Текст книги "Быть русским"

Следовало забыть про докторат и научные исследования? Да и кому они нужны, если вокруг рушится всё на свете? А что нужно мне, чем теперь жить? После недели мрачных раздумий я вернулся за письменный стол, тоскливо перелистал свои выписки, заметки и многократно исчёрканную пухлую французскую рукопись диссертации. Целый день не мог написать ни слова, ночью не мог заснуть, пока не стало ясно: надо превратить докторат в книгу и писать её по-русски, вспомнить себя и забыть про Запад. Всё к лучшему!

4 октября вновь, с оглушительной силой взорвалась невыносимо тяжёлая русская жизнь. Зловонные руины, с которыми все понемногу свыклись, разметало в пыль. Ужас покатился по стране.

Убийцы

Наваждением звучал в ушах ломающийся, сипло окающий голос палача:

– При штурме Парламента пролилась кровь…

Слова, услышанные по радио наутро после расстрела Белого Дома, засели в груди осколками танкового снаряда. Невинная, мученическая, алая кровь была названа «красно-коричневой». Поверженную Россию решили добить всем западным миром. Лишь горстке людей в некогда христианской Европе остались дороги наши гении и святые, наша великая культура. Наступило мучительное отрезвление. Мы бесконечно одиноки, нам оставлены только вера в помощь свыше и воля бороться до конца.

Россию не раз чудом спасалась от гибели. В этот день её душа вновь затрепетала перед неизвестностью. Сотни убитых в Белом доме были тайком вывезены из города баржей по Москве-реке. Деревянный крест для поминовения жертв, быть может, единственный в стране, появился на Пресне, у стадиона, где пытали и расстреливали непокорных. Я шёл мимо стены с сотнями наклеенных фотографий. Перед ними на земле лежали венки и букеты цветов. Бесстрашный иерей служил панихиду. Полсотни человек с лицами смертников молились, вместо глаз чернели маленькие слезящиеся раны. Потом стало известно, что рискуя свободой и жизнью, неведомый священник с казачьим южным выговором служил там панихиды всю поминальную девятину. Затем крест, фотографии и венки убрали, потом снесли стену и Краснопресненский стадион-концлагерь.

Мозг и сердце раздирали боль и ненависть к осатаневшей власти. В Трифоновском храме у метро «Рижская» священник нервно прервал мою исповедь:

– Отойдите, вы меня искушаете!

Я опешил, двинулся к выходу, но не ушёл. Боже, даже в церкви не осталось слов утешения! Тысячу лет в ней не утихало печалование о невинных, в годы большевистских гонений духовенство шло на смерть, защищая веру и верующих. Москву затопил страх сатанинской силы. Неужели, навсегда – выше наших молитв, сильнее нашей веры? Тогда мы погибли.

Меня окликнул голос:

– Вы хотели причащаться? Идите к чаше, – священник подошёл к выхожу, отыскал меня взглядом и опустил глаза.

Перед алтарём я едва не разрыдался. Затем всё исчезло. Звучали молитвы на непонятном языке. Слышались шаги, шёпот, пахло свечами. Дьяконский бас возгласил, глухо и в полсилы:

– И сотвори им ве-ечную па-а-мять!

Старушки-плакальщицы трижды пропели об убиенных, безымянных. Я брёл по церковному двору к воротам и смахивал слёзы.

За семьдесят лет затянулась смертельная рана. Новый удар открыл её до самого сердца. Хватит ли дыхания, крови, сил, чтобы не выжить? Никто не поможет. Нет у нас в мире друзей и братьев, «ближних и искренних наших». Издали взирают на нас испуганные народы, а рядом враги и убийцы.

Трёх дней не миновало после расстрела нашей бессильной свободы, а пол-Москвы принялась читать газетки для слабоумных, пить отраву с телеэкранов и напиваться от безнадёги. Малая часть затаилась от боли и жутких предчувствий, рассыпалась по храмам с молитвой, чтобы Россия не стала «страной негодяев» с телом без души, лица и глаз.

