бессильно глянула мне в глаза.

– Умоляю тебя, согласись! – наши пальцы крепко сцепились.

– Мадам, не стоит так мучиться! В вашем возрасте это опасно, – настаивал женский голос.

– Хорошо. А-а! Согласна! А-а-а!!

Через несколько минут она успокоилась. Вновь посмотрела на меня, поманила к себе и тихо произнесла:

– Мы с тобою всё время говорили по-французски, а теперь будем говорить только по-русски. Ради дочки!

– Иринушка! – я поцеловал её руку. – Ты невероятная! Помоги нам Бог!

Рядом с её изголовьем мы перешёптывались о будущем уже по-русски, пока Ирина не вскрикнула, дрогнув всем телом, шумно выдохнула и закрыла глаза.

Я услышал слабый плачущий вскрик. Новая жизнь отделилась от жены и заявила о себе. Дочь я увидел чуть раньше Ирины. Женщины решили отблагодарить меня за стойкость. Ко мне поднесли крошечное розовое тельце, покрытое белой слизью. Оно умещалось на женской ладони, другая поддерживала головку с прилипшими тёмными волосинками. На личике в узких прорезях век чернели не глаза, а лишь огромные зрачки. Взгляд, принесённый из вечности, пронзил до оторопи:

– Это ты? Вот я! Зачем я?

После рождения Мелании мы получили сотню поздравлений и подарков из разных стран, включая Россию и Австралию. Розовые ползунки, платьица, шапочки, вышитые салфетки, игрушки. Голубые по обычаю дарились мальчикам. Ирина радовалась, как никогда в жизни, у меня днём и ночью горело сердце. 28 апреля состоялись крестины Мелании в церкви Серафима Саровского на улице Лекурб. Bonne maman принесла семейную крестильную рубашку из тончайшего старинного батиста с изящными кружевами.

Вновь служили вместе Николай Чернокрак, Михаил Евдокимов и Георгий Блатинский из Флоренции. Повторилось удивительное совпадение, будто продолжилось наше венчание… Приехало полсотни гостей – французских и русских родственников, друзей и знакомых среди эмигрантов. Одним из восприемников стал Дмитрий Шаховской. Улыбаясь и слегка картавя, он преподнёс мне после крестин, как полагалось в прежние времена, ложечку из слоновой кости с деревянной ручкой:

– Будете кормить ваше чадо, когда подрастёт! Ложечка не серебряная, зато теплее и приятнее для младенца. Храни Бог вашу семью на многая лета! – Шаховской пристально улыбнулся, троекратно поцеловал Ирину и мягко пожал мою руку.

Мы с женой приготовили для гостей небольшое пиршество. Вновь, как на нашей свадьбе, бокалы наполнились шампанским, а зал в церковном доме – громким русским многолетием.

В Нормандии

После рождения дочери мы оказались на грани нищеты. Жили на мои случайные заработки и какие-то сбережения жены. Мама об этом догадывалась и, когда позвонила из Москвы поздравить с новорожденной, на прощанье заповедала:

– Не бойтесь ничего! В народе так говорится: «Младенцу при рождении Бог даёт воз благодати». Найдётся для вас работа, и деньги будут. Нашей родне всю жизнь было тяжело, и война была, и голод, а вот выжили и всех детей вырастили.

Родители и родственники Ирины загодя подарили нам множество вещей для новорожденной. Она бесстрашно росла, наполняла всё вокруг силой жизни. Я отчаянно искал работу – такую, чтобы не мешала закончить докторскую. Ничего не получалось. Приработок по французским законам мог получать лишь тот, кто уже где-то работал. Как это было непохоже на Россию! Но над нами смилостивилось небо, неожиданно для меня и себя Ирина получила работу, да какую!

