Текст книги "Быть русским"

Спасительная монография

Получить постоянное место в каком-либо университете мне не удавалось. В 2005 году мне отказали даже в Лионе. Жан-Клод Ланн, заведующий русской кафедрой, понимал, какие неприятности грозили ему, если бы он принял меня на работу. Вместо этого он сделал почти невозможное – помог напечатать мою французскую монографию «L'archaïsme dans l'avant-garde russe. 1905-1945 (Архаика в русском авангарде)». Переговоры мы много месяцев вели по телефону. Весною 2004 года разрешились все вопросы с типографией Лионского университета. Я воспрянул духом и погрузился в труднейшую работу. Эта книга защитила бы меня от любого плагиата, на который был способен Коньо. Ланн это прекрасно понимал, как и научную ценность моего исследования, «похороненного» после защиты. Подготовка публикации требовала множества уточнений, несколько месяцев я вносил в текст поправки и добавления, лето просидел в московских библиотеках и отослал готовый текст в Лион лишь в декабре 2005 года.

Ровно через двенадцать месяцев, день в день, словно подарок к Новому 2007 году, я получил 16 экземпляров монографии для передачи в крупнейшие библиотеки Москвы и Парижа. Больше просить не осмелился, поскольку усилиями Ланна эти книги напечатали и прислали мне бесплатно. Я благодарил его от всего сердца – по телефону, по электронной почте и в старомодной манере – письмом. 17 апреля от него пришла грустная новость о перенесённой операции на сердце и уходе в многомесячный отпуск. Ланн добавлял: «Я глубоко тронут появлением вашей книги и не могу передать вам удовольствие от её чтения. Это поистине огромная и красивая книга (vraiment très grand et très beau livre), ваша обширная эрудиция простирается на область, долгое время непризнанную или неизвестную, открывает новые перспективы в области авангарда, русского и европейского. Короче, вы выполнили огромную работу, которая оплодотворит последующие университетские исследования. Я думаю, что уже сказал это во время защиты, но хотел бы, на свежую голову, повторить то же самое о вашей книге. /…/ Мне остаётся лишь пожелать вам твёрдости и успехов в продолжении исследований…»

В конверт была вложена открытка с фотографией Лионского университета, где я так и не побывал. Городской дворец во вкусе конца XIХ, увенчанный вытянутым куполом и античным портиком, сиял в огнях ночной подсветки и отражался в Роне. Так случилось, что моё научное признание состоялось именно здесь – далеко от Нормандии, Парижа, Нанси и России. Я писал по-французски, а думал слишком по-русски. Ко времени выхода хлебниковского сборника в 2009 году мой путь во французской русистике был завершён, и наша переписка с Жаном-Клодом Ланном прекратилась сама собой. Я остался безмерно благодарен этому замечательному учёному и человеку, воспитаннику старой школы французской русистики. Мне рассказывали про его студенческую юность: коренастый, светлоглазый с тонкими русыми волосами до плеч, задумчивый и большелобый, посвятивший свой талант исследователя гению русского поэтического авангарда. Ланн выпустил в 1983 году монументальный двухтомник «Velimir Khlebnikov – poète futurien (Велимир Хлебников – поэт-футурист)», а в своих переводах сумел на языке Декарта передать природу поэзии Хлебникова – сплав русской архаики с неэвклидовой бесконечностью.

В своей монографии я выделял мысль о том, что авангардистскую идею «конца» (станкового искусства, поэзии, творчества как такового) породила вовсе не христианская апокалиптика. «Обнуление прошлого» во имя созидания «нового мира» проповедовал средневековый оккультизм (алхимическая концепция «растворения – сгущения» вещества) и восходящая к глубочайшей архаике хтоническая мистерия «созидания нового тела через разрушение старого» в обрядах шаманского посвящения. Малевич перешёл от утопии «распыления мира» («созидания через разрушение») к концепции «возвращения смыслов», к «обновлению внутри традиции». Его возврат в начале 1930-х годов к магическому реализму и неоклассике внутри супрематизма стал открытием, «останавливающим прогресс» – непрестанное разрушение авангардом создаваемых им самим художественных форм. Этот завет созидания он передал Хармсу и молодым авангардистам в 1927 году.