22 октября 1993 года у себя дома, в городке Томс-Ривер недалеко от Нью-Йорка, скончался от разрыва сердца Сергей Николаевич Падюков, член Конгресса русских американцев. Он не перенёс расстрела Парламента России, не вынес гробового молчания и Американского Конгресса, и международных правозащитных организаций. Неведомо, удалось ли ему организовать в США слушания о нарушениях прав русскоязычного населения в бывших советских республиках и автономиях? Запад лишил прав всю Россию. Но усилия были Падюкова поддержаны. Ещё 2 марта 1993 года в России возникло новое политическое объединение – Конгресс русских общин (КРО) во главе с Юрием Скоковым, секретарём Совета Безопасности. Впоследствии на его основе образовалась партия «Родина».

О трагической смерти Падюкова я узнал случайно, лишь через год. Мир вступил в эпоху всеобщего бесправия.

Письмо, отосланное Андреем из Парижа 6 октября, пришло в конце ноября:

«Последние дни, сопровождавшиеся кошмаром в Белом доме, очень переживали. …Будет ли спокойно когда-нибудь на Руси так, чтобы не мечтать о счастливой жизни внуков, а нормально жить самим и сейчас?» Он заклинал меня «вырваться из этого хаоса и отправиться куда-нибудь в монастырь, успокоиться». Сообщал, что Лосский продолжает заниматься моим досье и советовал не жалеть денег, звонить ему напрямую. В конце признавался: «Дописал и отредактировал одну вещь, подчистил вторую с тем, чтобы сбить – пока для себя только – книжку своих текстов для лучшего самопонимания. Я ощущаю завершение очередного творческого этапа…» Счастливый иностранец, он жил инопланетным литературным творчеством…

После расстрела Белого дома я почувствовал, что в полубандитской Москве не смогу подготовить докторат продолжить занятия наукой. Заочный, пренебрежительный отказ Струве сводил с ума. В середине октября я отправил в Париж отчаянное письмо Татьяне Горичевой, моей давней знакомой: «Решился написать тебе, хотя почти не надеюсь на ответ, зная твою нелюбовь к переписке. Но сейчас случай исключительный. Последние «события» вынуждают сделать какие-то немыслимые ранее усилия. Жизнь здесь становится попросту страшной. До последнего времени я пытался публиковаться и при этом не лгать, и не идти в рабство к торгашам. Пока я не нищенствую, но через несколько месяцев буду раздавлен нуждой. Надежд не осталось: русскую интеллигенцию приговорили к истреблению. Все мои знакомые живут впроголодь, распродают на толкучках домашний скарб. Прошу тебя узнать у Лосского или Клемана можно ли найти другого научного руководителя для моего доктората «Символика русской средневековой культуры». В конце концов готов писать диссертацию на другую тему, в любом французском университете, готов на первых порах жить в глуши, работать кем угодно, лишь бы выжить. Не думал, что придётся умолять о помощи. Если же ничего не получится, значит, такова моя судьба. И воля Божия».

В голове день за днём кружило: «Не падать духом, стучать во все двери, исчерпать все возможности, понять, в чём Промысел и лишь тогда думать о будущем». Несколько мучительных недель ждал я вестей из Парижа. В середине декабря решил действовать напрямую, терять было нечего. Написал Струве: «Несмотря на полное неведение о перспективах моей учёбы в Нантере, продолжаю работать над докторатом по одобренной вами теме. Больше мне ничего не остаётся…» Одновременно отправил письмо Лосскому: «Как бы ни была для меня тягостна ситуация полной неопределённости с докторатом, продолжаю над ним работать (теперь лишь урывками) и ничего лучшего не могу придумать. Помогает мне в этом искреннее доверие к Вам и уверенность, что начатая при вашей поддержке работа имеет смысл». Подумал и написал Лизе Мартэн, дочери Натальи Дмитриевны Шидловской, которая когда-то работала в «ИМКА-Пресс» и была хорошо знакома со Струве. Просил поговорить с ним и что-нибудь выяснить по поводу моего доктората.

