Текст книги "Быть русским"

О русской вине

Предложение владыки Женевского поехать в Монреаль не раз всплывало в памяти и терзало душу. Я колебался и ждал встречи с митрополитом Виталием, главой зарубежников. В первое же воскресное утро я приехал на бульвар Экзэльманс. Отыскать улицу Клод Лоррен и храм Всех русских святых оказалось непросто. Редкие прохожие пожимали плечами. Лишь когда я спросил про «русскую церковь» у тихоходного старичка, он уверенно покрутил рукой воздухе:

– Направо и ещё раз направо, а там спросите.

Если бы не номер дома, записанный в блокнот, эту церковь я вряд ли бы заметил. У одного из подъездов двухэтажного особнячка висела мраморная доска кладбищенского вида с мелкой надписью под крестиком: «Церковь Всех Святых в Земле Российской просиявших. Русская Православная Церковь за рубежом». Ни купола над крышей, ни колокольного звона. Из-за входных дверей доносилось слабое пение. Вглубь дома вели три ступеньки и узкий коридорчик, дверь справа открылась в домашний храм. Несколько комнат были объединены в небольшой зал, от него углом отгородили алтарь. Две женщины тихо и уныло пели по-славянски. Им вторили поклонами два десятка прихожан. Мерцали свечки и лампадки. Таким в советское время я представлял себе полуподпольные храмы гонимого православия. В Париже с изгнанниками веры я столкнулся и разговорился впервые. Их никто не преследовал, они же чувствовали себя «новыми старообрядцами», строго хранили дореволюционную русскость. «Зарубежники», убеждённые монархисты и антисоветчики, яростно отвергали «соглашательство» других эмигрантов и «предательство» Московской Патриархии. Эту непримиримость я почувствовал и на себе.

В воскресенье 28 июня, на день Всех русских святых, узкую улицу заполнили автомобили, а церковь – множество людей. Я пришёл вовремя, но протиснуться внутрь оказалось невозможно.

– Даже не пытайтесь. Сегодня три архиерея служат во главе с владыкой Виталием, – объяснил благообразный старичок.

– И Антоний Женевский тоже?

– Ну, конечно.

С несколько верующих остались на тротуаре у открытых дверей, ловили голоса богослужения и смиренно крестились. Постепенно, не выдержав духоты, выбирались наружу измученные прихожане, вздыхали, обмахивались на жаре. Вдоль залитой солнцем улицы плыл душный ветерок. Томительная служба длилась незримо и нескончаемо, пока изнутри не донеслось неспешное хоровое величание. За ним послышался трезвон маленького колокола. На улицу начали чинно выходить распаренные люди, и мне удалось проникнуть внутрь. Остатки богослужения рассеивались вместе с кадильным дымом. Я поставил свечку, закрыл глаза и заглянул в будущее. Монреаль, монашество, дьякон… Немыслимо.

Владыка Антоний узнал меня, едва показался из алтаря:

– С праздником! Ну вот, хорошо, что пришли, – он коснулся моей головы. – Ступайте на праздничную трапезу, потом ко мне подойдите. Я переговорю с владыкой Виталием.

По случаю праздника в доме напротив было нанято просторное помещение. Столы образовывали узкую букву «п». После громогласной общей молитвы во главе трапезы воссели четыре владыки, по сторонам он них – священники. Скромное пиршество выглядело куда вкуснее французского: домашние пироги с капустой, кулебяка с рыбой, пирожки, вазы с фруктами, бутылки вина и графины с самодельным лимонадом.

За столами говорили вполголоса, по-монастырски, неспешно ели, улыбались, передавали соседям еду, подливали бордового вина. При звуке колокольчика все разом поднялись и пропели молитву. Владыка Антоний поманил меня:

– Жду вас через десять минут около моей машины. Владыка Виталий благословил поехать с нами в Леснинский монастырь. Там мы и поговорим.

Холодок провеял у затылка: вскоре должна решиться моя судьба.