Французское переиздание моей книги бóльшим тиражом в Институте славянских исследований сорвалось из-за недостатка средств. Ланн прислал мне официальное разрешение на её русское издание, но одна лишь мысль о предстоящей работе меня ужасала! Перевод 762 страниц, поиск нескольких сотен исходных русских цитат! Мне пришлось бы засесть на два-три года за повторную работу, пожертвовать всеми замыслами. Если бы удалось найти в России гранты на перевод и издание! Академик Дмитрий Сарабьянов прочёл и горячо одобрил мою монографию, написал предисловие к её русскому изданию и вздохнул:

– Больше ничем не могу помочь. Теперь издателям нужны доходы, а не наука, рынок всё губит…

Директор издательства «Галарт» Александр Морозов сокрушённо разводил руками:

– Замечательная книга, очень нужная! Если бы вы отыскали пять тысяч долларов для переводчиков, остальное я бы уладил.

Таких денег у меня не было. Та же история повторилась в петербургском издательстве «Академический проект», которое уже дышало на ладан. Ирина Прохорова согласилась опубликовать книгу в издательстве «НЛО», но тут же добавила по телефону:

– Я готова напечатать, раз Сарабьянов вас поддержал, но вы должны найти средства на Западе.

Хотелось крикнуть:

– Идиотка! Кто в Европе даст мне денег на русский проект? У тебя брат миллионер! Нет, ты ведь издаёшь лишь то, что тебе советуют «твои люди»!

Я не ответил, резко повесил трубку. И на весь вечер повесил голову.

Все мои усилия заканчивались неудачами. Провидение не благоволило появлению моей монографии в России. Не было у меня для этого ни денег, ни лишних лет на авторский перевод.

Вряд ли кем-то была понята презентация моей книги в секторе Русской литературы XX века ИМЛИ 28 сентября 2006 года. К столь широкому рассмотрению русского авангарда на материале искусства, литературы, архитектуры, музыки, театра, кино литературоведы не были готовы. Искусствоведы из МГУ и Института искусствознания на презентацию не пришли. Никто существенных суждений не высказал и вопросов не задал. Поддержки в переводе и издании монографии в стенах этого института я не получил. Было ясно, что дальнейшие исследования русской литературы и художественной культуры в скучнейшей манере прошлых десятилетий не имели смысла. Гуманитарные науки коснели в старых схемах и теряли связь с современностью, академические сообщества существовали на западные гранты и замыкались в себе, их труды поражали всё большей никчёмностью. Мало кто понимал, что современный учёный, чтобы его услышали, должен отказаться от повторов и ссылок на «незыблемые истины», перейти от научного жаргона, заимствованного из западной культурологии, к яркой и точной научной эссеистике. К самобытной мысли.

Книги замедленного действия

Я упорно пытался найти хоть какой-нибудь заработок. Устроиться преподавателем в университет оказалось невозможно, надо мной довлел запрет французских спецслужб на профессию не менее жестокий, чем запрет КГБ, покаравшего меня за инакомыслие. Учителем в начальную школу меня не взяли, заявив, что диплом доктора филологии не соответствует требованиям к школьному учителю! Не удалось стать ни туристическим гидом, ни переводчиком в полиции, ни ночным сторожем, ни смотрителем в лицее. Было ясно, меня навсегда внесли в чёрный список. Два раза в неделю я давал частные уроки русского языка, и всех моих заработков не хватало семье даже на простую еду. Года три я разъезжал по Нижней Нормандии с публичными лекциями о русской культуре, вечерний университет платил поразово и немного, но оплачивал дорогу. Эти поездки являлись для меня, скорее, однодневными путешествиями по старинным городкам, где всегда было что посмотреть: Гранвиль, Авранш, Баньоль де л’Oрн, Иф, Аленсон, Лизьё, Шербург, Сен-Ло, Флер… Собиравшиеся на мои лекции с одинаковым вниманием слушали рассказы о советском подпольном искусстве 1920-1960-х годов, о «метафизическом течении» в московской живописи 1970-х, об «архитектуре Гулага» в Москве, о сакральной символике средневековой культуры, шедеврах русского авангарда и даже о «России Путина», какой она представала в начале «нулевых годов». Дружно хлопали, но вопросов не задавали, то ли во Франции считалось неприличным о чём-то спрашивать, то ли сыто-любопытные слушатели воспринимали меня словно в телевизоре.

