Текст книги "Быть русским"

Убедился в этом я, побывав с женою на Корсике. Стало понятней, почему французские власти не любят её свободолюбивый, горячий народ. Корсиканцы и русские легко понимают друг друга. В этих странах мужчины навсегда останутся мужчинами, женщины женщинами, их жители не перестанут защищать свою веру, язык, культуру, историю. Владелец модного ресторана, молодой рослый корсиканец, знал несколько русских слов, носил окладистую тёмно-русую бороду и значок с двуглавым орлом.

– Россия – наша надежда. Нас не подчинить, потому что мы бесстрашны! – он приложил руку к сердцу и сверкнул глазами.

Через минуту официант принёс нам по бокалу корсиканского пива и улыбнулся:

– Подарок шефа!

Неделю мы прожили у наших знакомых, Жильбера с Вероникой, в горной деревушке Олéтта на севере Корсики. В несколько ярусов громоздились по склону кубики двух-трехэтажных домов без украшений – белых, палевых, розоватых, желтоватых. За полчаса можно было подняться до верхней улочки по лестничным, резко изломанным переулкам. Жара к полудню останавливала жизнь и время. Округа блекла и тонула в голубоватой дымке. Под зонтами на террасе маленького кафе мужчины пили пиво и лениво молчали, женщин среди них не было. В горячем воздухе между оползнями цветов и зарослями диких смоковниц кружили запахи детского счастья – сладкие, приторные, нежно-щекотные. Стрёкот цикад нестерпимо усиливал зной, по вечерам солнце плавилось и меркло в розовом тумане.

На второй день, уже в сумерках друзья привезли нас послушать корсиканские песни. От ресторана «Цикада» под открытым небом исходил людской гул, сквозь листву огромных олив и гирлянды лампочек просвечивали звёзды. За двумя длинными столами молчаливые бельгийцы с неподвижными лицами и необъёмными рыхлыми телами праздновали День Бельгии. К нам подсели двое друзей Жильбера, улыбнулись, узнав, что мы русские, кивнули жене, пожали мне руку. Было заметно, как тяжело потрепала их жизнь. У одного в расстёгнутом вороте рубашки блестел большой латинский крест, на щеке багровел бандитский шрам. Жильбер украдкой рассказал, что этот человек восемь лет просидел в тюрьме как сепаратист и лишь недавно вышел. Его приятель не раз попадал в полицию, за обоими следят.

Пока мы с Ириной обдумывали заказ, к микрофонам подошли трое стариков, настроили гитары, мандолину и… взлетели в далёкую юность. Я ахнул и обернулся к соседям по столу.

– Когда-то они были знамениты на всю Корсику, – кивнул Жильбер. – Они вас сильно удивят, обещаю!

Он что-то сказал официантке по-корсикански. Через минуту темноглазая девушка принесла блюдо с кусками сыра и бокалы пенистого розового вина.

– Почувствуйте Корсику! У нас не только песни есть. Это сasgiu caprinu nustrale – куски козьего сыра, варёного в оливковом масле, – он поднял бокал. – А это пенистый розовый мускат из городка Патримониу, «Arena de Patrimoniu». Такого вы больше нигде не найдёте!

Мудрёные названия пришлось записать в блокноте, хотя отведать такие угощения за пределами Корсики надежды почти не было.

До полуночи звучали под гитару и отдавали Италией протяжные песни, тремоло мандолины напоминало балалайку. Пели и по-французски, что-то довоенное, задушевное. Цикады хором подпевали в ветвях:

– Мне кажется? Или цикады под гитару поют? – спросил я что-то несусветное.

За столом рассмеялись:

– Ну да, точно! Поют. Когда мелодия им нравится.

Ирина нашла в меню мороженое на овечьем молоке и едва успела произнести:

– Что это?

Щёлкнули пальцы корсиканца со шрамом, к нему наклонилась девушка в цветастом переднике, исчезла, вновь появилась и поставила перед женой вазочку с двумя снежными шариками, посыпанными лимонной цедрой.