Один за другим два вместительных чёрных лимузина тронулись в путь. Меня поместили сзади вместе с молодым владыкой Иларионом, Антоний сел рядом с шофёром. В переднем автомобиле ехали владыки Виталий и Марк Берлинский (Арндт). Нас провожали всей улицей, махали с тротуаров и крестились. Машины выбрались из путаницы поворотов, туннелей и мостов, прибавили ходу на шоссе и через час прибыли в местечко Провемон. Всю дорогу никто не проронил ни слова. В монастыре автомобили встретили колокольным трезвоном. Монахини выстроились в ряд, чтобы подойти под архиерейские благословения, а меня с почётом проводили в домик для гостей. Кирпичный, французский снаружи, внутри он напомнил русскую избу с крашеными скрипучими половицами, табуретками, пёстрыми тряпичными ковриками, зарослями бегоний, фикусов и алоэ на подоконниках.

– Отдыхайте с Богом! Ужин после вечерней службы, – почтительно произнесла монашка и скрылась за дверью.

Сосед по комнате с тусклыми улыбающимися глазами привстал с кровати и сидя поклонился:

– Андрей Михайлович Свечин. А вас как зовут?

Я представился и не удержался:

– Вы из тех самых Свечиных?

– Из тех самых, – голос прозвучал устало. – Я архитектор.

Он признался, что живёт здесь уже несколько дней в тишине и молитвах:

– Понеже пришёл еси во врачебницу…

– …да не неисцелен отыдеши, – продолжил я.

– Именно. На то и уповаем.

Мы улыбнулись друг другу. Хотелось спросить про его предков, среди которых были первые русские католики, но болезненный вид соседа меня остановил. Я вернулся в главный дом, попросил разрешения позвонить в Париж и предупредил моих знакомых, что буду ночевать в православном монастыре.

Потом про меня забыли. До утра. Затем до обеда. Я гулял по парку. На вечерней и на утренней службах краем глаза видел чёрные подрясники владык в алтаре, стоял у входа, слушал бесстрастное пение монашек и погружался в юность. Так пели на родине в немногих женских обителях – в Пюхтицах, в киевском Фроловском монастыре, в белорусских Жировицах, в пустыньке под Елгавой… Те же голоса, те же распевы. Моё странствие по России всё продолжалось…

Я сидел на траве у пруда, изнывая от жары. Над водой бездумно толклась мошкара, пахло тёплой гнилью. Часа в четыре за спиной прошелестели шаги, меня окликнула неторопливая монахиня:

– Вот вы где! Идёмте, вас ждут!

Опустив глаза, она провела меня на второй этаж строгого монастырского шато и открыла дверь в небольшую гостиную. Четыре владыки расположились в креслах по четырём сторонам. Монашка пододвинула мне стул и закрыла за собой дверь. Я поздоровался сразу со всеми и с поклоном подошёл к митрополиту Виталию. Он благословил и поймал мой взгляд:

– Садитесь. Владыка Антоний сообщил нам, что вы имеете помысл принять монашество, стать клириком Русской Православной церкви за границей и согласны переехать в Монреаль?

– Да, ваше высокопреосвященство. После нашего разговора в Женеве я думаю об этом. Но мне не хватает духа принять решение.

– Вас никто не торопит. Решение важное. Обет монашества приносится на всю жизнь, – митрополит смотрел прямо и строго. – Расскажите о себе. Как вы оказались в Женеве, в Париже?

Главное в моей жизни привычно уложилось в несколько минут: от крещения у Дмитрия Дудко и допросов гэбистов, до изгнания в советское подполье, учёбы в Женевском университете желания написать докторат о русском средневековом искусстве.

– Докторскую диссертацию вы могли бы в Монреальском университете писать, одновременно с дьяконским служением, – заметил владыка Антоний.

Митрополит Виталий кивнул:

– Если у вас есть к тому призвание, препятствий не будет. А скажите, – он помедлил, – как вы относитесь к царственным мученикам, к убийству Государя Императора и его семьи?

Такого вопроса я не ожидал. Елейные лики несчастных венценосцев вызывали давнюю глубинную горечь. Из-за них рухнула «Россия, которую мы потеряли».

– Много думал об этом. Читал книгу Николая Соколова, был в Доме Ипатьевых… Сатанисты не только царскую семью убили, они расстреляли любовь, веру и надежду народа. И Россия пала.

– Верно. Но ведь русский народ предал Государя, поверил большевикам, отверг свои святыни!