Всё произошло стремительно. Несколько лет она безуспешно сдавала ежегодные конкурсы на должность доцента русской кафедры, объездила многие университеты и везде получала отказы. В год рождения дочери её кандидатуру одобрил единственный университет – Нижней Нормандии в Кане. Надежды, по сути, не было, и всё же в мае мы отправились в неизвестность с трёхмесячной Меланией на руках. Переночевали в гостинице, утром Ирина поехала на заседание жюри, я остался с дочкой. Вскоре она проснулась, перед её младенческими беспомощными криками я почувствовал себя ещё более беспомощным. Пытался её укачивать, петь колыбельные, кормить искусственным молоком. Крики лишь усиливались, становились пронзительнее, доводили до изнеможения нас обоих. Часа два она истошно плакала, но есть отказывалась. После полудня, поминая всех святых, я сунул ей соску с теплой водой, закрыл глаза и задремал вместе с нею после утренней пытки. И тут услышал торопливые шаги. Дверь распахнулась, Ирина крикнула с порога:

– Меня приняли! Ты представляешь, это чудо! Чудо! Господи, просто невероятно!

Измученные глаза сияли, как в ночь рождения Мелания. Я бросился к жене с объятиями, Мелания опять заплакала. Ира перекрестилась, на миг закрыла лицо ладонями, взяла крохотное тельце на руки и осторожно расцеловала:

– Если бы не ты, меня бы не приняли! Ни за что. Ты наше чудо! – по щекам жены текли слёзы.

Дочка прильнула к её груди и мгновенно затихла. В ушах всё звучал её молитвенный, многочасовой, судьбоносный плач. Ирина рассказала, что опоздала на заседание комиссии, отвечала на вопросы как во сне. И была зачислена на кафедру русского и польского языков!

В конце августа 2001 года мы переехали в Кан и поселились в съёмной двушке. После Парижа город казался маленьким, пустынным, почти приморским. За полчаса можно было неспешно дойти пешком до университета или доехать на автомобиле до Ла Манша. Над окрестными домами кружили чайки, плаксиво стонали в поисках то ли еды, то ли счастья. Садились на крыши пятиэтажек и притворялись белыми воронами. Ветры пахли океаном, йодистой настойкой и солёными водорослями – то навевали, то сдували с неба облака, чёрно-серые с розовыми подпалинами. Сквозь дождь проникал моросящий свет, солнце припекало на полчаса, высушивало асфальт и опять скрывалось в белёсой бездне. За год мы привыкли, что в туманной, сырой Нормандии нет лета и зимы, жары и холодов, есть нескончаемая весна пополам с бесконечной осенью. Времена года не раз менялись в течение суток и подчас сходились вместе, когда после ливня мрачные облака отплывали в сторону, ледяной ветер пронизывал солнечное тепло, и глазам являлась удивительная картина: половина неба – угрюмо темнела, другая – сияла.

Наша пятиэтажка была наспех построена в начале 1960-х годов для pieds noires «черноногих» (так почему-то называли французских беженцев из Алжира). Она высилась на краю квартала особнячков, где блаженствовала «старая добрая Франция». В будни по утрам летела в окна громкая цирковая музыка. Небольшой фургон с открытым боком, за которым посверкивала стеклянная витрина, останавливался поочерёдно на всех углах и поджидал неспешных покупателей. Из палисадников выходили старушки и моложавые хозяйки со старомодными корзинками и выстраивались в очередь за круассанами, багетами, плюшками, тарталетками с сыром или ветчиной и так далее. Все друг друга знали. Любезничали с усатым продавцом, он в ответ отпускал улыбки и пахучий товар – с небольшой наценкой, зато свежайший и прямо к дому. Вечерами по пятницам приезжал фургон побольше. Фермер, которого тоже все знали, сбывал свою продукцию, громогласно шутил, для приличия торговался, ловко орудовал с гирями и гирьками, отвешивал покупателям нормандские овощи, фрукты, огородную зелень, неизменно добавляя:

– Это вам в подарок! – и что-нибудь хитро подсовывал, чтобы не везти назад.

Старые обычаи, старинный город, древние камни… Нормандия в XI веке стала очагом романской архитектуры во Франции, чему способствовали прочнейший местный известняк, вечнозелёные пастбища и богатство здешних монастырей. Этот край на границе Европы и Атлантики, где по небу прокатываются ветровые волны, а по земле скользят облачные тени, где солнечный свет мерцает и рождаются тончайшие оттенки цвета, стал родиной импрессионизма. Здесь творил Эжен Буден, учитель Клода Моне и вдохновитель художников «прекрасных мгновений».