Жена не раз пыталась вернуть меня в университетскую среду, зазывала на коллоквиумы и семинары. Уступил я лишь однажды и, не появившись ни на одном заседании, написал в 2006 году для университетского сборника статью «La mythologie sylvestre dans les Arts Nouveaux russe, finnois et polonais (Мифология леса в русском, финском и польском Ар Нуво»). Скрепя сердце откликнулся я на просьбу Никё и согласился выступить на кафедре с докладом по-русски «Церковнославянизмы в поэзии русского авангарда». Эта тема настолько привлекла Камю, что он даже заплатил мне авансом из какого-то фонда пятьдесят четыре евро. Чутьё подсказывало, приглашали меня с умыслом. Текст я написал ещё в ноябре, а выступать пришлось в середине января следующего года. На кафедре собрались четыре человека, включая пожилую чудаковатую студентку. Я вынул две рукописных страницы и минут сорок приводил примеры церковнославянизмов у Маяковского, Хлебникова, Павла Филонова, Александра Введенского, объясняя роль «реверсивной неологии». В конце выступления Камю пошлёпал ладонями и принялся горячо благодарить:

– Жаль, у вас нет готового текста, я бы с радостью его опубликовал!

На сей раз ловцу чужих мыслей я ответил, не стесняясь:

– Четыре года назад вы заказали мне статью о Хлебникове и пообещали напечатать. Где же ваш сборник?

Камю скривился:

– Понимаете, не всё от меня зависит.

Никё произнёс, слегка заикаясь:

– Валери, напрасно вы обижаетесь!

– Ну, какие обиды! Вам лично я очень благодарен за два года работы. Всё правильно.

Видно, я слишком резко встал из-за стола, слишком выразительно посмотрел на бывших коллег.

В этот день, 18 января 2007 года, я окончательно перестал быть французским славистом. Дома разобрал свои университетские архивы и решил сохранить лишь самое важное, чтобы когда-нибудь в будущем назвать всё и всех своими именами. Злосчастный «Отчёт о защите» и переписку до и после неё я собрал в папку с названием «Защита» и положил глубоко в письменный стол. Для моих ненавистников я был лишь бесправным метэком, которого можно ограбить и низвергнуть на дно жизни. Наплывали горькие мысли: во Франции оказалось потеряно полтора десятка лет, оставлено несколько незавершённых исследований. Опубликовать удалось лишь десяток научных статей и многострадальную, спасительную монографию. Но кому на Западе нужна правда о России и её культурной самобытности?

Жизнь жестоко смиряла, талант засыпало чужой землёй, обыденность требовала забыть про себя. Нас изнуряли выплаты по кредиту за дом, расходы по его ремонту, покупке мебели, одежды и так далее. Список расходов казался бесконечным, жена убеждала: иначе нельзя, и эти слова я обречённо твердил себе. Мелания стремительно взрослела, она ничего не требовала, молчаливо предлагала просто жить вместе, день за днём. В нашем домашнем университете мы преподавали друг другу самое важное – науку жизни.

Я обитал на крошечном русском островке: семья, письменный стол, дом, сад, мудрый кот и две милые собаки. Выцветали в памяти лица друзей, киноленты путешествий, слабели знакомые голоса. Я пытался овладеть внутренним временем – замедлять его, останавливать, обращать вспять. Самый верный способ состоял в непрестанном творчестве, оно вело в «большое время», о котором писал Михаил Бахтин. Научные исследования остались в прошлом, несколько давно написанных французских статей появились в печати сами собой.