– И вслед за последним Императором взошёл на Голгофу.

Виталий поводил пальцем, едва не указав на меня:

– Да, народ претерпел великие страдания, но так и не покаялся. А без всенародного покаяния у России нет будущего!

Крестьянское лицо посуровело, будто он ждал, чтобы я тут же покаянно упал на колени.

– Владыко, позвольте рассказать вам, как моя двоюродная бабушка, впоследствии монашка, вспоминала об отречении царя, – я заметил, как в меня впились взгляды владык. – Подростком она жила в глухом тамбовском селе. В тот день раздался колокольный набат, будто пожар начался. Народ высыпал на улицу, и она вслед за всеми побежала. Женщины выли от страха. На церковной площади гул, издалека слышалось: «Царь! Царь!» Бабушка подумала, царя убили, подбегает к храму, а там кто на коленях крестится, кто поклоны бьёт, кто ничком лежит. Старики плачут, старухи в голос ревут: «Царь отрёкся! Отрёкся царь наш!» Батюшка на паперти стоит, без конца крестится, ничего сказать не может, а по лицу слёзы. Не бывало никогда такой беды. Царь отрёкся – что отец родной из дому ушёл, детей бросил… Вот такой рассказ. В семидесятые годы от неё услышал, – я перехватил глоток воздуха. – А вместо царя пришёл Ленин и залил страну кровью. Император и его семья стали мучениками, мученицей стала и вся Россия, несколько поколений. Можно ли весь народ судить?

Опустив глаза, я слушал тяжёлую тишину, ждал гневного окрика митрополита.

– Конечно, весь народ, все его поколения осуждать вряд ли следует, – раздался негромкий твёрдый голос, митрополит Марк Берлинский задумчиво провёл рукой вдоль бороды.

Митрополит Виталий не проронил ни слова, Иларион Манхэттенский сидел с каменным лицом, владыка Антоний хмуро кивнул:

– Идите. Потом поговорим.

В парке стало душно, как в раскалённой пустыне, в висках била кровь. Острый взгляд митрополита Виталия кольнул прямо в мозг. Неизлечимая русская боль сблизила нас и тут же разделила. Я посмел ему возразить. Не с ропотом, с жаждой справедливости. Слова владыки Марка подтверждали: в цареубийстве не было народной вины. Царь, полковник Преображенского полка и Верховный главнокомандующий, предал военную присягу и отрёкся от престола, попытался уехать с семьёй в Англию. Он спасал себя и родных, а страну могла бы спасти лишь его голгофская жертва. Цареубийство стало приговором сатанистов для России, началом её порабощения и тотального «красного террора».

Через полчаса та же монахиня вновь позвала меня за собой. У подъезда главного дома меня ждал владыка Антоний:

– Вот мы как решили. Возвращайтесь в Россию. Если надумаете принять сан, напишите мне в Женеву, адрес вы знаете. В Москве у нас есть свои люди, вам помогут с канадской визой и с деньгами на дорогу. Владыка Виталий благословил. Я тоже вас благословляю, – он троекратно коснулся моего лица невесомой белой бородой.

Через год Антоний Женевский скончался. Узнал об этом я много лет спустя.

Окончательное несовпадение

О встрече в Леснинском монастыре я не сказал никому. Недели две прислушивался к себе и думал, как быть. Мимо стремительно неслась жизнь. В начале июля, едва проснувшись, я услышал в квартире Филиппа торопливые шаги. Двое рабочих проносили через комнаты на лестничную клетку коробки с книгами. Судя по обложкам, это были его издания из дешёвых серий.

– Вы их выбрасываете? – недоумённо воскликнул я.

– Мой шеф купил их оптом по десять франков за штуку, – на ходу ответили мне.

В квартире и кабинете Филиппа пустовали три четверти книжных стеллажей. Другой рабочий упаковывал книги. От внезапной новости повеяло несчастьем, Филипп бродил по комнатам с каменным лицом. Я скользнул в ванную, не желая попадаться ему на пути. На кухне во время быстрого, скудного завтрака – чашка чая, ломтик камамбера и кусок багета, разрезанного вдоль, – я слышал шаги носильщиков и пытался осмыслить происходящее. Хлопнула входная дверь. Перед тем, как уйти на целый день, я постучал в кабинет с Филиппа, он откликнулся из глубины:

– Заходи! – и едва я вошёл, заявил: – Валери, я закрываю издательство.