К городу мы привыкли сразу. Он вырос вокруг мощной крепости, построенной герцогом Нормандским Вильгельмом Завоевателем. Отсюда этот дальний потомок норманнов принялся покорять Францию, а затем и Англию. По преданию, на бедный остров он привёз через Ла Манш замечательный нормандский камень и выстроил в Лондоне Белый Тауэр. Столетием позже архитектура двух старинных аббатств Кана соединила романский стиль и раннюю готику. В мужском, во имя святого Стефана, был похоронен грозный Вильгельм, в женском, во имя святой Троицы, его жена, герцогиня Матильда Фландрская. Мимо этих аббатств по широкой долине протекал Орн и впадал в Атлантический пролив. Старинная часть Кана больше чем на треть была разрушена «дружескими бомбардировками» союзников-англосаксов в 1944 году, а после войны удручающе уныло застроена социалистами. Лицо города навсегда искалечила историческая гримаса. Университет Кана, один из старейших во Франции, переехал в унылые послевоенные здания. Судьба связала нашу семью с тем из них, где помещался филологический факультет.

Вдоль бульваров деревья постригали на парижский манер в виде ажурных чемоданов на ножке, но без ручки. После Плесси-Робинсона городские клумбы казались нищими и бесцветными, автомобили медленными, пешеходы полусонными. В центре города сохранилось несколько старинных кварталов, едва затронутых войной. Пешеходная улица Сен-Пьер и соседние переулки были оставлены для туристов, кафе, магазинов и магазинчиков, в солнечные дни всё вокруг кишело людьми. Я предпочитал гулять в пасмурные, когда на город падают долгие тщательные серые дожди. Смотреть, как асфальт начинает темнеть и сиять слюдяными звёздочками. Слушать тихую чечётку дождя на столиках кофейной террасы. Зайти внутрь и неспешно раздумывать перед бокалом бордо или шабли о будущих статьях и книгах.

Нормандцы сохранили германскую породу: светлые волосы и глаза, белокожесть и дородность. Зимой даже в холодный дождь горожане шагали без зонтиков, в рубашках с короткими рукавами.

– Привычка! – улыбались в ответ.

Об их медлительности ходило немало шуток. Например, про то, как на красный свет шофёры не успевают затормозить и проскакивают перекрёсток, а другие запаздывают двинуться на зелёный, и потому аварий не происходит.

Художественный музей Кана показался «одноразовым», здешний театр отвратил бессильной крикливой провинциальностью. Все культурные достоинства города сводились к музыкальным. Консерватория блистала концертами классической и современной музыки, приглашала известных артистов и композиторов. Многие преподаватели переехали в город из Парижа, среди них замечательные пианисты, органисты, виолончелисты. Русская классика высоко ценилась. На моей памяти посетил Кан с гастролями авангардист Кшиштоф Пендерецкий. Именно в этом городе американский дирижёр Уильям Кристи создал ансамбль барочной музыки «Les Arts Florissants (Цветущие Искусства)». Однажды, гуляя по окрестностям Кана, я заметил в глубине парка старинную церковь, подошёл и не поверил ушам. Из приоткрытых дверей доносилось изумительное пение. Церковь оказалась совершенно пуста и, видимо, давно не действовала, справа от бывшего алтаря стоял кружок хористов. Мужские и женские голоса сливались в совершенном созвучии, звучал сладостный итальянский мадригал. Завидев меня, все перестали петь и обернулись. Я извинился:

– Простите, что помешал, не мог удержаться. Таких голосов я в Нормандии ещё не слышал!

Руководитель хора дружелюбно улыбнулся:

– Кто вы, мсьё?

– Я из Москвы, преподаю в здешнем университете. Ничуть не музыкант, но слышал замечательные хоры в России – и церковные, и светские, восторгался ансамблем «Мадригал» Андрея Волконского. Меня трудно удивить!

– Волконски́, ну, конечно! – закивали в ответ и вопросительно посмотрели на руководителя.

Тут я опомнился, отступил назад, но всё-таки спросил:

– А как ваш ансамбль называется?

– «Le Jardin des Voix», – слегка поклонился руководитель.

– Вас можно услышать в городе?

– Нет, к сожалению, мы не даём концертов. Это школа мастерства, наши вокалисты становятся солистами и выступают самостоятельно.

– Значит, мне повезло, – я вздохнул: – Браво! Успехов вам!