В сентябре 2005 года мне начислили пособие по безработице и выплачивали его семьсот дней. В сентябре 2008 года я оформил крохотную пенсию, потратив все сбережения, поменял маленькую московскую квартиру, подаренную мамой «для Мелании и вас с Ирой», на двухкомнатную и начал её сдавать. Ирина понимала, я исчерпал все мыслимые способы найти работу, и совесть моя чиста. Никогда раньше я не чувствовал себя настолько свободным. Теперь ничто меня не удерживало!

В голове теснились старые, сокровенные замыслы – литературные. Голова то днём, то ночью закипала от образов и мыслей. В какой-то добавочной, уже ненужной части мозга погасал Запад, во мне заново рождалась Россия. Однажды в конце ноября 2006 года я освободил письменный стол от книг и бумаг из прошлой жизни, открыл окно в сад, замер в кресле и… задышал по-новому. Каждое утро – вдох вдохновения!

Задумал роман я годом ранее. Он не имел названия, но существовал у меня внутри. Вглядываясь и вслушиваясь в себя, я различал какие-то лица, голоса, движение жизни. Она обретала собственную волю. Мне был уже известен конец романа: бег в ночной темноте по горному лугу, навстречу судьбе. Героя звали Сва, его именем я и назвал роман. Писать его оказалось неизмеримо труднее и радостнее, чем докторат. Несколько цитат – только из древних философов, ссылки – только на сократовского даймона. Душа прикасалась к великой тайне – к себе самой. Мысли покорялись чувствам, я обливался слезами, не знал, какое слово будет следующим, что произойдет в том мире, который всё больше мне открывался. Авторучка «Паркер», стопка мелко исписанных страниц, зачёркнутые места, вставки, переходящие по стрелке на оборотную сторону. Во мне разгорался жар любви – чужой, придуманной и неистово своей, сокровенной, до конца не прожитой. Мои герои жили, я читал их мысли, слышал их шёпот и стук сердец. Недели через три меня вынесло на стремнину словесной реки. Она взрывалась образами, словно, играя, выпрыгивали из пучины неведомые рыбы. Кружила в заводях размышлений, бежала к неведомому устью. Разум странствовал внутри родного языка, вспоминал терпкие словечки московских хиппи, глубокомысленную заумь столичной богемы, старинный сельский говор. Я знал, что конец романа станет началом новой жизни, и когда поставил в нём точку, так и написал: «НАЧАЛО».

Черновик в четыре сотни мелко исписанных страниц возник незаметно, за четыре месяца. Затем почти четыре года я дописывал, перепечатывал и правил текст и завершил его в ноябре 2011-го. Год спустя Роман «Сва» опубликовало издательство «Русский Гулливер». Его заметили в кругу поэтов, литераторов и бывших хиппи – герой был беженцем из их среды. Книгу оценили в жюри «Русской премии» и «Бунинской премии», включили в короткие списки лауреатов. Это удивило и порадовало, в России всё ещё царила постмодернисткая критика, нещадно боролась с «пафосом», религиозностью, «романтизмом». Роман подпадал под все эти и множество иных обвинений, но времена неспешно менялись.

В ночных потоках мыслей вслед за романом зародилась повесть-воспоминание «Неподвижное странствие». В 2013 году её опубликовал журнал «Знамя», затем она вышла отдельным изданием. С этими книгами сплетались другие замыслы, уводили в прошлое и настойчиво прорывались в мозг:

– Твоё призвание не только литература. Не оставляй свою давнюю любовь – великую русскую культуру. Преврати науку в искусство, пиши о непознанном, никем не сказанном!