Эти письма в конвертах из дешёвой, быстро пожелтевшей бумаги я передал в Париж с оказией. В середине января 1994 года они вернулись с французскими марками, но нераспечатанными. На почтовых штемпелях стояла дата 15 декабря. Их вернули мне, не отправив адресатам! Почему? Потому что были посланы из «несуществующей страны»? Неужели гибель России, расстрелянной ельцинскими танками, признали даже служащие французской почты? Или они действовали по какой-то инструкции?

Новая октябрьская катастрофа оглушила интеллигенцию. Вновь, как в начале 1920-х годов, едва слышный голос зазвучал «из глубины». 7 декабря 1993 года в Институте Мировой литературы прошла конференция «Русская цивилизация: история и современность». Зал второго этажа был заполнен на десятую часть. В пустоте веяли усталость и уныние. В.Ю. Троицкий во вступительном слове, ссылаясь на Достоевского, что-то говорил о «противоречивости России». Ю.И. Сохряков прочёл приветствия-скороговорки от Патриарха Московского и от Русского дворянского собрания. В докладе «Опыт Русского Зарубежья и всемирное призвание России» М. В. Назаров рассуждал о том, как, после большевистской революции миллионы людей пережили «русскую катастрофу» за границей, но не сказал, как народ России пережил её на родине. И как нам пережить её вновь. Люди начали расходиться. К чему отвлечённые рассуждения, когда все знают всё, кроме одного: что теперь делать? как вырваться из кровавого узилища?

С осени 1992-го по осень 1994-го года я отправил полдюжины писем Лосскому и три письма Струве. Первый поначалу сочувственно откликался, второй не ответил ни разу. Ответа не последовало. Мои ожидания длились два года и привели к мрачной уверенности: Струве попросту от меня отмахнулся, и Лосский не пожелал мне об этом сообщить. Несомненно, он сожалел о происшедшем. Струве совесть, похоже, не мучала, он занимался «великими делами». В конце концов я смирился. Действовать заставляла лишь уверенность, что так нужно, что преступно «зарывать в землю» свой дар и жить, как получится… В феврале 1994 года я получил новый загранпаспорт, отпечатанный на старом советском бланке. Чуть раньше отправил письмо отцу Ефрему, настоятелю обители бенедиктинцев. Я помнил о его желании продолжить наше знакомство и приглашении приехать. Вдруг он не забыл о своих словах? В письме я просил принять меня с мая по июнь, поскольку запись в докторантуру происходит в конце университетского учебного года. И в конце добавлял: «Буду очень благодарен, если вы сможете меня принять, готов не только работать над диссертацией, но и трудиться вместе со всеми в вашей общине… Кроме того, я смог бы кое-что переводить для вас с русского, делать доклады о православной иконе, средневековой архитектуре. Один Бог знает, что хорошо или плохо для меня. И потому буду смиренно ждать вашего ответа».

Следом написал Татьяне в Париж:

«…Думаю, ты согласишься, что сейчас нет ничего тяжелее, чем быть «русским из России». Так стремительно всё поменялось за два года, нашу страну превратили в мировой аппендицит, который следует удалить для блага человечества. Мы здесь – люди без будущего с клеймом мировых изгоев – стоим у изголовья умирающей родины. Её великая жизнь – в прошлом. Но преданная, распинаемая, она ещё более любима! Россия отныне «внутри нас». Понимаю, смысл существования нам придётся искать лишь внутри себя. В который раз я решаю начинать жизнь заново. Признаюсь, не ожидал от Струве такой жестокости, рассчитывал и на поддержку Лосского, Клемана. Многое было обещано. «Не надейтесь на сыны и на князи человеческие», а я понадеялся. Зачем я тебе это пишу? Чтобы сказать, что не отчаялся и продолжу работать, насколько хватит сил, благодаря судьбу за нескончаемый труд. За окном моей квартиры – заграница. Запределье. Знала бы ты с какой болью пришло понимание христианской истины о том, что наше отечество на небесах».