На прощанье по совету официантки мы угостили всех за столом di mortula – миртовым ликёром коньячного цвета с кусочками льда.

– Ай-яй-яй! Зачем? Вы гости, это мы вас угощаем! – Жильбер вытащил бумажник.

– Уже заплачено! – улыбнулся я. – В другой раз. Скажи лучше, что вы, корсиканцы, любите больше всего: ваши песни, язык, вино, кухню, природу?

– Свободу!

После полуночи пение смолкло, ресторан стал пустеть. Бельгийцы разом поднялись и тяжело направились к выходу. Через несколько минут, тихо рокоча, мимо нас проследовала вереница роскошных автомобилей с открытым верхом и краснолицыми пассажирами.

– Это члены клуба «Порш», – пояснил Жильбер.

– Они же весь вечер пили! – удивился я.

– У нас полиция их не тронет, – усмехнулся мрачноватый корсиканец, – если в аварию не попадут.

Наутро Корсика вновь изменилась. В широком заливе у городка Сен-Флоран мелкие озёрные волны хлюпали у береговой гальки. В глубине над цветными камешками сияла световая зыбь.

– Смотрите! – Жильбер обвёл рукой пляж, усыпанный высохшими соломинками водорослей. – Признак чистейшей воды. Здесь вам не Ницца и не Канны… Поплыли!

Они с женой привычно ринулись далеко в море. Я шагнул в бесплотную воду, повернулся на спину, превратился в волну, затем во вторую, в третью… Хотелось не плыть, а раствориться в тепле на границе двух стихий.

За несколько дней Жильбер показал нам половину Верхней Корсики: деревни на склонах, долины с голубым воздухом, прибрежные городки, переполненные людьми и машинами, море, чуть подкрашенное хлорофиллом, одинокие часовни в горах, монастыри. Посреди равнины, заросшей густым кустарником, он внезапно притормозил у обочины и повёл рукой между пологими горами:

– Теперь это место называют «пустыня Агриат». Представьте, в начале прошлого века тут цвели сады, шли поля до горизонта! Здесь была хлебная житница всей Корсики. А затем, когда началась Первая мировая война, французы призвали на фронт больше половины молодых корсиканцев. Из двадцати тысяч домой вернулись только две. Эти земли стало некому возделывать, они превратились в дикие заросли, в маки́.

За ужином Жильбер вернулся к разговору:

– Вы должны это знать. Первым правителем независимой Корсики был генерал Паскаль Пáоли, в середине восемнадцатого века он освободил остров от генуэзцев. Мы называем его «отцом нации». Заранее, в 1732 году он составил нашу конституцию – за полвека до американской и французской! Ввёл всеобщие выборы, разрешил голосовать женщинам, в 1765 году основал Корсиканский университет. Французы-оккупанты его сразу закрыли – на двести с лишним лет! Вы не поверите, на дверях наших школ до 1935 года висели таблички: «Запрещается плевать и говорит по-корсикански»!

– Вот мерзость! – я едва не сплюнул. – А когда они сюда пришли?

– Через пятнадцать лет после основания нашей республики. Мы сопротивлялись изо всех сил, было очень много жертв, – Жильбер прервался, поводил в воздухе указательным пальцем. – Они нас завоевали, но не победили! Их война против нас продолжается, теперь она другая, ещё более подлая. Наш язык изгоняют из школ, нам запрещают называться «корсиканским народом», застраивают нашу землю, чем попало, сносят старинные дома. Среди трёхсот пятидесяти тысяч жителей острова осталось всего двадцать тысяч коренных корсиканцев. Но мы боремся! На нашей стороне правда и Дева Мария.

– Я слышал, что гимн Корсики – это молитва Божьей Матери?

– Да-да, «Dìu vi salvi Regina».4848
  Смысловой перевод: «Боже, храни Царицу (Богоматерь)».


[Закрыть] Так установил Паоли. Мы все живём верой, нет неверующих корсиканцев. Послушайте, какая мелодия!

Он прикрыл веки и пропел начало молитвы – медленной, летящей к небу с горных вершин.