В начале 1980-х годов, во время работы над сборником «Русская Православная Церковь», выпущенным Московской патриархией к Тысячелетию Крещения Руси, меня стали одолевать вопросы. Что за вера была в дохристианской Руси? Какова была культура государства, признанного Византией в 862 году, но, несомненно, существовавшего раньше? Кого имели в виду Геродот, писавший о «скифах-пахарях» в V веке до новой эры, и сириец Псевдо-Захарий Митиленский, упоминавший «народ рус» спустя тысячелетие? Летописному рассказу о крещении киевлян в 988 году и новгородцев годом спустя предшествовали сведения о крещении князя Аскольда, княгини Ольги, о христианских общинах в Таврии, на Тамани и в Среднем Поднепровье. Казалось естественным предположить, что принятие Русью христианства при Владимире увенчало многовековую эпоху её «оглашения» – вызревания новой веры в недрах праотеческой. Это сознательное движение ко Христу я назвал «предхристианством».

В книге «Крещение Руси», опубликованной в 1987 году, священник Лев Лебедев также писал об «оглашении» Руси, подтверждая мои мысли. После поездки к нему в Курск и обстоятельного разговора, я погрузился в изучение древнерусских верований. Скудость и противоречивость письменных источников требовала одновременного обращения к языкознанию, археологии, этнографии, истории искусства и религии. Первым подступом к многолетнему исследованию стало эссе «Краса всесветлая». Весною 1989 года знаменитый О.Н. Трубачёв удостоил его многозначительного ответа: «Я не стану вас критиковать». Воодушевлённый, я опубликовал той же осенью этот текст в юношеской серии журнала «Роман-газета». Через пять лет выдающийся учёный В.Н. Топоров напутствовал добрым словом мою реконструкцию девятичастного календаря – «Солнечного коло» восточных славян IV–X веков:

– Календарь – матрица архаической культуры. К сожалению, не могу заняться его исследованием, слишком у меня много незавершённых трудов. Желаю вам успехов!

Моя работа длилась тридцать два года, началась в Москве, а завершилась в Нормандии. Много раз она прерывалась подготовкой диссертации, доктората и университетским преподаванием. В свободное время я читал всё, что хоть отдалённо было связано с моим исследованием, медлил, собирался с мыслями.

Больше года ушло на упорную борьбу с постмодернистским проектом Русского культурного и духовного центра в Париже на набережной Бранли. Международный конкурс на его постройку выиграл Мануэль Яновский. Этот проект задел за живое, возмутил самоуверенной пошлостью и вызвал важнейшие вопросы. Как должно развиваться русское церковное зодчество? Способно ли оно к «обновлению внутри традиции», которое породило шедевры русского «старообрядческого модерна»? Несколько статей в «Русской мысли» и в интернете я посвятил поискам «нового образа русского храма». Опубликовал в 2014 году вместе с М. Кеслером статьи известных отечественных и зарубежных архитекторов в сборнике «Русский храм. ХХI век. Размышления о современной церковной архитектуре». Не без наших усилий был объявлен второй конкурс, в котором победил куда более приемлемый проект Ж.-М. Вильмотта. В России сдвига в будущее не произошло, церковные чиновники убоялись современности, предложили зодчим «новое» искать в «старом», в бесхитростном повторении образцов прошлого.

Вслед за этим сборником вышли две других книги. Первую, «Вдохновлённый солнцем. Поэзия и живопись Александра Чижевского», я опубликовал в 2017 году, отдавая долг памяти Нине Вадимовне Энгельгардт, вдове замечательного учёного. Включил в неё избранные стихи и акварели этого блестящего представителя культуры Серебряного века. Второй книгой, искусствоведческой, стало исследование русского художественного космизма. Книга «Под бесконечным небом: образы мироздания в русской художественной культуре», опубликованная издательством «Искусство – ХХI век» в 2018 году, содержала почти три сотни цветных иллюстраций. Она охватывала огромный период – от языковых и археологических первоистоков русской культуры до позднего советского художественного подполья. Её презентация привела меня на Весенний книжный салон в Париже. И тут случилось невероятное. К стенду, где я её представлял, приблизился сутулый располневший человек с обрюзгшим лицом. Мы встретились взглядами.