Изливая душу и пытаясь в себе разобраться, писал я знакомому, год назад уехавшему из Сергиева Посада в Германию: «не собираюсь описывать тебе картину здешнего нарастающего абсурда. Дело не в политике и не в экономике. Одна за другой в стране разворачиваются духовные катастрофы. Длительная, наглая ложь отравила души людей, словно радиация кремлёвского Чернобыля. Но самое страшное – это теплохладность Церкви. Храмы, в которых лицемерят, будут пустеть. В душах разольётся невыносимая скорбь. Пастырей вытесняют наёмники, бесчувственные к страданиям людей, и стараются уютно устроиться у алтаря. Где их сердечные проповеди, где утешение страждущим? Они лукаво смиряют «интеллигентскую гордыню», жажду правды называют «соблазном» и помалкивают об «отцах лжи», насаждают в храмах «старушечье православие» с его чудодейственными обрядами, молитвами-скороговорками, свечками, записочками и молебнами «по ценику». Извольте «в кружку» пожертвовать и спасены будете».

Москва страдала, невозможно было представить, насколько сильнее страдала остальная страна. Почти исчезли из продажи привычные продукты, их тут же заменила поганая «заграничка». В тесных подвальчиках и уличных ларьках продавали куриные «ножки Буша» и убийственный «рояльный» спирт из Бельгии, химические соки «Инвайт», «Юпи» или сухие «Зуко», палёные польские ликёры ядовитых цветов и бесчисленную мелкую отраву в виде бульонных кубиков, маргарина «Рама», «кулинарных жиров», майонезов, кетчупов, батончиков «Шникерс», «Марс», жвачки множества видов и так далее.

Надолго оглушил случай на Пушкинской площади. Ближе к вечеру, набегавшись по делам, в одном из ларьков я купил бутерброд, устало сел на лавку и едва съел половину, как услышал мальчишеский голос:

– Дяденька, дайте доесть! Пожалуйста!

Ко мне подскочили три оборвыша лет десяти с чумазыми лицами и наглыми от голода глазами. Я протянул им остаток, его тут же в три приёма проглотили. Денег у меня было в обрез, и второй бутерброд я покупать не стал. От стыда и жалости голодным вернулся домой, к своему нищенскому ужину. Обедать в тот день мне не пришлось. Страшно было подумать, сколько раз эти мальчишки оставались без еды, где они жили, что с ними будет потом. На глаза наворачивались слёзы бессилия, сердце саднило:

– Что сотворили со страной, мерзавцы! Как же нам теперь жить?

В январе 1994 года в Москву приехала из Франции полузнакомая актриса и от нечего делать пригласила на премьеру совместной с Театром Маяковского постановки «Русский сон» – о любви француженки и русского. Мыльный сюжет пролетел мимо, запомнился только сумасшедший банкет после спектакля. Такое изобилие я увидел впервые за несколько лет. Самодовольные французы стояли по одну сторону длинного стола, изголодавшиеся москвичи по другую. Едва сдерживаясь, они набирали на бумажные тарелки горы маленьких бутербродов с красной икрой, сыром, копчёной рыбой, вгрызались в ломтики варёного мяса, опустошали бутылки заморского вина, пытались разговаривать на французском и английском. Язык жестов был самым понятным. На нас со снисходительным любопытством взирали пришельцы из мира грёз. После моих вежливых приветствий, один из иностранцев пристально глянул:

– Мсьё, у вас нет гэбистского акцента!

– Правда? А что это за акцент?

Человек усмехнулся:

– Когда говорят с помощью заученных клише.

– Ясно. Ну, тогда за человеческий язык! – приподнял я бокал с шампанским.

Гости поубавили лёгкое высокомерие, пустились в расспросы. Я глотнул тоски со дна бокала, что-то ответил, отошёл и незаметно исчез. Говорить с ними было не о чем.