У входа в церковь я дождался, когда пение возобновится, вслушался в прекрасные голоса и повернул домой. Вскоре выяснилось, что этот ансамбль, название которого переводится как «Сад голосов», возник в Кане в 2002 году. В нём под руководством Кристи готовят молодых певцов высочайшего уровня. Быть может, его я и увидел в тот день. Жаль, во Франции теперь поют лишь артисты, а обычным французам вполне хватает застольных разговоров. Певучее многоголосие сближает, поёт сердце, а не разум. Высохший ум теряет мудрость, проклятье Запада в безрадостном старении, в холодной расчётливости. Есть лишь надежда, что великое искусство не умирает и сможет оживить тех, кто сберёг свой первозданный дар восхищения.

После шумного, душного Парижа, переполненного людьми, машинами и всем на свете, столица Нижней Нормандии умиротворяла, наполняла живительным воздухом и надеждой. Жизнь налаживалась вопреки моим мытарствам с докторатом и безработицей. В какой-то из дней Ирина решилась:

– Давай купим квартиру! В банке мне дадут кредит, и лучше десять лет его выплачивать, чем почти такие же деньги тратить за аренду и остаться ни с чем.

И мы начали поиски. Через агентства и знакомых, по объявлениям и расспрашивая жителей приглянувшихся домов. Несколько месяцев гуляли по окрестным кварталам, заглядывали в квартиры на продажу, но подходящей всё не попадалось. И вдруг. В начале лета жена привела домой дочку от нянечки с соседней улицы и воздела руки к потолку в немыслимом для неё жесте:

– Я нашла!

– Квартиру?

– Дом!

– Послушай, – я опешил, – где мы деньги найдём?

– Подожди, это ещё одно чудо! Нянечка сказала, что продаётся соседний дом, от нас две минуты ходьбы. Я уже поговорила с хозяевами, они согласны продать его через нотариуса, минуя агентство. Так гораздо дешевле! И цена приемлемая, я уже всё посчитала. Вот их телефон, – она протянула клочок бумаги. – Нужно немедленно соглашаться. Дом и сад в таком тихом месте, рядом с супермаркетом, недалеко от университета. Ты представляешь! Я сказала, мы в течение часа зайдём.

– Зачем звонить? Сразу и пойдём!

С дочкой на руках мы подошли к дому, мимо которого не раз проходили в течение трёх лет. Я вдруг представил, что он станет нашим… и голова пошла кругом. У меня и в мечтах не было жить в собственном доме.

– Ты права. Это невероятная удача!

Все свои сбережения мы отдали на предоплату сделки. Жена взяла банковский кредит на десять лет и подписала договор о покупке. 17 августа 2004 года нотариус передал нам ключи, и мы въехали в двухэтажный опрятный дом с небольшим запущенным садом, высокой ветвистой черешней, старой яблоней и молодым фиговым деревцем. Началась другая жизнь.

Через несколько дней мне пришлось уехать Москву для работы в архивах и библиотеках. Билет был давно куплен, я готовил издание французской монографии о русском авангарде. В почтовом ящике московской квартиры меня ждало письмо Ирины: «…Мир вокруг страшен и некрасив. В нашем доме можно устроить всё так, чтобы нас окружала гармония и уют, и сосредоточиться на главном. Неизвестно, что нас дальше ждёт. Может быть, придётся всё покинуть. Божья воля таинственна». От её слов веяло грустью, душа кричала в ответ:

– Мы не пропадём, не утонем в мещанстве! Тот, кто готов всё потерять, мудр, свободен и счастлив.

Счастье невозможно окликнуть по имени, оно неуловимо, скрывается в обыденности. Радость мимолётна, лишь бедствия кажутся неизбежными и неизбывными. Есть в этом самообмане порочность – евангельский завет «всегда радуйтесь» никто не отменял. Вопреки нескончаемым ремонтам, хлопотам, расходам, жизнь вошла в долгожданные берега и понесла в будущее. Бедноватое, но пусть! Мы исповедовали «новую скромность» задолго до того, как в Европе она стала законом для всех, кроме правящих негодяев или баловней судьбы.