– Валэр? – от изумления он поднял брови и отступил на полшага. – Рад тебя видеть! Ты за книгами пришёл?

– Нет, свою представляю, – я разглядывал серые обвалившиеся щёки, отвисший подбородок и не верил глазам.

– Ах, да-а? Ты издал книгу?! – он впился в обложку. – Представления о мироздании в русском искусстве.

– За две тысячи лет, – добавил я с издёвкой.

– За две тысячи лет? – повторил он, усмехнулся, тут же посерьёзнел, переводя взгляд с меня книгу, начал листать страницы. – М-да. Огромная работа. Браво!

Я промолчал.

– Надо познакомить тебя с моим другом, искусствоведом, он напишет рецензию. Позвони на днях, я вас сведу. Запиши телефон! – глаза блеснули тускло, тоскливо.

Нехотя я вынул блокнот, нацарапал цифры, но звонить не собирался.

– До встречи! – протянул он руку.

– Кто знает…, – в ответ я холодно кивнул.

Книгу Коньо покупать, разумеется, не стал. Тихо исчез и до закрытия ярмарки в русском отделе не появлялся. Его победа надо мной оказалась временной. Подумалось, что своим злобным и завистливым безумием он избавил меня от истлевания в каком-нибудь университетском гадюшнике, где я изнемогал бы ради зарплаты, прожигая жизнь и талант. Тот, с кем судьба столкнула на книжной ярмарке, не был похож на счастливого человека. Он так жаждал меня сломать, что сломался сам.

После этой презентации ко мне вернулась мучительная мысль – вновь я слишком увлёкся другим, важнейший труд всё ещё у меня в голове, и никто, кроме меня, не напишет об истоках русской веры – о древнерусском предхристианстве. Стол с компьютером приковал меня на три года. Многолетние залежи собранного материала, заметок и публикаций постепенно перекочевали за экран, в цифровые недра. 11 ноября 2019 года я поставил долгожданную точку после текста в семьсот пятьдесят тысяч знаков, и впервые за несколько десятилетий меня охватила неистовая, детская радость. Я едва не вскричал: «Ай да, Пушкин!…» Мы с женою устроили стихийный «ужин свободы», весь вечер мечтали о походах по Нормандии, поездках по Франции и России. После отказа писать по-французски, я словно вышел из подземелий, а теперь будто взлетел. Весною 2020 года книга «Древнерусское предхристианство» с двумя сотнями иллюстраций вышла в петербургском издательстве «Алетейа». В ней отвергались неоязыческие и академические мифы, примирялись книжно-церковная и народная вера. Её приветствовали на презентациях в Москве и на парижской Весенней ярмарке, безуспешно пытались спорить со мной на телеканале «З60». Знакомые священники и незнакомые неоязычники отмалчивались, а я мысленно всё продолжал дописывать эту книгу, собирал новые подтверждения своей правоты.

Одним из них стала тмутараканская медная монета начала XI века – русское подражание византийскому милиарисию. На ней в средокрестии двенадцатиконечного креста-кросслета был отчеканен предхристианский крес (косой крест), чуть ниже – костровидное изображение «купалы», а под перекладиной креста – лики христианских правителей этого княжества, бывшей Таматархи. Пришло на ум, что магический перевертень корня в самоназвании «словяне» ^*slov – slv/vls даёт основу имени Велеса, которого в Древней Руси считали покровителем вещих сказителей – баянов, «Слово о Полку Игореве» величало их «велесовыми внуками». Древнерусские верования опирались на образность народной словесности и искусства. Конёк крыши крестьянской избы некогда соединяла мысленная связь с лошадиной подковой, прибиваемой на пороге дома, либо (как впоследствии) на притолоке входной двери. Изба воспринималась подобием солнечной повозки, мчащейся сквозь время и земную жизнь к небесному ирию-раю.