Голос звучал смиренно, в глазах таяла горечь, на губах дрожала усмешка.

– Почему? – не удержался я. – Ты замечательные книги издаёшь.

– Людям интересны полицейские романы, а не философия и эстетика.

– Но твои книги не для толпы. Они студентам нужны, университетам.

Филипп махнул рукой:

– Может быть. Надоело работать себе в убыток. Не остаётся времени писать, а мне есть о чём.

– Не сомневаюсь. Тогда всё к лучшему! Теперь не ты будешь издателем, тебя самого будут издавать, – осторожно улыбнулся я на прощанье и спустился на улицу.

Стал понятен его нервный срыв сразу после моего приезда из Женевы. Дела у Филиппа шли плохо, и всё-таки он меня пригласил. Брижит настояла? Неведомо, сколько Серс заплатил Нине Кандинской за рукописи, которые я сумел потом прочесть. Похоже, она знала, что ничего ценного они не представляли, Кандинский всё скрупулёзно учёл в опубликованных позже работах. Вероятно, наследница художника продала наброски разных лет к его трактату «Точка и линия на плоскости», написанному по-немецки и опубликованному в Германии в 1926 году. Филипп обманулся в надежде на открытие. Через пару дней Жерар Коньо со спокойным злорадством рассказал, что на магазинных складах лежали нераспроданными целые тиражи книг и брошюр, изданных Серсом с 1980-х годов. Их не покупали даже за бесценок.

Разочарование Филиппа и крах его детища отозвались во мне наплывом тоски. Так же, как от своего издательства, он отвернулся и от нашей ассоциации. Сомнения, которые возникали в голове, превратились в уверенность:

– Он мифоман! Нельзя было верить его словам, даже если он сам в них верил. Потом верить перестал, но пытался приманить меня красивой идеей. А затем привлечь к работе над архивом Кандинского.

Судьба впервые столкнула меня с человеком Запада, за Филиппом грезилась неведомая и богатая христианская Европа. До краха СССР все его знакомые сочувствовали «стране, обретшей свободу» и возрождающемуся русскому православию. Наша дружба с Филиппом – по-русски, без расчёта – оказалась невозможной. Крах его издательства подвёл под ней черту. Филипп не справлялся со своими чувствами и нервами. С непонятной строгостью запретил мне отвечать на телефонные звонки и однажды неприязненно заметил:

– Ты позднее нас приходишь в квартиру, почти ночью. Прошу, закрывай входную дверь на цепочку!

– Хорошо. Не думал, что это так важно.

– Если есть цепочка, она для чего-то нужна! – съязвил Филипп.

Приходилось терпеть его раздражительность и как можно меньше попадаться на глаза. Виза истекала через полторы недели. Целыми днями я бродил по Парижу, блуждал по незнакомым кварталам. Город одиночек умел лечить от одиночества, увлекать и развлекать. Одним предлагал роскошные дворцы, магазины и рестораны, другим бесплатные витрины, лотки с дешёвыми сэндвичами, набережные, мосты, бульвары и храмы…

Своей грустью я заражал Брижит, она хмурилась, когда я отказывался остаться на обед и не приходил на ужин. Однажды в отсутствие Филиппа не удержалась и всплеснула руками:

– Валери, это нехорошо. Ты целыми днями пропадаешь, только ночевать приходишь. Я понимаю, у тебя в Париже много дел и знакомых, но всё же…

Я вздохнул:

– Мне неловко перед тобой. Филиппу я стал в тягость, он этого не скрывает. С нашей ассоциацией ничего не вышло. Хотя это к лучшему, – мне с трудом удалось улыбнуться. Теперь я занимаюсь своими личными делами. Ему ничем помочь не могу.

– Ты прав, так и нужно.

Брижит всё понимала, она умела сочувствовать.

По совету Самарина я дозвонился до Николая Лосского. Он назначил мне встречу на русской кафедре в университете Сорбонна Х – Нантер. Знакомство началось с рукопожатия и внимательного взгляда Николая Владимировича. Тёплые глаза мягко скрестились с моими.

