Текст книги "Быть русским"

Новый век России

В конце года мне попал в руки французский приговор России. Родители Ирины выписывали популярный политический журнал «Spectacle du Monde (Международное обозрение)». Двенадцатый номер пришёл накануне католического Рождества 1999 года. В колонке редактора и статьях подводились итоги ХХ столетия. В газетах всё уже было сказано, откровений я не ждал. И обманулся. На главном развороте красовалась карта мира, были обозначены крупнейшие центры силы. Я пригляделся, повертел журнал, чтобы не отсвечивал глянец, и обомлел. На месте северной Евразии зияло ослепительно белое пятно! К западу была обозначена Европа, к югу – Япония, Китай, Индия и даже Арабский мир, на другом полушарии царствовали Северная Америка и Бразилия. В объяснениях к этой карте Россия не упоминалась. В глазах образованных французов она была обречена на исчезновение.

Ирина и Пётр Николаевич по очереди отмахнулись от моего вопроса:

– Вы это видели?

– Не обращай внимания на чепуху!

– Валери, не стоит придавать значения новогодней сказке для взрослых.

Тёща звала всех за рождественский стол.

– Чепуха, сказка? – билось в висках. – Они себя и меня успокаивают, боятся задуматься о происходящем. В голове не умещается, ни у них, ни у меня.

На белоснежной скатерти среди зажжённых свечей матово сияло фамильное серебро с переплетёнными монограммами «BS», сверкал хрусталь, красовались старинные тарелки люневильского фаянса и салфетки с вышитыми вензелями «СС» и короной над ними. Посредине стола дымилось блюдо с индейкой в яблочных дольках. Я взялся за спинку стула и прикрыл веки. Франция и весь Запад отмечали Рождество и рождение евро – знак грядущего европейского процветания. Жизнь вокруг продолжалась, богатая, красивая, беспечная. Изо всех сил приходилось бороться с собой, гнать из памяти, словно проклятье, давние слова парижского приятеля: «Страны нет!» Остался лишь её призрак в памяти? Белое глянцевое пятно?

– Что ты такой грустный? – шепнула по-русски жена. – Умоляю тебя, всё-таки праздник! Садись за стол!

Пётр Николаевич глянул в моё потяжелевшее лицо и с усилием произнёс:

– Поднимем бокалы за здоровье наших родных! За Александру Фёдоровну!

Я поймал его тревожный взгляд, вспомнил о матери в холодной, разорённой Москве, которую Запал толкал в небытие… Зазвенел хрусталь, началось пиршество, на котором я вдруг оказался чужим. Вёл себя пристойно, что-то говорил, пил, ел, через силу улыбался. Ближе к полуночи упросил жену вернуться домой. Родители остались слушать хоралы Баха с рюмочками дижестива в руках. На домах в Плесси-Робинсоне мигали гирлянды цветных лампочек, к некоторым окнам взбирался по висящей лесенке маленький Père Noël в красном одеянии, с белым мешком подарков за спиной. У подъездов галдела молодёжь, встречные машины приветствовали друг друга прерывистыми гудками. Ирина прервала молчание:

– Ты расстроился из-за этой статьи. Умоляю, не обращай внимания! Это для полуграмотных буржуа написано.

– Скажи, – я медленно выдохнул, получилось слишком шумно, – что значат инициалы «BS» на столовых приборах?

Ирина благодарно улыбнулась:

– С них начинаются фамилии моей бабушки Барк и дедушки Семёнова-ТянШанского. Эти приборы им на свадьбу подарили, когда они в Лондоне в 1922 году обвенчались.

– А вензеля «СС» на салфетках?

– Мама говорила, что там вышиты инициалы её бабушки по матери, маркизы Cécile de Combles.

– Понятно. Красиво смотрятся, – я помолчал. – Согласен, карта эта гадкая и глупая. Будущее России один Бог знает!