Продолжением исследования «древнерусского предхристианства» и одним из доказательств его существования стала книга «Толкования на русские народные сказки», вышедшая в «Алетейе» в 2021 году. Поэтическая герменевтика позволила истолковать смысловые глубины древнейших народных сказок, их мифопоэтическую образность, подчас восходящую к эпохе почитания индоевропейцами солнца и огня. Такой является якобы простенькая, сугубо детская сказка «Курочка Ряба». В ней рябая «рыже-пёстрая» курочка с красным гребешком соотносится с солнцем, как и петух. Она приносит деду и бабе золотое яйцо – оставшийся в прапамяти славян символ солнцеподобного космического зародыша мира, который индуисты называют хираньягарбха. Дед и баба «били и не разбили» чудесное яйцо – не смогли понять суть солнечной веры предков. Мышь – существо подземное, хтоническое, которую греки называли «землерожденной», – воплощение мрака, противостоящего солнечной вере. Мышь лишь «махнула хвостиком» – породила греховное сомнение – золотое яйцо «упало и разбилось». Но при этом осталось непознанным. Мышка исчезла, а дед и баба принялись оплакивать своё маловерие. Тогда небесно-солнечная курочка-вестница, со словами «не плачь дед, не плачь баба» принесла им в утешение «другое яичко – не золотое, а простое». И так вернула простецам немудрствующую веру. Следы родового сознания сохранились в сквозных образах «деда и бабы», наставников рода, умудрённых жизненным опытом. Своим духовным детям, «сестре» и «братцу», они заменяли родителей по крови. Более поздние сказки отразили патриархальное сознание, в них появились образы «отца и трёх сыновей», а в христианскую эпоху их вытеснили «отец и мать», «батюшка и матушка», «царь и царица».

В том же году, вновь в издательстве «Алетейа», вышел сборник с четырьмя десятками моих статей и эссе, включая переведённые с французского: «Архетипы и символы русской культуры. От архаики до современности». В толстом томе с многочисленными иллюстрациями подводились итоги исследований за треть столетия. Архетипы – это самовоспроизводящиеся в жизни народа прообразы его верований, представлений о мире и образцы поведения. Важнейший религиозный архетип – вера в воскресение человека и его телесное бессмертие внутри рода – сменился православной верой в воскресение и бессмертие неповторимой души. Ряд дохристианских священных символов сохранился в глубинах русских религиозных представлений: небесный свет и обрядовый костёр, звёздная река – обитель душ умерших (ирий), бескрайний мировой простор, единство временного и вечного, земного и небесного. До наших дней дошло почитание древнейших святынь: восьмиконечного «русского» креста с косой перекладиной креса внизу, златогорящего купола, высокого позолоченного иконостаса, пламевидных кровель, наверший, узоров, священных знаков (креса, поминального двойного креса, креста в круге, костровидного купалы, шестилучевого громовика, дугообразного покрова). Следы дохристистианских верований остались в языке: мы рождаемся на свет, живём на белом свете и продолжаем жить на том свете. Легко восстанавливается связь слов краса и крес, красота и кресение.

Один из моих замыслов так и не осуществился. В начале 2000-х, чтобы не терять материал, собранный при подготовке доктората, я задумал в дополнение к нему написать книгу «La Qûete spirituelle dе l’avant-garde russе (Духовные искания русского авангарда)». В ней сохранялась структура диссертации. В первой части выявлялись «протоавангардистские» мотивы в древнерусской и евразийской архаике. Я ссылался на средневековые летописи, которые упоминали «вертимое плясание» волхвов, и предполагал, что в их шаманстве, сравнимом с мистериями Диониса, звучала магическая заумь. Дмитрий Коновалов в 1908 году издал книгу «Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве», приводил примеры хлыстовских выкриков: «котеро, теро, муро, коро, поро». Спустя несколько лет «народной заумью» вдохновился Кручёных, его стихи «Шаманская песня», «Зверяк», «Боен-кр» восприняли как дерзкое открытие русского футуризма. Петербургский «Союз молодёжи» в 1911 году включил в свои «Хоромные причуды» действо с «шаманскими плясками», правда, в исполнении артистов балета под музыку Адриана Шапошникова. В средневековой культуре отчётливо проявлялось не только «смеховое» начало, которое отмечал Д.С. Лихачёв. Старообрядческие глоссолалии и «говорение голосами» в Духов день восходили к древним векам. Приёмы гротеска использовались в лубочной иконе, фреске, книжной миниатюре. Пластические гиперболы в церковном зодчестве сохранились до наших дней: купола невероятных форм и размеров, кричащие диспропорции в деталях строений, «сказочные» стены и хоромы подмосковного Николо-Угрешского монастыря…