– Читал вашу статью об иконосфере. Мне показались важными мысли о софийности русской средневековой культуры и представлений об идеальном государственном устройстве. Их стоит развить в диссертационном сочинении, готов вас поддержать, – я незаметно выдохнул и тут же напряжённо вскинул брови. – Беда в том, что вашим научным руководителем быть не могу, я не занимаюсь Средневековьем. Во Франции со специализацией очень строго.

Словно отметая мою досаду, Лосский повёл ладонью в сторону и улыбнулся:

– Надеюсь, я смогу уговорить профессора Никиту Струве, и он примет вас под своё крыло. Мы с ним старые друзья и коллеги по кафедре.

– Было бы замечательно. К сожалению, я через десять дней уезжаю в Москву. Удастся ли?

– Да, поздновато вы ко мне обратились, – он задумался. – Главное, получить согласие Струве на запись вас в докторантуру Нантера, так называемую inscription administrative. Вы получите статус нашего аспиранта, а потом сможете послать ему из Москвы вашу работу. Через Французское посольство – дипломатической вализой. Давайте попробуем, Оливье Клеман тоже замолвит за вас слово. Вы с ним знакомы?

– Лично нет, по книгам.

– Я вас познакомлю. О вашей статье он уже наслышан. В эти выходные мы с женой приглашены к нему на чай, думаю, он согласится, чтобы мы пришли вместе с вами.

– Если это возможно, с радостью. Буду очень благодарен.

Мы встретились в воскресенье у метро «Гамбетта». Николай Владимирович пожал руку и кивнул – сначала в одну, затем в другую сторону:

– Знакомьтесь, это моя супруга, а это Валерий Байдин. Его статью в «Вестнике» ты видела.

– Да-да, помню, – очаровательная женщина с крупными карими глазами и чуть вьющимися волосами протянула мягкие пальцы. – Вероника Борисовна!

Мы неторопливо шагали, прислушиваясь друг к другу.

– Славно, что вы из России. Я слышала, теперь вам стало легче перебираться через границу?

– Да, проще, но нужны въездные визы во Францию.

– Как и нам в Россию. Когда-то всё это закончится, я уверена.

– Хотелось бы, до революции в Европе границ не было. Трудно в это поверить! – воскликнул я.

– Всё быстро меняется и в России, и в мире, – Лосский остановился у подъезда и глянул куда-то вверх. – Непонятно только, в какую сторону.

На пороге квартиры разговор перешёл на французский, оторвался от политики и земной поверхности. Моник, жена Оливье Клемана, провела нас на просторный балкон-террасу. Древесная листва шелестела совсем рядом, словно на загородной даче.

– У вас тут тихо, на Париж не похоже.

Было неловко сразу заговорить о своей диссертации. Разумеется, Лосский рассказал Клеману о моих планах. Он устремил на меня пронзительные глаза южанина:

– Жаль, что вы пишете по-русски. Я бы с удовольствием прочёл статью об иконосфере.

Лосский вмешался и выразительно глянул в мою сторону:

– Имейте в виду, докторат необходимо написать по-французски.

– Разумеется, буду стараться.

Они с Клеманом отошли в сторону и заговорили о каком-то православном семинаре, где им предстоит выступать. Моник позвала всех к чаю, уже за столом к нам подсели двое опоздавших:

– Знакомьтесь, наша дочь, Софи. И Пьер Ставру.

– По отцу он грек, а по образованию и устремлениям православный богослов, – весело добавил Клеман.

За столом о богословии не прозвучало ни слова. Поглощая ломтики кекса и прихлёбывая из чашек, мы говорили о христианской поэзии, о Шарле Пеги, Владимире Соловьёве и незнакомом мне Максе Жакобе.

– Мне кажется, истоки религиозной лирики восходят к «Песни Песней». Античность лишь помогла найти для неё форму, – я вопросительно обвёл взглядом застолье.

Вероника Лосская тут же подхватила:

– Ну да! Жаль, нет такого исследования: «Песнь Песней» и европейская любовная лирика. Захватывающая тема. Русская любовная поэзия, по сути, религиозна. Даже у нецерковной Марины Цветаевой можно найти библейские мотивы.