Новый год мы опять праздновали у родителей жены. В той же столовой, где на стене висел портрет сенатора Семёнова-Тян-Шанского. Угощение подали другое, поменялись тосты и разговоры. Все уже знали, что в минувший полдень Ельцин ушёл в отставку, и его место занял неведомый Путин. Мы поздравляли друг друга с Новым годом и пили за Россию:

– Хоть бы всё было к лучшему! – перекрестился Пётр Николаевич.

Изабель недоверчиво вздымала брови:

– Ельцин был отвратителен. Каким этот президент будет, никто не знает.

– Будем надеяться, что Бог ему поможет, – произнёс по-русски Пётр Николаевич и вздохнул. – Мы можем только молиться.

Я продолжил по-французски:

– И верить! Россия сейчас краю гибели. Моя московская знакомая Мария Васильевна Зубова, кстати, из графского рода, на прошедший Новый год назад написала: «Как в России люди могут жить без веры, не представляю!» Вера в Россию – вот главный русский подвиг!

За столом промолчали. 2000-й год наступил. Я смотрел на офицерскую шпагу, подаренную Николаем II дедушке Ирины Николаю Дмитриевичу. Он потерял родину, многих родственников, богатства, но не сломался. Бедствовал на чужбине, видел, как после большевистского безумия, после Второй мировой войны возрождается далёкая и непонятная «советская» Россия.

Перед уходом, я так и не смог отыскать гнусный журнал в стопке прошлогодних номеров. Пётр Николаевич ответил, что он в спальне у Изабель. Через неделю, через две я безуспешно спрашивал о нём тёщу. Она не могла вспомнить, куда положила этот номер, и мне до сих пор кажется, что его попросту выбросили. А жаль. Очень хотелось бы сохранить это свидетельство о французской мечте, чтобы не обольщаться заявлениями об «исторической близости Франции и России».

Дня через два, как только открылась городская библиотека, я уселся за интернет, набрал в поисковике: «новогоднее поздравление Путина» и впился в экран. Посмотрел выступление ещё раз и вышел на улицу. У сердца рождалась необъяснимая уверенность: он настоящий и не мог быть одиночкой! К власти пришли спасители Отечества, сплочённые единомышленники, соратники, они долго готовились к борьбе. Впервые в мировой истории во главе государства встал выходец из недр разведки – опытнейший, проницательный, мужественный правитель. Вершитель истории. Произошло событие мирового значения. По старой истфаковской привычке я принялся изучать подробности смены власти и со временем уверился в своих мыслях.

Накануне в ведущих газетах России появилась статья Владимира Путина «Россия на рубеже тысячелетий». Он писал про наступление «2000-летия христианства», про «постиндустриальное общество», глобальные экологические проблемы, упоминал про неравенство стран «золотого миллиарда» и всех остальных, про семьдесят лет «тупикового развития» при социализме. Выдвигал «стратегию возрождения и расцвета России», «которая обязана искать свой путь обновления» при «последовательной интеграции экономики в мировые хозяйственные структуры». Путин осторожно намечал «российскую идею», настаивая на «патриотизме и связанными с ним национальной гордости и достоинстве», на «державности». Под ней понималось «сильное демократическое, правовое, дееспособное федеративное государство» и развитое «гражданское общество». Внутрь страны были направлены слова: «отпевать Россию как великую державу, мягко говоря, преждевременно. Несмотря ни на что, мы сохранили свой интеллектуальный и кадровый потенциал. Не утрачен целый ряд перспективных научно-технических разработок, передовых технологий. С нами остаются наши природные богатства». В заключении Путин признавал: «Россия переживает один из самых трудных периодов своей многовековой истории», призывал всех «осознать степень опасности, сплотиться, настроиться на длительный и нелегкий труд».

Выдвинутая программа подводила черту под выступлением Зюганова на Давосском форуме в феврале 1996 года и должна была снять настороженность «мирового сообщества»: Россия избирает «западный путь» развития, отвергает коммунистическую «китайскую модель».

В тот же вечер московские друзья пылко возражали мне по телефону:

– Валера, не будь наивен! Пойми, это всего лишь новый ставленник кремлёвской мафии.

Я никого не переубеждал. Я ждал. Год за годом. Не пытаясь «понять умом» Россию.