За неделю мы встретились со многими корсиканцами и каждый раз удивлялись их внутреннему сходству с русскими, тяге к России. Напоследок Жильбер довёз нас до аэропорта. Дорогой рассказывал про корсиканское сопротивление, про недавнее убийство одного из его героев Ивана Колоннá.

– Понимаете, над нами бандитская власть! Восемнадцать лет он провёл в тюрьме и был задушен в камере. Корсика едва не восстала. Нет, мы не прекратим бороться! – он сжимал губы и мчал вперёд.

На перевале от Сен-Флоран к Бастиа мелькнула стена заброшенного строения с крупной надписью: «Statu francese assassinu». Последнее слово было выделено красным, смысл надписи был понятен даже тем, кто не знал корсиканского: «Французское государство – убийца». Вновь показалось море, змеиные кольца шоссе всё шире размыкались на склонах, они зеленели, превращались в лесистые долины. Замелькали мандариновые рощицы, поля лаванды, чужеземные пальмы и агавы на дорожных клумбах. В Бастии зной скакнул сразу за тридцать градусов. Пока мы добирались от парковки до аэропорта, под моей рубашкой проступила обильная северная испарина. Жильбер невозмутимо щурился:

– У нас и выше сорока бывает!

Мы обнялись на прощанье. Гимн Корсики запомнился навсегда.

Родина в обратной перспективе

Все постсоветские годы копилась горечь, раз за разом в отчаянии вспыхивал мозг: всеобщее разорение, расстрел Белого дома, война в Чечне, взрывы домов, метро, рынков, поездов, Дубровка, Беслан, подлодка «Курск», авиакатастрофы, тонущие теплоходы, аварии на шахтах и Саяно-Шушенской ГЭС, чудовищные пожары… Всё труднее давались перелёты между расходящимися континентами – от ужаса постсоветской жизни к жестокости Европы, равнодушно-враждебной ко всему, чем я жил: языку, вере, культуре, к выходцам из России и её жителям. Страна-жертва была в который раз приговорена к смерти. Народ вымирал, спивался от безработицы и безнадёги. Но окровавленная, опоённая зельем, Россия выживала, жила, мучительно изживала свои беды… Ирина горевала вместе со мной, оставаясь «русской француженкой». В августе 2006 писала мне в Москву: «Думай, как лучше послужить Богу и родине. Сама я так хотела бы быть полезной России. Быть, может, если я напишу о моих предках, это поможет изучению истории русского дворянства». В том году закончилась Вторая Чеченская война, затем вспыхнуло скоротечное и кровавое столкновение с Грузией.

Верно заметил Юрий Мамлеев, с которым однажды довелось встретиться в Париже: «По контрасту Россия познаётся лучше». Различия между нею и Западом с годами становились всё поразительнее. Переиначивалось в голове восклицание Пушкина: «Угораздило меня с умом и талантом оказаться в Европе!» Немало русских путешественников и несколько поколений эмигрантов писали о Франции – «стране-убежище», «второй родине», стремились прикоснуться к своей мечте о прекрасном мире. Мне же за треть века жизни на чужбине довелось увидеть издалека – Россию. Много раз в полусне и наяву возвращалось ко мне это видение, она представала в иконописной, обратной перспективе. От солнечного зарева на Востоке поднимался к небу сияющий иконостас, являлась бессмертная, раскрытая бесконечности Россия святых и гениев, пророков и воинов, бесстрашных матерей и спасителей страны. Этот взгляд веры исходил от средневековых русских провидцев, от Гоголя, Тютчева, Достоевского, от мыслителей минувшего столетия – сосланных в лагеря, высланных на чужбину. Иной взгляд – пристальный, стальной, словно в лорнет, – взор самовлюблённого «гражданина мира», превращал Россию в исчезающую точку.