Ответ отца Ефрема пришёл почти через год, когда надежд на него уже не осталось. Меня поразило странное совпадение. Вечером 10 декабря, в день похорон отца, вернувшись с кладбища, я нашёл в почтовом ящике вызов из Франции, отправленный 14 июля: «Дорогой друг, я согласен принять вас в обители, когда вы этого пожелаете, чтобы вы смогли пройти все формальности для записи в университет. Мы можем взять на себя расходы по вашей прописке, проживанию и питанию, а также немного помочь в текущих расходах, если это будет необходимо. Мы просим вас, как и всех наших гостей, соблюдать в обители атмосферу тишины и молитвы, а также скромности в разговорах. Использование телефона ограничено из-за бедности и ограничений во внешних связях… То есть, я охотно готов вас приютить. Дружески, ваш брат Ефрем».

К письму был приложен официальный сертификат: монастырь обещал мне приют с 1 мая по 31 июля 1995 года.

«Если вас там захотят…»

Каждую зиму, на каникулы в Москву приезжал с женою Коньо, звонил, приглашал в нищие московские кафе, угощал обедами или ужинами. Мы беседовали об авангардном искусстве, он расспрашивал о жизни, сочувственно кивал. Когда в очередной приезд узнал, что Струве отказался от руководства моим докторатом, величаво вскинул голову:

– Меня недавно утвердили в звании профессора, теперь я заведую кафедрой русского и сербского языков в университете Нанси-2. Хочешь, заберу у него твоё досье и зачислю в нашу аспирантуру? Ты вполне мог бы преподавать русский язык и цивилизацию на нашей кафедре. А после защиты докторской под моим руководством, могу устроить тебя у нас на должность доцента.

Я едва не бросился к нему с объятиями.

– Это было бы для меня лучшим выходом. Конечно, согласен!

Коньо помолчал и продолжил:

– Учти, твои документы об учёбе в аспирантуре МГУ вряд ли признают во Франции. Придётся хотя бы год отучиться у нас в аспирантуре, написать кандидатскую страниц в сто двадцать, не больше и сдать мне экзамен. Потом я зачислю тебя в докторантуру. Подумай. Время у тебя до сентября будущего года. Для записи в университет нужно будет заплатить франков пятьсот-шестьсот, не помню. Но, как договаривались, тему диссертации ты должен изменить. Согласен?

Теперь я не колебался, его предложение показалось спасением. Я рассказал о давно обдумываемой теме исследований: «архаический миф» в русском авангарде.

– А-а… это интересно. Но нужно обосновать сюжет. Двенадцатого мы улетаем в Париж, успеешь написать план диссертации? Страницы две, можно по-русски.

Через несколько дней я принёс план доктората «Le mythe archaïque dans l’avantgarde russe (1910–1940)» и рассказал о своих идеях:

– Никто пока не объяснил интерес русского авангарда к докультурной архаике. Он был радикальнее, чем у художников «Понт-Авена», Гогена или Пикассо. Французы искали экзотику в католических примитивах Бретани, в Полинезии, в чёрной Африке. Хлебников пришёл к проторусской архаике, Гончарова к примитиву, Кандинский испытал влияние чуть ли не шаманизма своих предков-манси. Русские авангардисты жаждали обрести магическую силу воздействия в противовес книжной теургии символизма. Я попробую показать, что в шаманстве, архаическом «новогоднем» обряде, в русском фольклоре существовали в зародыше многие авангардистские творческие приёмы.

– Например? – перебил Коньо.

– Заумь, экстаз, шок, абсурдный гротеск, словотворчество, смысловой сдвиг, смеховая эстетика. Немало сходства, если вдуматься. Моя цель – показать внутреннюю взаимосвязь «авангарда в архаике» и «архаики в авангарде».

– Хорошо, – неспешно произнёс собеседник. – А что такое «архаический миф» авангарда?