Спустя много лет стало известно, как отстранили Ельцина. Разумеется, он правил не один, хотя и носил прозвище «царь Борис». Им и его «семьёй» руководили силы чудовищной мощи. Вызов был брошен именно тем, незримым правителям мира. Было ли выдвижение Путина следствием тайного договора на правление с обязательством не допустить хаоса в ядерной державе или иными причинами не имеет значения. Сергей Иванов, в то время Секретарь Совета Безопасности, вспоминал: «В десять утра мне позвонили из приёмной Ельцина и сказали, что через полчаса нужно прибыть в его кабинет». Вместе с ним к Ельцину вошёл Министр по чрезвычайным ситуациям Сергей Шойгу и ещё «несколько высших офицеров», всего «человек восемь». Президента заставили уйти в отставку. Иванов признавался: «мы стояли как живые свидетели передачи власти, которая включала в себя и передачу ядерного чемоданчика». Записали видеообращение Ельцина к россиянам, и уже в полдень весь мир услышал его слова: «Я ухожу, ухожу раньше положенного срока. Я понял, что мне необходимо это сделать». Можно предположить, что эти и ещё десятка два других «высших офицеров» спецслужб до сих пор составляют ближайшее окружение Путина. Головокружительная линия судьбы провела его от резидента до президента, от неприметного советского разведчика в ГДР до правителя России. На глазах изумлённого человечества полумёртвая страна начала медленно возрождаться, возвращать себе независимость и попранное величие.

Через год, в середине февраля 2001 в Париже прошли трёхдневные торжества, посвящённые семидесятилетию Трёхсвятительского храма Корсунской епархии. В 9 утра последнего дня началась литургия в переполненной церкви на улице Петель. Сотня людей толпилась на тротуарах под открытыми окнами. Невозможно было протиснуться даже к ступенькам у входа. После службы всех позвали на торжественный приём неподалёку, в Зал Сен-Ламбер. Пускали по именным приглашениям. В обширных пространствах цокольного этажа вдоль стен были накрыты столы со множеством закусок и винных бутылок, но люди и не думали к ним приближаться. Всех захватила речь митрополита Кирилла о величии русского православия и его значении на Западе, о важнейшем призвании и заслугах эмиграции в сохранении веры предков. Было ли это сказано для парижан или он свидетельствовал о начавшихся в России переменах? Вопреки всему и всем из-под белого пятна в Северной Евразии появлялась великая страна.

Интернет изменил мою жизнь на чужбине. Исчезла бумажная переписка с друзьями, обменивался письмами я лишь с мамой. От чтения газет одного и того же набора («Известия», «Аргументы и факты», «Независимая газета»), которые продавались кое-где во Франции, перешёл на русские сайты. Из мировой сети текла в сознание лавина образов, слов, звуков, плавилась в мозгу, превращалась в навязчивую действительность. Ломая глаза, я часами просматривал новости, статьи самых разных направлений. Смысловая пестрота, перекрёстная ложь либералов и коммунистов сбивали с толку. Правда постигалась в сравнении, выявлялась по крупицам. Внутри хаоса шло движение, чувствовалось, что поверженная страна начинает глубже дышать, вжимается в родную землю, накапливает силы.

С большим опозданием мне попалась в интернете большая статья Ренаты Гальцевой «Тяжба о России». В «Новом мире» за август 2002 года она, по сути, выдвинула программу русского либерализма послеельцинской эпохи. Статья содержала немало точных, а иногда и провидческих наблюдений. Гальцева утверждала: русофобия «глобального мелкого буржуа заместила антисемитизм ХХ столетия», «цивилизация досуга» и «беззастенчивого гедонизма» обречена и на Западе, и в России, «европейская цивилизация» вступила «уже не в пост-, а в антихристианскую эпоху». Её главный вопрос «зачем мистер Путин?» скрывал другой, поставленный в книге А.С. Панарина «В каком мире нам предстоит жить?» Противореча себе, Гальцева выступила против его тезиса о «православной цивилизации», которая якобы несостоятельна, «если вычесть две другие, ещё большие» христианские конфессии» – те, что стремительно «вычитают» из жизни сами себя. Мысль Панарина о «праздничном миросозерцании» православия она называла «язычеством», утверждала, что у православных «Бог не в правде, а в силе», обличала «тоталитаризм» патриотического сознания, стремящегося воссоздать «империю», ненавистную для сторонницы «гайдаровских реформаторов».