В нашем квартале из четырёх десятков двухэтажных особнячков пересекалось несколько улочек, по краям плотно уставленных автомобилями. Зимой всю округу на полдня засыпало гомеопатическим снегом, теплились каминные трубы, источая запах русской стужи. Вечером по горизонту растекался розоватый дым, а с утра занимались остервенелые ледяные дожди. По нескольку дней ветер истязал деревья, ломал зонтики и на ходу загонял людей любые убежища. Его сменяло щедрое солнце, уже в феврале расцветали ярко-розовые и бесплодные городские вишни, сугробы из цветного снега перекатывались по асфальту. Через месяц другой среди домов начинали веять запахи сирени, роз и жимолости, летели вдоль улиц яблоневые лепестки. На одном газоне цвела катальпа, усыпанная лиловыми гроздьями, на другом каштаны. Летом то там, то здесь вздымались мальвы, по негласному правилу высаженные у садовых калиток. Вдоль заборов кустились жёлто-оранжевые жирофли (желтушники) и зонтики красной валерьяны. Цветной пеной текли из садов на тротуары россыпи незабудок, крошечных маргариток, синих фиалок. По изгородям и стенам домов тянулись глицинии, притворяясь то фиолетовыми, то голубыми. Осыпались в садах крупные атласно-белые лепестки магнолий, розовой пылью цвели тамариксы, распускались пушистые комки рододендронов. В сухую погоду бодрые старички целыми днями бились в петанк, стальные шары с бильярдным треском сталкивались на ближайшем пустыре. Летом с улиц исчезала половина автомобилей, а осенью возвращалась вместе со своими владельцами. Флоксы пахли букетами московских первоклашек, опавшие листья играли с ветром, по-кошачьи бросались из стороны в сторону. В садах ветви гнулись от немыслимо крупных яблок и груш.

В тёплые вечера улицы пустели к девяти часам, зимою намного раньше. Ночью смолкали все звуки, загорались созвездия, мерцали туманности, невидимые в больших городах. Мы спали с открытыми окнами, как в деревне, дышали вместе с океаном и в тысячный раз прощались с Парижем.

После покупки дома я обзавёлся старым велосипедом «Пежо» и, отдыхая от работы, полчаса ежедневно колесил по одним и тем же улицам, ничуть не страдая от однообразия. Зимой в перчатках и меховой шапке, летом в сандалиях на босу ногу, шортах и ковбойке нараспашку. Знакомые выбоины и колодцы находил даже в потёмках, обдумывая очередной текст, и наслаждался дачной свежестью улиц.

За забором нашего сада начиналась чужбина. Лица соседей быстро примелькались. Между собой они обменивались прохладными улыбками и, словно заклинания от дурного глаза, повторяли одни и те же слова:

– Bonjour. Ça va?

– Ça va. Et vous?

– Ça va très bien, merci…3535
  Добрый день. У вас всё хорошо? – Всё хорошо. А у вас? – Всё отлично, спасибо.


[Закрыть]

Почти ни у кого мы не побывали в гостях, почти ни с кем не переговаривались о пустяшных вещах, нам, как и другим, лишь кивали при встрече. Некоторые жители квартала незаметно и навсегда исчезали. Переезжали или умирали, не попытавшись ни с кем познакомиться и попрощаться. Постарел за двадцать лет бездетный гаражист с молчаливой женой. На приветствия не отвечал и отворачивался, когда кто-то проходил мимо. За окошками над задними сиденьями двух его щегольских ретроавтомобилей и в саду красовались детские игрушки, от которых веяло глубочайшей тоской.

На Западе лишь домашние собаки хранили «роскошь общения», о которой писал Сент-Экзюпери. Хозяева поневоле останавливались и вступали в псевдоразговоры, пока их подопечные снюхивались. Кошки глубоко усвоили европейские инстинкты и «гуляли сами по себе», как учил Киплинг. И всё-таки одного серо-полосатого котёнка нам удалось приручить. Жена с дочкой подобрали его, крохотным и тощим, рядом с домом в Ле Велэн, привезли в Кан, выходили, и он полюбил нас всем своим диким сердцем. Первые недели котёнок продолжал отчаянно бороться за жизнь, жадно поглощал крокет и тут же принимался поедать в саду жуков, улиток и даже лягушат. Почуяв запах человеческой пищи, вспрыгивал на подоконник кухни, жалостливо мяукал и просился из сада в дом. Дочка назвала его Знайкой – за непостижимый кошачий ум. Он научился вставать на задние лапки, подавать переднюю, ловить на лету кусочки еды, ложиться, перекатываться через спину, ходить по жердочке и прыгать через неё.