– И у атеиста Маяковского, – кивнул Лосский. – «Облако в штанах» – поразительный пример.

– Мистика любви связана с первичной сутью человека, – улыбнулся Клеман: Душа по природе христианка – это неоспоримая истина.

Мимолётное знакомство с Клеманом и поддержка Лосского возымели действие. Скептичный и вечно занятой Струве согласился встретиться со мною у себя в издательстве. Бегло просмотрел тезисы моей темы и картаво промолвил:

– Хорошо. Но вам следует ограничиться Средневековьем и изменить название.

– Согласен. Пусть будет «Le symbolisme de la culture russe au Moyen Âge»88
  Символизм русской культуры в Средние века.


[Закрыть].

– Ну, пожалуй, так. А по поводу русского язычества, которое вы называете «предхристианством», обращайтесь к Владимиру Водову, – Струве усмехнулся. – Зайдите ко мне дня через два, в это же время. Я принесу нужные документы.

Он положил мой листок в портфель, взглядом дал понять, что разговор окончен, молча кивнул в ответ на мои благодарности и углубился в бумаги на редакторском столе. Подумалось, что работать с ним будет непросто.

В назначенный срок Струве в издательстве не оказалось.

– Он уже ушёл, – сообщил сотрудник.

– Как? Мы с ним договорились о встрече именно в это время. Он обещал принести очень важный для меня документ.

– Сожалею.

– Что же мне делать? – с горечью выдохнул я. – А завтра он будет?

– Подождите! – спохватился он. – Никита Алексеевич какой-то конверт оставил. Ваша фамилия… Байдин?

– Да, Валерий Байдин.

– Значит, это вам. Но он меня не предупредил, извините!

Из конверта удвоенного размера я извлёк ксерокопию моей официальной записи в докторантуру университета Нантер-Х: «Dépôt du sujet de thèse de doctorat». В нужной строке была указана по-французски тема диссертации, ниже стояла дата «10 сентября» и подпись с расшифровкой: «N. Сtruve». Понятно, он объяснил чиновникам докторантуры, что я вскоре уезжаю в Москву и уговорил записать меня на два месяца раньше срока.

С этой вестью я вернулся домой. Шёл пятый час, в квартире никого не было. Я вышел на знакомый узкий балкон, в душное парижское поднебесье. Внизу глянцево темнел асфальт, ползли, останавливались и тихо рокотали в пробках встречные вереницы автомобилей. Расплывались в далёком тумане остатки короткого летнего ливня. Через пару недель я выйду на балкон московской квартиры, с головой окунусь в родное небо, вдохну городскую пыль. Ветер хлестнёт по щеке холодным дождём, прогоняя одурь, и мысли потекут с запада на восток – вглубь России… Вдруг послышался телефонный звонок, я вбежал в квартиру и отдёрнул руку: Филипп запретил мне отвечать на звонки. Телефон вновь зазвонил и долго-долго упорствовал. Потом ещё раз.

Хлопнула входная дверь, Брижит привела дочку из школы.

– Валери, ты просто сияешь от радости! Что случилось? – на её лице вспыхнула улыбка.

– Меня записали в докторантуру Нантеровского университета! Буду писать диссертацию о символике русского средневекового зодчества. Профессор Струве согласился стать моим научным руководителем!

– Гениально! Поздравляю! – Брижит воздела руки к потолку. – Вечером мы устроим пир!

– Отлично! Я пойду за вином!

– Не вздумай! У нас всё есть!

Тут же с силой хлопнула входная дверь, и в квартиру вбежал Филипп. Обвёл глазами наши сияющие лица и побагровел:

– Я вам звоню – никто не отвечает! Один раз, другой. Прекрасно, моя жена занимается любовью с Валери!

В лицо словно плеснули огненной водой.

– Филипп! Я слышал телефонные звонки, но ты ведь запретил мне отвечать. Брижит пришла только что, вместе с Доротеей.

– Как ты мог такое подумать?! – выкрикнула она, замотала головой и убежала в спальню.

Филипп тягуче глянул мне в глаза. Я ответил таким же взглядом:

– Ты, наверное, забыл, что я православный.