На Западе муки одиночества, поиск понимания и дружеского оклика опустошают душу. Человек проходит испытание на истинность, его корни – на прочность. Для французов утомительны «русские разговоры о жизни», которые так питают сердце. В России напротив: ты разделишь чью-то печаль, кто-то разделит с тобой радость. Совет Вольтера «возделывать свой сад» (то есть себя), а не «наш сад» (то есть всю страну) отразил закон жизни западного человека. Потерю самовлюблёнными одиночками тяги к общению не заменить ни психотерапией, ни болтовнёй в кафе и гостях, ни любовными похождениями. Слова Сент-Экзюпери о единственной «подлинной роскоши» во Франции услышали после Второй мировой войны, когда человечность победила смерть и «Кандид» попытался выйти за ограду своего «я».

В послевоенные десятилетия Париж захватил берущий за сердце французский лиризм, столь близкий русской задушевности. Город влюблял в себя, любил легко и мимолётно, утешал и ранил, как ветреный любовник. Ничто не вечно в людском мире, по улицам, площадям и скверам, созданным для счастья, разливалась печаль утрат – прошлых, новых и будущих. Ускользающий восторг мучителен. Одинокие сердца, отделённые от неба надежды, искали забвения в красоте, милых привычках, знакомствах без продолжения, в сочувствии, похожем на сострадание. Париж стал огромным храмом крошечных радостей и удовольствий, короткой усталой любви, религии без Бога, вся мудрость которой заключается в словах «се ля ви».

После той войны близость двух народов, двух культур казалась нерасторжимой. Очнувшееся французское умное сердце и русский сердечный ум дополняли друг друга. С уходом де Голля между странами начали опускать «железный занавес» вражды. Прекраснодушное русско-советское «западничество» столкнулось с новой волной русоненавистничества – в «антисоветской» оболочке. Людям не было дела до слов «социализм», «капитализм», «Восток», «Запад». Католики тянулись к православным, московские интеллигенты к парижским интеллектуалам. Те же песни звучали на берегах Сены и Невы, теми же фильмами восторгались на кинофестивалях в Москве и Каннах. С языка на язык переводили романы и стихи. Читали, словно в подлинниках, в душах друг друга самое сокровенное. В 1990-е годы в сознании французов всё ещё уживались любовь и неприязнь к России, но с Атлантики неслись на Европу вихри смертельной вражды. Стало «немодно» учить русский, изучать культуру и историю России и попросту упоминать её в разговорах. Презрение к падшей сверхдержаве, насмешки над убожеством «новых русских», отвращение к вездесущей «русской мафии» источали СМИ, политики и вдохновенные борцы с «русским империализмом» («национализмом», «фашизмом», «варварством» – нужное жирно или громко выделялось). В 2000-е годы страх перед оживающей страной смешался с неодолимой ненавистью. Она не была связана только с политикой, её корни уходили в исторические, духовные, подсознательные глубины.

Зарождение европейской русофобии возводят к церковной схизме середины XI века. Помимо религиозных различий Русь и Запад разделяли несходства языковых групп, культуры и климата, разные алфавиты и звучание языков, реки вместо дорог, материковая и океаническая цивилизации, огромные земные пространства вместо скученности и малоземелья, суровые и тёплые зимы, деревянное и каменное зодчество, приверженность к народной архаике и борьба с нею, аналогия наряду с логикой, чутьё вместо расчёта, всенародное соборное начало вместо личного, гордость вместо гордыни, скрывание силы вместо угроз, сокрушительная защита вместо нападения. Н.Я. Данилевский важными чертами «русского духа» считал «ненасильственность и терпеливость». К дальнейшему расколу привёл отказ Москвы от унии с Римом после падения Византии. Иван Грозный углубил его, выпроводив папского посланника Поссевино в 1582 году. Русские отказывались вести войны против турок в угоду Европе и потому были причислены к «азиатам» и «дикарям».

В XIII столетии в аббатстве Сен-Дени родилась «сияющая готика» и преобразила весь западный мир. Русоненавистник Ален Безансон проводил его границу с «варварами» там, где готическая архитектура сменялась византийской. Через эту границу стоит взглянуть и с другой стороны. Появление готики совпало с Крестовыми походами против «неверных», награбленные в них сокровища шли на возведение прекраснейших соборов. Христианский Восток не впал в мракобесие «святой инквизиции» с пытками и сожжением «ведьм», не опустился до лицемерного «искупления грехов» с помощью индульгенций, не порабощал народы всех континентов под предлогом их христианизации.