Для русского ума всегда было очевидно: сила даётся лишь тому, у кого правда! Атомарная правда индивидуализма превращает любую страну в этнографическую пыль. Именно к такому безгосударственному миру стремятся глобалисты, в нём не остаётся места народам и народностям. Чувствуя это, Гальцева поднимала в статье вопрос: государство или народ является высшей реальностью. И не давала на него ответа, лишь ужасалась «либеральной жандармерии» и словам писателя Гюнтера Грасса: «лучше террористы, чем государство». Она обличала «вселиберализм», цитировала циничные заповеди воинствующих либералов: «кто управляет телевидением, тот управляет Россией», «функции СМИ – это борьба с властью». Гальцева сетовала: западный либерализм «накладывает запрет на национальную идею для России, приветствуя её у Америки, которой всё позволено». И словно призывала Путина: «национальная идея, чтобы она овладела массами и воплотилась в действительность, должна быть выражена в формах государственной политики». Так и случилось. Он стал вождём постсоветской русской многонародной державы. И «русскому либерализму» ельцинской поры места в ней с каждым годом оставалось всё меньше.

Тихое сердце

Первые месяцы после свадьбы мы с Ирой жили в квартире родителей жены. А в ноябре неожиданно для меня получили в Плесси-Робинсоне двухкомнатную дешёвую, вполне опрятную социальную квартиру на пятом этаже дома без лифта. Оказалось, Ирина уже давно ждала очереди на её получение. Сложилось всё необычайно удачно, началась скромная и свободная семейная жизнь. Мы обзавелись простенькой мебелью из «Икеи», избегали дорогих покупок. Ирина ежегодно готовилась к конкурсам на должность доцента русской кафедре, я преподавал в Нанси. Разлуку она переносила плохо, но стойко. Когда я уезжал на полнедели, она слала грустные письма, жаловалась на частые недомогания и усталость:

– Пойми, у меня хрупкая природа. Как у чистокровного скакуна, который может всех обогнать, но может заболеть от простуды или плохой еды.

Она легко впадала в отчаяние и легко утешалась. В мире, где семьи знакомых рушились одна за одной, мы учились жить друг для друга и видели в этом спасение. Ирина писала мне по-русски: «Любовь – истинная красота человеческой жизни. Где любовь – много радости, где нет любви – печаль бесконечная… Думаю, именно в семье проявляются все человеческие страсти и недостатки. Одиночка не так сильно чувствует обиду и не замечает своего эгоизма… Ложь – самый подлый грех, он убивает душу, как язва – тело… Мои немощи я принимаю как знак, что нельзя терять время на пустяки». Я читал на расстоянии её невысказанные мысли и чувствовал, как сближаются наши души. Переписка первых недель семейной жизни определила её на все будущие годы.

Ира уверяла, что хотела бы переселиться в Нанси, и тут же эту мысль отвергала: «Во Франции царит невероятный снобизм. Всё самое важное происходит в Париже и исходит из Парижа. Если ты живёшь в провинции, тебе очень трудно будет с университетской карьерой, а парижане с лёгкостью получают самую престижную работу». Ей хотелось от меня того же, к чему стремилась сама: доброты, любви, стойкости, кротости. И жизненных успехов. Далёкая от наивности, она была готова ко всему. В 1990 году защитила докторскую диссертацию «Le pinceau, la faucille et le marteau (Кисть, серп и молот)» об отношениях художников и власти в Советском Союзе с 1953 по 1989 год. Её научным руководителем в Институте политических исследований (Institut d’études politiques de Paris) была знаменитая Элен Каррер д’Анкосс. В 1993 году эту монографию на основе доктората опубликовал парижский Институт славянских исследований. И тем не менее, работы по специальности Ирина не получила.