Через мгновение, уже на лестничной клетке, на меня навалилась тяжесть. Понятно, что у Филиппа что-то сломалось внутри – от неудач, усталости, возраста. Но так зачеркнуть наши отношения – грязным крестом? И с этими подозрениями он жил всё время нашего общения, рассуждал о христианской культуре, об иконах? Да-а, он слишком француз. И не слишком умён.

Про пир все забыли. В тот вечер я начал считать дни до отъезда в Москву. Меня нёс по улицам порыв – всё бросить, стать монахом в Монреале, превратиться в точку за горизонтом жизни… Вернулся в квартиру Филиппа я ближе к полуночи, неслышно проскользнул в свою комнатку. Наутро нарочно медлил, дожидаясь, чтобы все ушли. Осторожно вышел на кухню приготовить чашку чая и тут же услышал шаги и голос Брижит. Она улыбалась, как будто ничего не произошло:

– Валери, забудь про вчерашнее! Я не ожидала от Филиппа такой глупости! – она смотрела с доверительной грустью. – Мне так жаль.

– Мне тоже. Он тебя обидел, не меня. Я скоро уеду, а вам вместе жить…

Брижит грустновато усмехнулась:

– Не думала, что он склонен к ревности! Это что-то новое, но я уверена, мы останемся друзьями.

– Мне бы очень хотелось. Вряд ли Филипп захочет.

– Он совсем не злой, всё пройдёт. Ты будешь учиться в Нантере, заходить к нам в гости.

Мы проговорили целый час. Брижит сварила себе чашку кофе, приготовила мне бутерброды и вновь подсела к столу. В груди, наконец, разжался плотный ком. Всё восстановимо. И если судьба нас свела, значит, это было нужно.

– Конечно, мы останемся друзьями. Я вас обоих очень люблю!

Брижит проводила меня до прихожей, протянула руку для поцелуя, а другой легко скользнула по волосам:

– Будет грустно расстаться с тобой из-за такой чепухи.

Париж затопила прекрасная, лёгкая печаль. Солнечные блики светили с неба на дома, в просвете улиц плыли облака, в лужах сияла синева. Грустно, прощально текло время. Громче стали звуки и голоса, сильнее запахи автомобилей, хлеба из булочных, сыра и рыбы из лавок, жареного мяса и сигарет с кофейных террас, женских духов.

В последнее воскресенье перед отъездом я отправился в Сергиевское подворье. Спину Андрея заметил недалеко от входа, Юру разглядел у алтаря. Он прислуживал в золотистом стихаре, на ходу рассекая сизый кадильный дымок. Его выбор стать священником был очевиден, в тот же день я сделал мой. После службы в конце длинной очереди подошёл к Николаю Озолину и рассказал о предложении «зарубежников». Он насупился в огромную седеющую бороду:

– Принять монашество, стать дьяконом, уехать в Канаду… – пронзительно голубые глаза кольнули в зрачки. – Не спешите, мой вам совет. Вы свои склонности ещё не совсем знаете. В вашей жизни многое может измениться.

На душе мгновенно полегчало. Правоту его слов оценил лишь через пять лет, когда женился в Париже на внучке белоэмигранта.

Три мои свечки плавились перед иконами: об умерших, о живых и обо мне самом. Думалось, как через неделю я зажгу такие же в ближайшем от дома московском храме. А там будет видно.

– Какая встреча! Значит, не уехал, – Андрей весело ткнул меня в бок на расписной крылечной лестнице.

– В четверг уезжаю, попрощаться хотелось бы.

Он кисло сморщился:

– Зачем? Оставайся в Париже. Поступай в наш семинариум, начни нормальную жизнь среди нормальных людей!

В несколько минут я рассказал о своих новостях, они его лишь раззадорили:

– Наконец-то, вылечился от безумия! Такую безнадёгу затеял с этой ассоциацией. Целый год мог бы у нас уже отучиться. Ну, да ладно! – он спохватился. – С Нантером тебе сильно повезло. Поздравляю, старик! Только не могу понять, ты собираешься докторат в Москве писать?

– А как иначе? Про стипендию Струве ничего не говорил. Здесь у меня ни жилья, ни средств нет. Если в вашу семинарию поступить, над докторатом придётся много лет корпеть. А в Москве надеюсь всё закончить в течение года, хотя бы вчерне. Иноземных денег для скромной жизни мне хватит. И таких библиотек, как там, здесь нет.