Выражение Прудона «собственность есть кража (преступление)» верно для Запада. В России собственность возникала вместе с накоплением сбережений, включая крепостных крестьян. Русские монастыри накапливали народное богатство, а в годы бедствий раздавали голодным еду и одежду. Рыцари Иерусалимского храма с их проповедью нестяжательства в XII веке основали католические банки под названием temple «храм», с благословения Ватикана стали собирать церковную десятину, давать деньги в рост и превратились в могущественный орден тамплиеров, поклонников гностицизма. Ватикан отправил крестоносцев на разорение Константинополя в 1204 году, его грабили несколько лет при поддержке тамплиеров и венецианских купцов, они поделили византийские сокровища с Папским престолом. Могущество Ватикана неизмеримо возросло, и он приступил к подчинению и окатоличиванию всего православного мира, эти попытки продолжаются поныне. Россия никогда не стремилась силой обратить западных христиан в свою веру.

Дворянские титулы в Европе можно было купить, аристократами становились даже работорговцы, ростовщики и пираты. В России благородство требовалось заслужить перед монаршим престолом, а благочестие – покаянием пред Богом. Запад говорил о правах отдельного человека (в пределе – безродного одиночки), Россия отстаивала права народов, культур и цивилизаций, вне которых человек вырождается. Запад утверждал свой закон: жизнь во имя власти. Россия отвечала противоположным: власть во имя жизни.

«Варварское» восточное христианство предпочло утонченные, почти бесплотные иконописные образы грубоватой плоти католических скульптур, символику позолоты, «божественного света» – сиянию света вещественного, преломлённого сквозь витражи, дыхание славящих Господа певчих – звукам органа и музыкального оркестра. Западная цивилизация камня противоположна русской цивилизации дерева в своих предельных, мистических основах. Европейские каменные кладбища пустынны и мертвы, керамические розочки на могилах несравнимы с живыми деревьями, кустами, цветами. Русские погосты слиты с природой, на них она ежегодно возрождается, предвещая воскресение душ. На Западе церковная культура постепенно «каменеет», превращаясь в музей. Сутью культуры православной является стяжание и несение людям благодати, облекаемой в освящённую «плоть» храма, иконы, церковной утвари.

Русский храм виден лишь наполовину, его незримый прообраз «изливается» с небес на церковный крест и «стекает» с него до земли, соединяя её с небом, а человеческое начало с божественным. Католический собор виден целиком, возвышается от земли к небу, как рукотворное дерзновение. Католический собор противостоит народной культуре, православный её дополняет. В готике «сверхчеловеческое» восхождение к Богу сочетается с умалением «простых смертных». В русских церквях куда меньше «архитектуры», они иначе задуманы. В них воплощаются народные молитвы, это храмы веры, а не произведения «искусства во имя искусства».

На Руси существовало стремление к всенародной грамотности. Книги чтили и читали, в том числе, женщины, чьи «берестяные письма» известны с XI века. Эти заветы веками хранились в среде староверов. В европейском Средневековье Библию позволялось читать лишь монахам и священникам. Миряне – от простолюдина до аристократа – пребывали в суеверной набожности. Кто-то неистово добивался появления стигматов, кто-то искал кончины в многодневных изнурительных паломничествах из конца в конец Западной Европы – по пути апостола Иакова до побережья Испании, к гроту святой Магдалины неподалёку от Марселя и др.

Женское, материнское благоутробие и почитание Богородицы разительно отличается от культа Девы Марии. Тайна рождающей Девы необъяснима, при этом высшим праздником католицизма является Рождество Христа, а высшим таинством православия – столь же непостижимое воскресение Христа в день Пасхи. Противоположный смысл слов «пустыня, пустынник» и французского «дезертир» – от désert «пустыня» говорит о разном выборе: вступление в духовную брань для победы над телесностью мира и уход от такой борьбы. Не потому ли дезертиром стали называть воина, сбежавшего с поля боя?