Почти четыре года мы прожили на парижской окраине в Плесси-Робинсоне. Городок быстро хорошел. Неутомимый мэр находил средства на озеленение пустырей, борьбу со свалками и помойками. Повсюду появлялись клумбы, газоны и лужайки, цветочные гирлянды украшали фонари и даже балконы жителей. Вместо безликих зданий, возведённых социалистами в предыдущие десятилетия, появились кварталы экоархитектуры, неотрадиционализма, нового урбанизма. Между невысоких домов потекла искусственная река, на озёрцах и прудах появились камыши, лебеди и дикие утки. Старинные парки Анри Селье, Буа-де-ла-Гаренн, Буа-де-ля-Солитюд превратились в зелёные острова, полные птиц. В новый город-сад потянулись богатые парижане. В 2010-е годы Плесси-Робинсон получил европейский «Гран При» по урбанизму. Это произошло в будущем, мы с женой наслаждались прогулками в настоящем. После разорённой Москвы было отрадно и грустно видеть цветущий мир, недоступный «нищим народам». Невозможно было представить, что через два десятилетия начнут оживать и преображаться мой родной город, Петербург и другие, с юности знакомые города.

Dolce vita3434
  Сладкая жизнь.


[Закрыть] во Франции меня не влекла. Я наслаждался жизнью на бегу: запоминал закат в просвете улиц, розовые осыпи под цветущими каштанами, переливы аккордеона в переходах метро, беззаботные лица на кофейных террасах, безмятежное небо, летевшее мимо России. В перерывах между чтением или перепечаткой очередной статьи выходил на мокрый после ливня балкон и вместе с женой вдыхал тёплую дождевую свежесть. Она чувствовала мою уверенность, вместе мы не боялись трудностей.

– Пустяки всё это sub specie aeternitatis.

Мы говорили по-французски, но латынь она понимала:

– С точки зрения вечности… Что для нас вечность? Один миг.

Не раз она говорила, что с французом не смогла бы жить из-за скуки, что с русскими знакомыми и друзьями общаться проще. Я не придавал её словам значения, пока со временем не убедился, что желание общаться у французов является лишь время от времени и может по неведомой причине навсегда пропасть. Я гадал, в чём причина: обидчивость? самолюбие? высокомерие? усталость? зависть? И не мог найти ответа.

Денег нам отчаянно не хватало. Осенью 1998 года истёк мой контракт с университетом. Два года мы жили на моё пособие по безработице, и я упорно искал заработок. Мне удалось устроиться преподавателем русского языка для бизнесменов в какую-то солидную фирму, где спустя месяц контракт со мною резко прервали. Мой единственный ученик, глава всего заведения, никак не мог выучить русский алфавит. Я не выдержал:

– Мсьё, без этого невозможно двигаться дальше! Или вы желаете учить только русский устный язык – на слух?

Розовощёкий полный, безупречно одетый директор стрельнул на меня глазами, молча кивнул и вышел из комнаты. На следующее утро секретарь сухо сообщила по телефону, что я уволен. Ещё месяца три я продержался, давая частные уроки молодому нотариусу. У него был личный интерес к русскому языку по имени «Наташá». Способности у него были, и мы неплохо продвинулись в составлении телефонных разговоров, дружеских и сердечных признаний и настойчивых приглашений в Париж. Уроки наши прервались внезапно. Видимо, неразделённые чувства нотариуса резко угасли. Ирина вздыхала вместе со мною: русские девушки капризны, как французские бизнесмены.