– Ну, смотри! Может, ты прав. Тогда придётся проводы тебе устроить! – Андрей хлопнул меня по плечу. – Кстати, есть грандиозный шанс! Тут два наших «братка» привезли на Подворье грузовик пива – в подарок соотечественникам! Якобы полиция в их бизнес грубо вмешалась. Конечно, семинаристы «братков» молитвенно поддержали, а начальство благосклонно приняло дар и отписало нам два ящика «Рижского».

Я удивлённо выдохнул:

– Вот это размах! Душу радует русский человек в стране печали. Тогда давай сегодня вечером соберёмся! Юру, Валеру венгерского пригласим. Я у арабов закуплю здешней селёдки, огурцов и недорогих хитростей, вроде маслин.

– Отлично, приноси всё ко мне в келью к семи часам. Соглядатаи разъедутся, на подворье только мы останемся. А теперь прими от меня подарок!

Андрей вынул из потёртого кожаного портфеля самиздатскую ксерокопию машинописи в пластиковой обложке, прошитую боковыми скобками: «Ангельское действо. В трёх частях с прологом. Париж. 1992». На обороте обложки было загодя написано «Валере Байдину, пусть в малое, но – утешение. Андрей. Париж. 4.VII. 92».

– Твоя пьеса! – разом пролистнул я книжицу. – Замечательно. Смотрю, ты в семинарских стенах времени не теряешь. Буду изучать в Москве твоё драматическое богословие. Прости за каламбур.

Мы рассмеялись и расстались до вечера. Ждать никого не пришлось. Из открытой двери по коридору общежития разносились голоса. Я шагнул в комнатку и вывалил покупки на стол, уже заваленный знакомой студенческой едой, на три четверти она состояла из вареной картошки и сосисок. Банку огурцов «малосоль рюс» я принёс зря, ничего общего с солёными огурцами они не имели и добавляли к русской трапезе привкус французской подделки.

На сетования о том, что в моём лице семинариум теряет, «может быть, лучшего студента в своей истории», я вздыхал, говорил, что «заранее раскаиваюсь» и, наверное, «буду сожалеть» о своём безрассудстве. Кто-то веско заметил:

– Покидать родину, жену и друзей лучше всего в пьяном виде.

Все согласились. Мы пообещали, а потом поклялись поминать друг друга о здравии «во всякое время и на всяком месте». Чокались бутылками, рассказывали бурсацкие анекдоты дореволюционной поры, чувствовали, что «дух славных времён» возвращается и всё сильнее проникает в голову. Бесследно исчезла Франция, русский язык отступил под натиском церковнославянского, где-то над головами неожиданно занялась и всё смела песня про «степь широкую, степь раздольную…» Продолжить её оказалось не по силам.

– Отцы, тут потребно хоровое воздыхание! – окая, произнёс Андрей.

– Давайте что-нибудь попроще! – Юра благодушно махнул рукой.

– Тогда вот эта! Точно подходит к месту и времени! – Андрей поднял бутылку, с ней дружески столкнулись три других:

 
Цыгане любят кольца, а кольца непростые,
Цыгане любят кольца, а кольца золотые.
Бутылочка вина, не болит голова,
А болит у того, кто не пьёт ничего!
 

Потом пошли «серьги дорогие», «платья расписные», «пляски огневые»… Ещё четыре бутылки опустошённо легли нам под ноги:

– Парижская, ресторанная? Надобно запомнить, – кивнул Валера. – А знаете бурсацкую «Про букву ять»?

Никто не знал.

– Ладно! – возвысил я голос. – Вот вам студенческая времён Пушкина! Подпевайте!

 
Налей, налей бокалы полней!
Налей, налей бокалы полней!
И пусть наши друзья соберутся тесней!
И пусть наши друзья соберутся тесней!
 
 
А наш первый бокал – за свободный народ!
А второй наш бокал – за девиз наш «Вперёд!»,
А наш третий бокал будем мы поднимать
За великую Русь, нашу родину-мать!
 

– Пате-тично! – нетвёрдо промолвил Андрей.