Вытеснение божественного человеческим привело на Западе к духовному спаду, названному Возрождением, к появлению обожествлённых наполеонов и безбожных гитлеров. Образ св. Климента, римского Папы, вытеснил Папюс – оккультист. Внутри Запада развился утонченный сатанизм: богоборчество разума, ложь души и нескончаемое насилие над плотью и духом во имя власти и богатства. В эту эпоху европейцы открыли для себя античные идеалы красоты и мудрости. Роман Дафнис и Хлоя в XVI веке был переведён с греческого французским епископом Амио и заворожил читателей картинами земного рая и любви, не ведающей греха. Был ли он знаком с книгой своего современника и другого монаха, Франсуа Рабле, писавшего по-французски. Мужицкие скабрёзности и гогочущее плотоядие «Гаргантюа и Пантагрюэля» взорвали католическую церковь едва ли не меньше, чем «Тезисы» Мартина Лютера. Принудительное безбрачие духовенства вместе с искоренением народной культуры привели к «карнавальным» протестам, затем – к безбожной и жестокой Французской революции. За два столетия её последствия сокрушили дух, душу, а потом и плоть французов и их соседей. Гендерное сумасшествие, разрушение семьи, душевные болезни, врождённые уродства – признаки чудовищного упадка. Макс Нордау предсказал его в знаменитой книге 1892 года «Вырождение». Его признаки необратимо усилились в три минувшие десятилетия. Париж превратился в столицу толерантности, в город «терпимости».

Путь европейской культуры пролёг от средневековых высот в низины, от Данте до Дантеса, от гения до его убийцы. Путь русской стал покорением вершин – от «Слова о законе и благодати» до пророчеств Достоевского о «всечеловечности». Суть русской культуры в осмыслении «вечных вопросов» бытия: жизни и смерти, долга и судьбы. Ненавистники России веками пытались низвести великое к ничтожному, глядя с Запада, видели на Востоке лишь дикую пустыню, отвергали всё непохожее, самобытное и словом «варвары» приговаривали к варварству себя. Их вера превращалась в изуверство, Россия хранила заветы христианства. Немецкий путешественник и русоненавистник Адам Олеарий в книге «Описание путешествия в Московию» (1647) свидетельствовал об убеждённости русского духовенства: «И немцы, и другие народы могут спастись, если только души у них русские и они, не боясь людей, совершают благо для Бога».

После Алексея Романова Россию ждала судьба закосневшей, изуверившейся Византии. Его сын, Пётр Великий изгнал из страны «греческих учителей» – лукавых восточных Патриархов и фанариотов, торговцев ложными святынями. Он прорубил «окно в Россию» для лучших из европейцев. За два столетия десятки тысяч из них стали замечательными русскими полководцами (Миних, Беннигсен, Барклай де Толли), мореплавателями (Беринг, Беллинсгаузен, Крузерштерн), учёными (Якоби, Струве, Даль), архитекторами (Растрелли, Росси, Монферран, Трезини, Жилярди), художниками (Каравак, Брюллов, Бруни), скульпторами (Витали, Клодт), композиторами, балетмейстерами… Русская культура, как и язык, были открыты иноземным влияниям – тем, что не разрушают, а обогащают, ускоряют её естественное развитие. Западные культуры, за редким исключением, отвергают иные культуры, исходя из убеждения в своём культурном превосходстве. Они стремятся навязать свои ценности другим народам, стереть их самобытность, воспринимаемую лишь как варварская «экзотика».

Западные окна России не раз приходилось превращать в бойницы. Страна училась у Европы воевать с Западом, чтобы остаться собою. На варварство наполеоновских войск, осквернивших народные святыни, сжегших пол-Москвы, едва не взорвавших Кремль, русские солдаты ответили великодушием победившей человечности. Через два года они вошли в Париж, но не стали в отместку уничтожать Нотр-Дам, Сент-Шапель или Консьержери, не тронули никого из парижан в ответ на расстрелы москвичей. Англо-американцы разбомбили половину Нормандии и Германии, солдаты Красной армии спасали, что могли, и сохранили для немцев бесценную Дрезденскую картинную галерею. Так кто же вандалы и дикари? Кто разрушает культуру, или кто её охраняет?