– Я понимаю под ним эстетику создания нового путём разрушения старого. Основой была первобытная «новогодняя мистерия», о ней Элиаде писал. Малевич призывал к «распылению» мира, чтобы возник совершенный, «супрематический» мир. Авангардистская революция корнями соприкасалась с социальной, с большевизмом. Русские футуристы опирались на оккультные идеи, уводящие в глубину времён, а не только на технический прогресс, как итальянцы. Теософией и антропософией увлекались Кандинский, Малевич, Ларионов. Хлебников почитал Блаватскую, Матюшин и Кручёных – Петра Успенского. Всё это известно, но цельной картины пока нет. Я предлагаю совершенно новый взгляд на русский авангард.

– Концепция необычная. С твоей статьёй про «космический бунт» авангарда я согласен, но насчёт «архаического мифа» ничего ни у кого не читал. На каком материале собираешься писать диссертацию?

– На самом широком. С одной стороны, этнография, фольклор, с другой – литература, живопись, театр, музыка. Буду искать.

– Это огромная работа, на несколько диссертаций! – воскликнул Коньо.

– Понимаю, но иначе не получится. Я давно эту концепцию обдумываю.

Мой замысел казался ему необъятным, он предлагал сузить тему.

– Ладно, – согласился я. – Можно сформулировать осторожнее: «Архаические черты русского авангарда». Начать с предреволюционных лет и закончить тридцатыми годами.

– Это мне нравится больше. Ну, если хочешь, начинай работу. Визу ты получишь, но подумай, где ты будешь жить и на какие средства? Кстати, не советую слишком настаивать на своих гипотезах, – он сузил глаза. – Тебя не поймут.

Предложение Коньо полностью меняло мои планы на будущее. Через три года после возвращения из Швейцарии я обнищал и начал подголадывать, тщетно пытаясь найти какой-то заработок. В квартире были припрятаны последние пятьсот швейцарских франков на самолёт до Парижа и первые недели пребывания во Франции. Тратить их на еду я считал безумием. Знакомые настойчиво советовали начать работать не головой, а мускулами: пойти на стройку, стать грузчиком, посыльным, сторожем, почтальоном. Я решил терпеть до последнего.

Перед тем, как на последние деньги ринуться во Францию, я решил спросить совета у знаменитого старца, отца Николая Гурьянова. Вместе с друзьями мы добрались до Пскова, кое-как доплыли на пароме до острова Залит в Псковском озере. Знакомая женщина одного из спутников подсказала, как и когда можно поговорить со старцем, подвела к неприметной деревенской избе. Через калитку в заборе из крашеных реек мы прошли к двери и постучали. Старец приоткрыл её на цепочке, пошептался с одним, с другим. На мой вопрос, стоит ли ехать во Францию, доучиваться, заниматься наукой, он задумался на миг, мельком посмотрел мне в глаза и сказал лишь четыре слова. Они навсегда врезались в память:

– Если вас там захотят…

Не касаясь, он перекрестил нас и закрыл дверь.

Что это значило? Будто бы он посылал меня испытать судьбу вдали от родины и близких людей, в полной неизвестности. Много раз вспоминал я его загадочное напутствие. Спустя много лет пришло понимание, что отец Николай Гурьянов отправил меня на тяжелейшие испытания.

Год за годом я покидал Россию и возвращался из сверкающего, чужого, бесконечно равнодушного мира в страдающую Москву, в мир кромешный, где длилась и длилась чудовищная пытка. От безнадёжности и страха голодные, озлобленные толпы собирались под красные знамёна. Доктора наук торговали сигаретами и спичками, в притворах церквей нищим раздавали европейскую «гуманитарку»: вороха поношенной одежды и продуктовые наборы. В одном из храмов мне протянули пачку поваренной соли из Италии. Я отказался, объяснил, что не нуждаюсь. Женщина с измученным лицом покачала головой:

– Берите, больше ничего не осталось! Всё старикам раздали и больным. А вы ещё молодой.

Эта соль до сих пор хранится у меня дома.