Вторая часть книги посвящалась радикальному «возвращению к истокам» русского авангарда. Во множестве разноязыких исследований говорится о «Гогене в Полинезии» и экзотическом art nègre – о внешних влияниях на европейский авангард. Русские авангардисты коснулись «архаики внутри России» – глубин творческого сознания, в котором хранится «архетип шаманского экстаза». Первая работа о сибирском шаманизме этнографа Виктора Михайловского появилась в 1892 году. Заклинания во время «магического полёта» шамана не отличались от поэтической зауми будетлян. Хлебников, который читал всё подряд, мог натолкнуться у Михайловского на такие строки:

 
Хию хмапа хир зэнь ченчь
Жури кика син сонэга
Хахотири эсс эсе
Юнчи, энчи, ук!
 

В этой части я собирался написать и об истоках «религии будущего» в дореволюционном модернизме, которая, на целое столетие предвосхитила появление англосаксонского New Age. Русская «антитеза православию» проявилась в «своевере» Хлебникова, с его синтезом религий, в слиянии православия с буддизмом у Рериха, в эзотерическом «пост-православии» у антропософа Кандинского и в «священной тьме» у поклонника теософии Малевича. Это явление требовало изучения с позиций отвергаемого им православия.

В третьей части, «Мистический авангард советской эпохи», я намеревался связать веру в «космическое воскрешение» у Чекрыгина, Маяковского и иных последователей Н. Фёдорова, с «научной религией бессмертия» у Луначарского и А. Богданова, о чём уже писала С. Семёнова. К этому следовало добавить анализ апофатической «религии пустоты» у Малевича, супрематической «новой иконописи» у него и Н. Суетина, художественной теургии Филонова, хтонической эстетики московского метро и гулаговских каналов, «новой сакральности» И. Голосова и «зашифрованного православия» в поэзии А. Введенского.

Многочисленные заметки к ненаписанной книге пригодились. Без них не появились бы статьи об «эстетике предела» в русском авангарде, метавшемся между восторгом и самоубийством, ««Петербург» Андрея Белого и «Чёрный квадрат»», «Оккультная мистерия русского авангарда», ««Беженец к Богу». Духовные притчи Александра Введенского»…

Мои книги постарались не заметить в академических кругах. За такие исследования не давали западных грантов, к которым за тридцать лет приучили их получателей. Но времена меняются. Русская культура – от архаики до наших дней – нуждается в настойчивом осмыслении. Этому препятствует предвзятость и косность «академической касты» среди учёных-гуманитариев, нежелание или неспособность понять язык символов и суть важнейших архетипов – альфы и омеги русской цивилизации. Молчание научной мысли – признак старческого упадка, но время обновления давно наступило. Успешно развивается университетская наука. Истории русской культуры непременно будут возвращены и подлинная Древность, и Средневековье. До сих пор их упорно подменяют антиисторическими понятиями «древнерусская» литература, иконопись, архитектура. А Древнюю Русь (летописную «Руськую землю») с её днепровским, новгородским, азово-таврическим и поволжским центрами продолжают именовать никогда не существовавшей «Киевской Русью». В обществе проснулась жажда самопознания, которую целое столетие душили мифы и догмы тоталитарных идеологий евроцентризма, марксизма, глобализма. Учёные наших дней призваны «поднять веки» новым поколениям России: «Смотрите! Вот ваша истинная история, ваша вера, ваша древняя культура»!