Истинная культура не приемлет лжи и ненависти. В ней хранятся высшие ценности всех времён и народов. Джотто и Дионисий, Сервантес и Толстой, Леонардо и Флоренский, Бетховен и Чайковский, Паскаль и Лосев – величайшие гении взирают из вечности на гаснущие огни Запада. Они сделали всё, чтобы там не наступила духовная ночь. Их отвергли и забыли, возвели радужный занавес между небом и западным миром. Стали превращать его жителей в «постлюдей».

У обитателей западных обществ давно нет почти ничего общего, кроме «коллективного самодовольства». Их превратили в толпы одиночек с промытыми мозгами, трусливо принимающих «политкорректное единомыслие», торговую рекламу и очередные мифы (защита «западных ценностей» и «демократий» от «автократий», постиндустриальное общество, устойчивое развитие, зелёная повестка, воинствующий феминизм, толерантность, трансгендерная «новая нормальность» и пр.). Русского человека воротит от навязчивых призывов что-то купить, здравый смысл отталкивает его от нелепостей в моде и обмана в политике. Даже наивные подростки быстро взрослеют, смеются над «зомбоящиком» и сохраняют свободу личности на всю оставшуюся жизнь.

Россия существует более в пространстве, которое объединяет человека и народ, европейцы – более во времени, замкнутом внутри личности и рода. Историческое время в России воспринимается, чем на Западе. В России людей поздравляют с «новогодними праздниками», во Франции с «праздниками конца года» (bonnes fêtes de fin d´année). С 1990-х до 2010-х Европа наслаждалась лёгкой жизнью, Россию давила тяжёлая смерть. Современный Запад проповедует лёгкую смерть (эвтаназию и наркотики), Россия ведёт тяжёлую, но жизнь. В наши дни «бежать на Запад» из неё может лишь недалёкий человек. Чем и зачем жить в этом музее прошлого, на помойке настоящего, на кладбище будущего? Русским на заграничной неродине становится всё яснее, что наши дальнейшие судьбы различаются как спуск и подъём.

В отношении к России Запад извечно колебался между самоуверенным презрением и яростным страхом, изредка сменявшимся снисходительным любопытством к её «красочному варварству». Маркиз де Кюстин запальчиво писал о русских: «Прежде чем сравнивать наши два народа, подождите, пока ваш появится на свет». Пришло время, когда французский народ, так и не поняв русских, принялся сживать со света себя. Чтобы узнать Запад, его следует видеть вблизи, Россию можно услышать даже издалека. Европа всегда относилась к России подло, «по-азиатски». Россия пыталась сосуществовать с ней «по-европейски». Следовала законам и взаимным договорам, свободу отстаивала оружием и щадила побеждённых.

Извращение и уничтожение веры – мистическая суть современной западной цивилизации. В таинстве евхаристии Плоть соединяется с Духом, в безбожном мире плотское вытесняет духовное, храмом становится спальня, алтарём – постель, причастием – совокупление. Таинство брака и зачатия сменяется сладострастием и убийством младенческой жизни. Ещё в 1986 году Папа Иоанн-Павел II проницательно назвал безбожный Запад «цивилизацией смерти». Потеряв веру, он давно стал заменять её утопиями: социализм, коммунизм, расизм, анархизм, пацифизм, фашизм, феминизм, экологизм, трансгуманизм… Россия мучительно изживала и побеждала самые смертоносные утопии, отвергала западные мифы, возрождалась верой в Бога и своё высшее предназначение. Её инакомыслие, непокорность и победы приводили и приводят Западный мир в бешенство. Он продолжает жить ложью о России, которую сам придумывал, обосновывал в книгах, верил в неё и даже старался навязать русским.