Я писал докторскую, жена трудилась над рукописью о религиозной жизни в современной России. Мы читали тексты друг друга, исправляли неточности и ошибки, спорили и соглашались. Труднейшая работа понемногу продвигалась. Книга Ирины «Témoins de la lumière. Six prêtres de l'époque soviétique (Свидетели света. Шесть священников советской эпохи)» о православных священниках, узниках Гулага, вышла в 1998 году и стала известна во всей франкоязычной Европе. Её обсуждали, хвалили и покупали, правда, гонорар жена получила грошовый. Для следующей книги – о современном русском православии, опубликованной в 2000 году, – она придумала выразительное, немного эмигрантское название «Le Printemps de la foi en Russie (Весна веры в России)». Гонорар за неё также оказался исчезающе мал. Весною 2001 года на Сергиевском Подворье была устроена благотворительная ярмарка. Продавалось всё и вся: подержанная одежда, посуда, безделушки, детские игрушки. В «русском буфете» предлагали пирожки, селёдку, водку и иные средства против эмигрантской хандры. На книжном развале Ирина с книгами о России шла вторым номером после знаменитого Владимира Волкофф.

Рождение дочери добавило моей жене ещё большую известность в русском Париже. При каждом новом знакомстве я слегка выходил из её тени и слышал:

– А, вы муж Ирэн! Очень приятно.

Мне тоже было приятно. От природы не слишком уверенная в себе, она внутренне крепла с каждым успехом. Наши главные испытания таились в обыденном и докучном – в семейных хлопотах и усталости. Я сетовал: нет покоя – нет вдохновения, невозможно творчество. Сердечность смешивалась с сердитостью, ещё немного… и можно было сорваться в глупейшую ссору. Она всё чувствовала, отступала, смолкала и принималась ждать. Понимала – слабость пройдёт. На её запястье появлялся браслетик чёрных чёток. Иногда, возвращаясь с работы, я заставал в доме остатки свечного дымка. Ирина была прирождённой женой, утешала не словами, а взглядами, полуулыбкой. И тягостная тишина между нами сменялась тишиной надежды:

– Ладно, пусть так, – покусывал я губы. – Значит, ещё не готов к тому, зачем появился на свет. Иначе не было бы таких завалов на пути – безработицы, безденежья, нескончаемых и утомительных пустяков. Сколько всего написано и создано в душевном надрыве, на обломках своей и чужих жизней, в стремлении к успеху любой ценой. Не это нужно. Спокойная мудрость выше гениальности, огненные вспышки не заменят ровного пламени, искры прекрасны лишь в негаснущем костре… У жены тоже есть призвание, три книги она уже написала и не раз говорила о других замыслах, но отложила их. Ради семьи, ради чьей-то будущей жизни? И думала только о ней, о тайне и чуде, которое нас ждёт? Или не ждёт?

Вспоминались мои старые семейные раны и руины. Тлеющая, необъяснимая ненависть на протяжении десяти лет той, с кем меня связало таинство брака. Её замужество стало нарастающим бунтом против Бога, церкви и мужа. Ледяная душа, холодный ум, отчуждение во всём, равнодушие и презрение к тому, что составляло суть моего бытия. Как это можно было вынести и не сломаться? Что хранило меня в том брачном узилище, когда зрели замыслы, определившие суть моего бытия? Понять себя помогла статья Павла Флоренского «О типах возрастания». Он соединял области математики и человеческого духа, показывал, как квадратичная парабола отличается в возрастании от кубической и от парабол более высоких степеней: медленное, мучительное развитие личности после испытаний устремляется круто вверх. Крепла уверенность, что Бог «подарит» мне растерзанные десять лет. Я получил «другие земли и небеса», родину заменила чужбина, но рядом билось родное сердце. И ещё мне было дано великое желание, в котором и заключается суть творчества.

Найти работу мне не удавалось. Ирина готовилась к худшему, в одном из летних писем признавалась: «Нам придётся много трудиться и отказаться от развлечений. Для тебя и меня остаётся последний шанс найти подходящую работу, иначе придётся всё в жизни менять или много страдать…» Годы в Советском Союзе и России научили не бояться будущего, я стремился убедить жену, что людей хранит бесстрашие – дар веры. Земные бури и небесные ветры пронесли нас над парижскими улицами и предместьями, над побережьем Нормандии и опустили на дворе университета в старинном городе Кан. Перед этим произошло событие, полностью изменившее нашу жизнь.