Бурная кошачья юность пролетела за два года. Знайка обрусел, понимал нас с полуслова, но сумел найти общий язык с рыжей соседской кошечкой. В несколько прыжков взвивался на вершину чужой черешни и качался на ветвях вместе с нею. Безуспешно бегал за неуловимой француженкой по крышам гаражей и чужим садам, затем разочарованно возвращался домой и задумчиво грелся на солнце. Зимние дожди ненавидел, целыми днями спал в садовом сарайчике на ворохе тряпок в игрушечной детской коляске. Приходил домой поесть и лишь в самые холодные зимние ночи оставался с нами до утра. Он обожал лето, млел в траве, грелся на крыше гаража, высокомерно поглядывая на солнце, и слепил его сияющими глазами. Ночью источал зрачками лунный свет. Время от времени дочка говорила со Знай-кой, он всё понимал, но мудро молчал. Удивляли его бесстрастные глаза на травяном настое, ленивая точность в движениях, неистребимая тяга к чистоте, тихий азарт в выслеживании птиц, зависть к тем, чей полёт выше и быстрее его прыжков. Мухам и бабочкам способность летать не прощалась, он ловил их на лету и заживо поедал. Египтяне обожествляли кошек и тянулись к их бессмертным душам, кошки обожествляли себя и снисходили к людям. Знайка был не такой, он умел дружить, неизменно встречал всех нас улице перед калиткой, выгибал спинку и приветственно мурчал.

Множество жизней соединялись вокруг меня в едином потоке и у каждой было своё время – взрослое, детское, кошачье, птичье, шмелиное, черешневое, цветочное, травяное… Мудро прожитое время продолжается в будущем, продлевая жизнь, потерянное – её укорачивает. Знайка жил добрейшим кошачьим праведником, ел крокет из одного блюдца с ёжиками, забредавшими к нему в сарай, воспитал двух наших щенков, Искру и Луну. Об этих английских гончих стоило бы написать целую книгу. Кот удивлял ветеринаров отменным здоровьем и скоропостижно умер на пятнадцатом году от нелепого «кошачьего спида». Наш дом и сад опустели, это заметили и обе собаки.

Но жизнь неостановима. Жена потихоньку преобразила сад, чему я немного способствовал, подрезая кусты, подстригая газоны и живые изгороди. Дом окружили розы, камелии, рододендроны, гортензии, гирлянды жимолости, кусты ибискуса и бульденежей. После дождя запахи оживали с невероятной силой. Разом благоухали сирень, жасмин, душистый шалфей, лаванда и самшитовая изгородь. Мимо лица порхали мотыльки и стрекозки, перелетая от цветка к цветку. Гудели шмели, гусеница-гимнаст ловко поднималась по древесному стволу. Здесь, под черешней познания добра и зла, рождались мысли и имена. Горлицы протяжно, беззлобно ворчали и безмятежно гугукали мне, словно младенцу:

– Гоу-ý, гу-гу-гу… Гоу-ý, гу-гу-гу… Гук!

Над головой в висячем цветущем саду нежно тенькали пенки, дрозд заливался соловьём:

– Вьи, вьии, се ссюррр! Вьи, вьии… Oui, ouii… c’est ssûrrr! Oui, ouii…3636
  Да, даа, это точноо! Да, даа…


[Закрыть]

Птицы проповедовали на праязыке:

– Твой сад – это мир, пойми, зачем он тебе. Радуйся, не всем такое дано. Живи как мы, пой по-своему. Небо – твоя дорога на родину. А может, твоя жизнь в полёте, а родина в звучащей душе, как у нас?

Смоковница, которую посадили прежние хозяева, бурно росла и оказалась вовсе не бесплодной. В урожайные годы ветки опускались почти до земли под тяжестью огромных переспелых смокв, зелёно-бордовых, сладчайших, с розовой сочной мякотью в трещинах. Набоков сравнил английский язык со «зрелой, лопающейся по швам смокве». Где уж он нашёл эти «швы»? Мне приходили на ум «самовитые», неисчерпаемые слова Хлебникова и начинали смысловые переклички листьев и цветов, веток и стеблей, солнца в дождевых каплях и золотой камеди на стволе черешни. Сад! О, сад! Непостижимый.